Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 9, 2018
Гордей Халдеев – псевдоним. Кто за ним стоит, неизвестно – кроме того, что это поэт, печатающий обычно стихи под другим именем. Под этим псевдонимом сейчас готовится к печати книга баллад.
Баллада о дубовом листке
1
Нина работает двумя этажами выше.
До начала работы ещё пятнадцать минут.
Я проехал дальше и вместе с Ниною вышел –
сказать ей, что мы знакомы года четыре,
но в круг, что Вы вокруг себя очертили,
мне всё же хотелось бы заглянуть.
«Нет-нет, Вы совершенно напрасно вышли.
Нам с Вами не о чем говорить.
Всякое общение будет лишним.
Я три года назад Вам всё объяснила», –
глядя куда-то мимо, сказала Нина
и пошла по коридору к своей двери.
А что потом? А потом рутина –
вплоть до конца рабочего дня
работа меня подхватывала и крутила.
А когда она закончилась в полшестого,
возле лифта обнаружилась Нина Хвостова,
неожиданно ожидающая меня.
«Вы мне утром что-то сказать хотели?»
Я увидел в глазах её мокрый блеск,
при вытекании размывающий тушь и тени.
И сказала она: «Вы ещё не ушли с работы.
Отпроситесь до пятницы, нет – до субботы.
Я поеду с Вами в Борисоглебск».
Я спросил: «Это что, какая-то шутка?»
«Нет, у меня сегодня погибла сестра.
Не хочу излагать подробности жуткие.
Вот мой адрес. Жду Вас в 4:30.
Вы нужны мне на похоронах сестрицы
как иллюзия компенсации невосполнимых утрат.
Сегодня моя убитая горем мама
навесила на меня свой резервный план.
Я слегка наплела ей о начале романа,
но она не успокоится без осязаемого отчёта.
Приеду одна – мама спросит “А чо так?”
и распилит при родственниках пополам».
Получив согласие, Ниночка убежала,
ничего подробнее не рассказав.
А в дороге на заднем сиденьи лежала,
демонстративно засунув наушники в уши –
то ли спя, то ли тихую музыку слушая
и закрыв ненакрашенные глаза.
А когда мы доехали, показала город,
который был совершенно мне незнаком,
попросила не ляпать лишнего о семейном горе,
представляя маме, сказала: «Тот самый»,
а потом раскрыла фабулу смерти Оксаны,
за измену зарезанной женихом.
Возле Нининой мамы сидели четыре тёти,
и тётя Наташа отвела меня в уголок.
И спросила: «А свадьба когда? А чего вы ждёте?»
Я ответил, что, может быть, будет в мае.
И она, подсев поближе к Нининой маме,
громко пересказала ей наш диалог.
В соседней комнате на кровати,
на телефоне смотря кино,
сидел двоюродный братец Вадик.
Он показал пятно на краю матраса
и сказал, что Артур вообще-то с Серёжей дрался,
а тот без штанов сиганул в окно.
Нина спросила: «Оплачена ли могила?»
«Разумеется! – бодро сказал Вадим, –
А оркестр и поминки вчера заказала Регина», –
и достал из кармана мятые чеки.
Нина провела в бумажнике чекинг
и сказала: «Завтра снимем и отдадим».
Вадик вспылил: «А нельзя побыстрее?
Прямо сейчас отправиться в банкомат?
Или стрясти остаток суммы с Андрея?
Раз уж приехал твой малахольный хахаль,
то не только ж затем, чтоб тебя регулярно трахал».
И беседа их перешла на забористый мат.
За окном продолжался холодный ливень.
Вадик ушёл, на треть удовлетворён.
Вместо него просочилась тётя Маша из Ливен,
фигурой напоминающая свиноматку
и разглагольствовавшая с нами про яйца всмятку
и про то, что нефиг считать ворон.
Меня раздражал тёти-Машин юмор,
драпирующий естественную простоту.
Мне казалось, что в доме, где только что кто-то умер,
неуместны похабные анекдоты
или шутки типа: «А Ксюша сейчас войдёт и
покажет нам, откуда ноги растут».
Тётя Маша не смогла не начать допроса:
«А ты не беременна? А давно ли ему даём?»,
поделилась подробностями своего опороса,
поискала фигу в моём кармане
и ушла на ночёвку в комнату к Нининой маме,
пожелав нам любви и оставив вдвоём.
Не сняв с себя ни блузку, ни брюки,
Нина легла на трагическую кровать,
попросив не тянуть к ней горячие руки
и (поскольку влюблённость мы только играем)
ограничится приковёрным краем
и договорённости не срывать.
Я понял, что уже никуда не денусь,
сказал, что тоже за день устал,
снял пиджак и штаны и уснул, как младенец,
упираясь икрами в острые пятки,
осязая спиною родинку на лопатке
и рисуя в мыслях неизведанные места.
2
Оркестр дудел похоронные марши:
«Домик окнами в сад» и «Ты у меня одна».
Нина в компании мамы и тёти Маши
шла за гробом в косынке из чёрного тюля.
Гости шептались о том, что Артура поймали в Туле,
и из гибких стаканчиков пили до дна.
Я глядел, как прощался с тайной любовью
беспортовый паркурщик Серёжа Сизов –
с быдляцкой чёлкой над рожей рябою,
на которой зеленели свежие шрамы –
то ли полученные при открывании рамы,
то ли оставленные тем, кто сидит в СИЗО.
Мы лакали противную местную минералку.
Нина как бы беременная, а я за рулём.
А Серёжа Сизов чесал кровящую ранку
и нетрезво плакался тёте Регине,
о том, что Ксюша спала и с другими,
а он, несчастный, ответил за весь район.
Поминки были в самом разгаре,
человеческий облик потеряли ещё не все.
Мы посочувствовали Серёжиной матери – тёте Гале,
что-то пообещали Ване, Варе и Вале,
принародно Нинину маму расцеловали
и ещё до сумерек выехали на шоссе.
«Ну, – спросила Ниночка, – ты доволен? –
разглядывая капли на лобовом стекле, –
Видишь, сколько в этом кругу позора и боли?
Можно даже пощупать и углубиться.
А в центре – бессмысленное убийство,
третье в семье за последние двадцать лет».
«Да, я слышал из случайного разговора
про обстоятельства гибели бабушки и отца.
Да, сурово. Но всё-таки – не Гоморра,
заслуживающая сугубого Божьего гнева
в виде камней, побивающих с неба
всех Серёж, Артурчиков и Оксан».
«Не хочу говорить про Серёжу и про Артура.
И один козёл, и другой козёл.
Молодость. Безответственность. Субкультура.
Но виновата прежде всего Оксана.
Приключений на свои девяносто искала.
А теперь превращается в чернозём.
Мёртвых не ругают, но я-то помню,
сколь она была бессовестна и нагла.
Ты здесь чужой, и ты ничего не понял.
Впрочем, и я здесь тоже уже чужая.
За эти двенадцать лет сюда наезжая,
больше недели здесь вытерпеть не могла».
Я попросил её рассказать о предках,
о радостях детства, о первой любви.
«Моя семья, – отвечала Нина, – железная клетка.
А предки мои достаточно наследили
и достойны не хуже каких-нибудь Буэндиа,
чтобы их потомков слопали муравьи».
Моросило. Смеркалось. Нина молчала,
лёжа на заднем сидении на боку.
Я попытался снова начать сначала –
намекнул про четыре впустую потраченных года,
а она сказала, что замуж ей неохота,
но ежели свистнуть, многие набегут.
Я сказал: «Какое мне дело до многих
козырных королей, скрывающихся в рукавах?
Я прошу твою руку, сердце, глаза и ноги.
Если хочешь, добавлю порцию лести,
сварив густейший словесный клейстер,
достаточный для склеивания трёх-четырёх девах».
«Ну а что же ты три года назад меня не доклеил?»
«Неужели не помнишь? Не смог склонить
ни прогуляться по тёмным аллеям,
ни совместно откушать свеженьких углеводов,
ни обсудить либерастов и кремлеботов,
ни тем паче – коснуться уст и ланит».
А она отвечала: «А я и сейчас не согласна!
Не буду согласна и к следующему ноябрю.
Допускаю, что ты целуешься классно.
Вижу, что остроумен и деликатен,
что понравился маме и тёте Кате,
но я тебя не любила и не люблю».
Я спросил: любила ли она хоть кого-то.
Ответом был то ли всхлип, то ли вздох.
Через пару минут её уложила зевота
под шубу, что прошлой зимою носила Оксана.
Я же ехал дальше, глазом кося на
прилипший к стеклу ветровому дубовый листок.