Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 10, 2019
Майя Шварцман – музыкант, поэт. Родилась в Екатеринбурге, закончила Уральскую государственную консерваторию — скрипачка. Работает в оркестре Европейской филармонии и ансамбле «Papageno». Печаталась в журналах «Интерпоэзия», «Крещатик», «Урал», Prosodia. В 2011 году в Бельгии вышла книга стихов «За окраиной слов». Постоянный автор сайтов Belcanto.ru и Operanews.ru. Живёт в Бельгии.
Книга Юдифи
К сорока распростившись с глупостями, что у всех
одинаково называются ошибками молодости,
Джудит гордится собой, возглавляя гримёрный цех
в телестудии ХYZ, чья программа «Honesty»
входит в десятку топовых. Пастижёр —
человек не последний, если не первый, в созданьи имиджа,
любит небрежно она повторять с тех пор,
как свою неказистую жизнь изменила своими же
силами. Рассудив, что не каждому по зубам диплом,
бакалавриат, тихо-мирно закончив курсы,
наловчилась так управляться с чужим лицом,
что родная мать не узнает; даже из скунса
сделает ласочку. Не сосчитать, сколько фоток она
запостила за пару лет в своём Инстаграме:
Джудит рядом с великими, от прыгуна-
спортсмена до губернатора, и при этом ни грамма
фотошопа. Вот опять субботний эфир,
генерала привозят за час (в его райдере список роллов
и соусов). Джудит салфеткой прикрывает ему мундир,
чтоб уберечь от пудры, и тихо ахает: «Олаф!»
Что приятно, он тоже сразу её узнал,
не притворяясь: небожителю, мол, не по чину,
а уж как посмотрел — это видел весь персонал, –
говорящим взглядом, как какой-нибудь Аль Пачино.
Он не очень-то изменился. Пропасть седых волос,
но значителен, статен, словно корабль на рейде.
Джудит пудрит ему лицо, контурирует крупный нос,
прикасается спонжем к векам. «Поднимите мне рейтинг», –
шутит он.
…Оh My God, это летний был фестиваль,
или рок-концерты, не вспомнить; костры, попойки,
лагерь этих на лагерь тех; и в драках кто доставал
биты, а кто и ножички. Из брандспойта
разливали зачинщиков, только охолонут —
и опять… Не то чтоб она была на драчливых падка,
и к тому же он был чужак, но кудряв… и широкогруд…
так что ночью она сама явилась к нему в палатку.
Дальше смутно. Возились, пыхтели, но он был пьян,
и она не лучше, облом, ничего не вышло.
Он уснул, и она вернулась к своим в полуночный стан,
в грязных джинсах, дрожа и ёжась, с курткой подмышкой.
Джудит почти не дышит, глазами сверля монитор,
наблюдая, как в студии бойко идут дебаты,
генерал (в её макияже!) победно даёт отпор
конкуренту-задохлику из соседнего штата.
От волнения она даже не слышит слов,
не разбирает, за что они языки там трудят…
Время вышло, реклама. В гриме почти лилов
вне студийных софитов, он уезжает, не посмотрев на Джудит.
Всю неделю она живёт сама не своя,
на работе нервна и зла, то смеётся, то смотрит букой,
перерыла весь интернет: где он служит, что за семья,
как живёт, – обглодала с подружками всё до буквы.
Зависает в фейсбуке заполночь, изучает детали стен
и его, и френдов, впиваясь в сотни физиономий.
Это ж надо, такая шишка, и того гляди конгрессмен,
а она..?
Джудит щурится, вводит слово в поиск — и набирает номер.
Генерал всё равно что мёртв. А казалось, такой колосс,
но не выстоял, и электорат, отпрянув,
разбежался. Имя Джудит не сходит теперь с полос
ежедневных листков, таблоидов и экранов.
На процессе на все вопросы она отвечает: да,
против воли… да, жизнь разбита… да, эта скверна
двадцать лет в душе… Джудит выходит из зала суда
и в руках у неё голова генерала Ферна.
Шанс
Не всем, как девочке, в цветке
родившейся, хватает мелкой
воды, чтоб плавать в лепестке
в своей тарелке.
Уж ты махнёшь куда глаза,
веслом шуруя беззаботно,
не то чтоб за море, но за
буйки, за отмель.
Грести теченью вопреки
легко, покуда близко берег,
и дно подводные клыки
ещё не щерит.
Хотелось с ветерком дойти
до края безобидной плошки
и отдохнуть. Но на пути
губной гармошкой
встаёт плотины монолит, —
размеры рта представишь, съёжась, —
а лодку тащит и теснит
в провал, похожий
на жадный стерегущий зев,
на жвалы гибельной харибды.
И звать на помощь, помертвев,
уже охрип ты.
А там, за дамбою, огни,
и паруса в нарядной дали,
и чёрт их знает, как они
туда попали.
Да ну их всех. Скорей назад,
где можно без опаски плавать,
в затон жуков и лягушат,
в родную заводь.
Там можно опустить весло
в глубины жижи инфузорной
и ждать, чтобы оно вросло,
пустивши корни.
И, отдышавшись, не гадать,
что ждать могло за страшной глоткой.
Лечь в дрейф, не нарушая гладь,
срастаясь с лодкой.
***
Кто в пирсинге, весь в крючках, а кто краснопёр, —
тряся плавниками, резвится в затоне молодь.
В замшелом гроте, где на стене ковёр
из водорослей, живёт себе рыба-молот.
По-стариковски ворчит на шумливость нерп,
на новых течений струи, на скудость пенсий.
Случается, заплывает к ней рыба-серп:
вдвоём заморить червячка и былые песни
побулькать глухо. А помнишь, они кряхтят,
как мы, бывало, тон задавали в море?
Считались с нами, воспитывали рыбят,
на нас равняясь, от шпроты до шелешпёра.
А то ультразвуком веским запустишь речь
с крутого рифа — какими шла пузырями!
За океаном боялись, и рыба-меч,
и все, кто есть, а нынче любой гурами,
любая гуппи… да что там, с любой из жаб
считайся теперь, понаплывших в пруды и верфи.
Они краснеют от гнева до самых жабр
и, головы сблизив, на память снимают селфи.
***
Ни шороха крыльев,
ни звука шагов земных.
Процессия в небе
не шествует ввысь, но реет.
Ворота открыли.
И дух, невесомо взмыв,
за облачный гребень
к просвету спешит скорее.
Для бога прозрачны
все стены, но если нет
простенка, преграды,
заслона, то нет и чуда?
Считать ли подачкой
рожденье своё на свет,
а тело – лишь взятой
в аренду простой лачугой?
Песчаные дюны
недолго хранят следы:
случатся другие,
вновь — неглубоки, непрочны.
Инстинктов табунных
дичась, сторонясь орды,
душа литургию
служит — об одиночке.
Ступенькой поблёкнуть
в лесах восходящих гамм,
строкой многоточий
в густой многословной толще.
Сипение лёгких —
суть тоже хвала богам.
Дух дышит, где хочет
…но если не хочет больше?
Сибелиус. Lemminkäinen Suite
Удивляться ли, что лебедям повезло в искусстве?
(Здесь стоит вопросительный знак лебединой шеей.)
Поплавок гуся и цикорий утиной гузки
с красотою птиц, похожих на орхидеи,
никогда не сравнятся. Из безмерного моря мифов,
живописи, сказаний, — белей до-мажора,
выплывают они, на прикорм и шумиху
внимания не обращая: один — гружёный
ладьёй Лоэнгрина, другой — выкликая Леду,
двенадцать, скользящих вместе, — в крапивных робах,
а этот белый косяк — всем озером из балета…
Но за спинами этих стай есть один особый.
Величавый, по чёрным рунам легенд Суоми,
по недвижным волнам, глотающим плеск и лепет,
на английский рожок, зовущий в смертной истоме,
в царство мёртвых, домой, — плывёт Туонельский лебедь.
Гипнотичен зов этой музыки, под сурдиной
тянут скрипки с закрытыми ртами мотив бескрайний,
отзывается бездна песнею лебединой,
повторяя: Ля-ми… Ля-ми… Лемминкяйнен…