Рец. на: Веденяпин Д. Птичка. М.: Воймега, 2018.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 9, 2018
Какая-такая птичка стала названием новой книги Дмитрия Веденяпина? Неужто пушкинская — та, что отпущена на волю
«при светлом празднике весны»? Так и есть. Всё
разъясняется в первом же стихотворении. Оно
единственное в книге снабжено точной датировкой «12 апреля 2015», для остальных указан
только год создания. В этом кратком
заявлении о намерениях есть и птичка, и весна, и другие
приметы чистой лирики.
Честно говоря, чушь собачья
По
сравнению с… Вот
И птичка поёт, что бывает иначе,
Вот и травка растёт.
Дежавю плюс… как это… эфирное тело:
Свет на свет выплывает из сна.
Вот лимонница
села и снова взлетела.
Что весна — то весна. (с.3)
С чем «по сравнению» всё это «чушь собачья», легко
догадаться. С геройством, пафосом,
удалью, моралью, гигиеничностью и
всеми другими словами и чувствами, которые так ненавидел Даниил Хармс. Именно он в своё время признался: «Меня
интересует только “чушь”; только то, что не имеет никакого
практического смысла. Меня
интересует жизнь только в своем нелепом проявлении».
В поэтических опытах Дмитрий
Веденяпин вновь и вновь обращается к этому «нелепому
проявлению». Оно
— краеугольный камень его лирики.
«Всё чепуха, труха и шелуха…»
О «чепухе» ведёт разговор не только автор, но и его герои. Даже русские классики заразились общим поветрием. А ведь солидные люди! Фёдор Михайлович Достоевский из стихотворения «Два Фёдора» встречает «в заочном эфире» своего персонажа и тёзку Фёдора Павловича Карамазова. Про что они заводят беседу? «Про изгибчик, / Про женскую всю эту дурь и одурь». Всё более серьёзное, от Всевышнего до национального вопроса, кажется им «слишком очевидным».
Кстати, об очевидности. Важным свойством
текстов Дмитрия Веденяпина является их регулярное отклонение от стандартов понимания,
связанных с чистой лирикой. Они кажутся то слишком
понятными, то недостаточно понятными. Вот, например, верлибр о том,
что люди похожи
на грибы: «сначала крепенькие, / потом
слизь». Он настолько
прозрачен, что поначалу
вызывает недоумение. Похожи, ну и что? Потом понимаешь, что
дело, вероятно,
во взгляде, в отношении.
Автор обманывает ожидания.
Он не сокрушается об
уделе человеческом, ему «интересно». Так реагировал бы любознательный
Буратино, который,
по признанию автора, обитает в его сердце.
Сюжет другого
стихотворения более
чем странен. Некоего поручика Сунцова
окликают с улицы. Он подходит к окну, а
за окном никого нет. Вероятно, окликавший спрятался. Обычное, казалось бы, дело,
однако Сунцов неожиданно
делает из этого факта апокалиптическое
умозаключение. «Всё пропало: Россия идёт ко
дну», — шепчет поручик… Страна в данном
случае уподоблена тонущему
«Титанику», который успели своевременно покинуть
почти все пассажиры. Вот только один
замешкался.
По своему эффекту
подобные стихотворения подобны буддистским коанам.
Интуитивно понимаешь, что понимаешь не всё. Не можешь
понять, что именно
не понимаешь. Возникает плодотворное недоумение. Хочется
навести смысл на резкость. Ради этого перечитываешь стихотворение.
Так хитроумный автор ловит нас на наживку обманчивой «чепухи».
Но вернёмся к птичке, вынесенной в заглавие. Она, как известно, не знает ни заботы, ни труда. В книге
Дмитрия Веденяпина нет стихотворений
о труде. Разве что дежурные упоминания. Что же касается лирических забот, то они связаны
с поисками света.
Что наша жизнь? Долгая
история со сменой
освещения. Пока человек
живёт настоящим, он редко задумывается о том,
какую важную роль играет свет, льющийся из будущего. Но приходит пора, когда эта подсветка
сходит на нет. Как подсолнух навстречу луне за отсутствием солнца, человек
поворачивается к минувшему. Иногда оно становится единственным источником освещения, заливает и обволакивает собой всё
вокруг, как в стихотворении «Маяк».
Старик
сидит в прозрачном «помните»,
Как на террасе или в комнате (с.16).
Эмблематический кадр, облечённый в строгую мнемоническую формулу,
отсылает одновременно к «Солярису»
Тарковского и
«Космической одиссее
2001 года» Кубрика. Прозрачная капсула памяти с одиноким пассажиром
висит (или летит) в тёмном космосе беспамятства. Автор стихотворения подошёл к шестидесятилетнему рубежу и как будто
примеряется к грядущей старости, представляя себя «Среди смеркающихся слов, … / Где то потухнешь, то погаснешь, / Разглядывая свой улов».
Память меркнет и снова вспыхивает, подчиняясь лишь ей понятному
ритму. В этом мелькании образов невозможно отделить то, что ты пережил в реальности, от того, что тебе пригрезилось. «Не
исключено, / что déjà vu и jamais vu (то
есть “уже виденное” и “никогда не
виденное”, два противоположных
психических состояния. –
А.Б.) / одно и то
же / и имеют такое же отношение к реальности, / как наши
представления / о них самих».
Действительно, какая разница, было или не было, если оно запечатлелось в памяти, уцелело, не «улетело из ржавой…
головы»? По крайней
мере, для Веденяпина сохранность воспоминания сама по
себе является критерием его достоверности. В высшем, поэтическом смысле.
Остаётся то, что
остаётся
В
световом пятне.
Остальное больше
не вернётся
Ни
внутри, ни вне (с.32).
«Интересно, что
же остаётся», — задаётся вопросом молодой литератор с
«нежной бородой». «Блик иного,
мальчик, блик иного», — сообщает автор. Но
это блиц-ответ. В развёрнутом виде ответом
является вся книга Дмитрия Веденяпина.
Память автора бережно
хранит моменты преображения мира.
Каждое такое событие
стало возможным
благодаря случившейся с поэтом «перемене ума», метанойе.
Об её насущной необходимости для спасения души, как и о многих других серьёзных вещах, автор пишет по заветам Хармса — в заведомо ироническом ключе:
Ты ж
интеллигент и всё такое.
Ну-ка мухой сделал метанойю (с. 14).
В раннехристианской
традиции греческое слово «метанойя»
трактовалось как «сожаление»,
«раскаяние», «покаяние». Однако в стихах Дмитрия Веденяпина доминируют
чувства, не отравленные ощущением
греховности. Катализаторами метанойи
здесь выступают удивительные женщины, девушки, девочки. По волшебной воле случая вторгаясь
в жизнь лирического героя, они способны преобразить самые прозаические
обстоятельства, мгновенно придать банальной ситуации светоносный статус чуда. Один
из первых опытов такой
«перемены ума» автор пережил ребёнком
«в столовском
вокзале» советского пансионата.
Но тут появилась она.
Я выронил вилку и ложку,
Я сам себя выронил на
Залитую светом дорожку (с.12).
Рассказ о своём
внезапном преображении Веденяпин
заканчивает торжествующим крещендо:
«Я ел запеканку в раю / Гремящей советской
столовки». Ну как тут не вспомнить слова поэта
Леонида Аронзона: «Тот быт, которым мы живём, искусственен, истинный быт наш — рай».
Эти виновницы метанойи пришли из Эдема, но сделаны они не из ребра Адама, а из какой-то иной, невесомой, победно светоносной материи. Им
не нужна энергетическая подпитка от
мира сего, они носят
в себе автономные источники энергии.
В
серых стёклах, не то зеркалах
На каком-то
закате-рассвете
Эта женщина честно
светилась впотьмах
В полумгле-полусвете (с.10).
Воспоминания о чуде по преимуществу монохромны. Их основные цвета без помех могут
быть переданы языком чёрно-белого кино европейского разлива.
Когда мы подъехали к дому,
было уже темно.
Дождь мерцал, ветер дул со стороны залива.
Ты была в белом свитере и
сером плаще, как в кино
Бергмана или Годара,
в общем, очень красивой
(с.17).
Для автора важен не цвет, а свет. Можно предположить, что, с его точки зрения, слишком яркая цветовая палитра отвлекает от
главного. Достаточно того, что есть «прозрачный
свет, а в нём прозрачный смысл». И в этом
свете «ты есть такой, какой ты
есть».
Вслед за сиятельными женщинами на страницах книги появляется глава их боевого отряда. Это «светозарный бог», взятый напрокат
из стихотворения Тютчева. У Фёдора Ивановича он
был месяцем, сияющим над «усыплённой рощей»,
у Дмитрия Веденяпина стал богом
памяти. В самом деле, о ком ещё можно
сказать: «Тот, светозарный,
приближаясь, таял, / А удаляясь — рос»? Кстати, оба божества светят отражённым
светом. Белокрылая «Птичка» пронизана им с первой до
последней страницы.