Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 8, 2018
Юлия Геннадьевна Заяц, Институт филологии, журналистики
и межкультурной коммуникации, Южный федеральный университет / Julia Zayats,
Institute fo rPhilology, Journalism and Cross-cultural Communication, Southern Federal University, e-mail: julious0880@mail.ru
Аннотация. В статье
рассматривается стихотворение С. Гандлевского «Мы
знаем приближение грозы» с точки зрения его жанровой борьбы. Обозначается связь
строфики и различных приёмов с особенностями жанрового определения
произведения. Поднимается проблема творчества, сложных отношений поэта и его
музы, которая в данном стихотворении находит разрешение в личной трагедии и
смерти поэта.
Abstract. In the article S. Gandlevsky’s
poem «We know the approach of a thunderstorm» is considered from the point of
view of its genre struggle. The connection of the rhythmic structure and
special features of the poem with the features of the genre definition of the
work is indicated. The problem of creativity is raised,
the problem of complex relations between the poet and his musewhich
in this poem finds its solution in the personal tragedy and the death of the
poet.
Ключевые слова: русская
поэзия, Сергей Гандлевский, лирические жанры, элегия,
баллада, интерпретация, мотивы.
Keywords: Russian poetry, S. Gandlevsky, lyrical
genres, elegy, ballad,
interpretation, motifs.
Художественный мир
Сергея Гандлевского – это зачастую «точное,
литературно изощрённое и одновременно стилистически естественное изображение
внутренней и внешней жизни частного человека, русского интеллигента или поэта,
зачастую мучительно переживающего своё одиночество» [Скворцов,2008]. В связи с
тем, что современная поэзия отличается своей исключительной свободой в
стилистическом, тематическом и других отношениях, нередко возникают проблемы и
с определением жанра стихотворения. Часто одно поэтическое произведение может
совмещать в себе признаки нескольких жанров. «Мы знаем приближение грозы» –
стихотворение, которое можно считать одним из таких сложных случаев. Попробуем
проследить жанровую логику его лирического сюжета.
Мы знаем
приближение грозы,
Бильярдного
раскатистого треска —
Позвякивают
вёдра и тазы,
Кликушествует
злая занавеска.
Первая строфа полна
плохих предчувствий. Лирический герой ведёт обращённый к читателю монолог, в
котором есть ощущение тревоги и безысходности. Первые две строки элегичны, так
как передают волнения и переживания героя, чувствуется его обречённость. Однако
мотив предчувствия беды сразу же начинает притягивать балладный элемент. В этой строфе мы можем наблюдать «внедрение элементов балладной
поэтики в элегическую медитацию о потустороннем посредством общей для элегии и
баллады мотивировки сном, видением, стирающей границы вымысла/реальности» [Козлов, Мирошниченко, 2011]. Потустороннее
пространство предстаёт в зловещих предметах быта. Они олицетворяют загробный
мир, вызывающий волнения и страх у лирического героя. Особый интерес вызывает
глагол «кликушествует», который оказывается здесь кстати. «Кликушество
– проявление женской истерии – судорожные припадки, причитания, взвизгивания»
[Ожегов, Шведова, 1995]. Более того, считалось, что в кликушу вселяется
дьявол, нечистая сила. То есть «кликушествующую занавеску» вполне можно считать
ярким балладным элементом, предвещающим мистическое развитие стихотворения. И
оно следует:
В такую ночь в
гостинице меня
Оставил сон и
вынудил к беседе
С самим собой.
Педалями звеня,
Горбун проехал
на велосипеде
В окне моем. Я
не зажёг огня.
В этой строфе
появляются два ярких балладных элемента: сон и образ горбуна. Несмотря на то,
что зачастую сон в балладе играет важную, а порой и главную роль, в этом
стихотворении сон покидает лирического героя. Но в данном случае отсутствие сна
можно трактовать иначе. Именно бодрствуя, герой предчувствует несчастье,
беспокоится, не может уснуть, и в результате видит горбуна в окне. В связи с
этим возникает мотив тайны: мы не знаем ничего о горбуне, о том, почему он
проезжает под окном и какова его цель. Это иррациональный балладный посланец,
который может олицетворять инобытие, смерть. «Часто гость из инобытийного мира самопроизвольно появляется/исчезает
и, пусть и безмолвно, но общается с героем» [Козлов, Мирошниченко, 2011]. Ведь
одним из главных сюжетов баллады является встреча лирического героя с
мистическими потусторонними силами. Часто они предстают в образах мертвецов,
ведьм, духов. В данном стихотворении загробный мир предстал в образе горбуна.
Блажен, кто
спит. Я встал к окну спиной.
Блажен, кто спит
в разгневанном июле.
Я в сумерки
вгляделся — предо мной
Сиделкою душа
спала на стуле.
В первых двух элегических
строках дважды повторяется: «Блажен, кто спит», что подчёркивает: ночь – это
страшное таинственное время, когда человек слаб перед властью потусторонних
сил. Появляется образ сиделки-души. Она спит в тени в глубине комнаты, и она
существует отдельно от тела лирического героя, которому принадлежит. Исходя из
сказанного в этой строфе, то, что душа героя спит, должно говорить о том, что
она спасена — «блаженна». С другой стороны, можно предположить, что душа – это
муза, а лирический герой – поэт. Тогда это можно трактовать как нарушение
гармонии в отношениях поэта и музы. Творец потерял своё вдохновение, а муза
устала и спит рядом. К тому же и «сиделка», с которой сравнена душа,
предполагается рядом с больным. Да и сам ее сон приобретает совсем не блаженное
звучание.
Давно ль, скажи,
ты девочкой была?
Давно ль
провинциалкой босоногой
Ступни впервые
резала осокой,
И плакала, и
пела? Но сдала
И, сидя, спишь в
гостинице убогой.
Морщинки. Рта
порочные углы.
Тяжелый сон.
Виски в капели пота.
И страшно стало
мне в коробке мглы —
Ужели это всё
моя работа!
Эти две строфы —
элегические. Если исходить из первой трактовки души, то это лицезрение героем
своей прожитой жизни в образе своей души. Это его воспоминания о молодости,
первых горечах и радостях, его грусть от осознания того, что жизнь закончилась
— и сон души здесь как раз и является символом этого финала. Если исходить из
этой трактовки образа души, то тогда перед нами обречённые слова поэта,
покинутого музой. Она потеряла свою молодость, она спит, а, значит, и поэт
потерял своё вдохновение. Лирический герой переживает быстротечность времени.
Муза стара, но пока ещё рядом с поэтом. Герою становится страшно от её вида, но
он осознаёт свою вину, свою роль в формировании её облика. В этом отрывке проявляются
черты пушкинской аналитической элегии, так как очевидно развитие сложного
рефлексивного переживания лирического героя.
С тех пор боюсь: раскаты вдалеке
Поднимут за
полночь настойчиво и сухо —
На стуле спит
усталая старуха
С назойливою
мухой на щеке.
В начале стихотворения
лирический герой говорит о приближении грозы, теперь появляются раскаты грома,
которые символизируют начало трагедии, предсказанной в начале. Теперь душа
прямо названа старухой, и на её щеке для наглядности сидит муха. Беда вот-вот
произойдёт. Важно и то, что муха села не на щёку героя, а на щёку его
души-старухи. Ведь только герой не спит, и поэтому только он может увидеть эту
муху. Это вызывает у него ужас, потому что он всё ещё связан со своей
душой/музой, и муха на щеке — это близость смерти.
Я закричу, умру
— горбун в окне,
Испуганная
занавесь ворвётся.
Душа вздрогнёт,
медлительно очнётся,
Забудет всё,
отдаст усталость мне
И девочкой к
кому-нибудь вернётся.
Стихотворение имеет
явное балладное разрешение. Герой кричит от страха, он снова видит горбуна,
который несёт за собой смерть. «Кликушествовавшая» занавесь,
которая, как и гроза, вначале предвещала беду, теперь «врывается» в комнату
лирического героя. Уже давно спавшая душа вздрагивает, оживает в ту
секунду, когда герой умирает. Теперь она полностью отрывается от тела и вновь
становится молодой. Муза, как и душа, бессмертна, поэтому, покинув тело одного
поэта, она посещает в виде прекрасной юной девы другого творца.
В течение всего стихотворения
в пограничном состоянии находятся два совершенно разных жанра – элегия и
баллада. Но они прекрасно гармонируют и дополняют друг друга, при этом элегия
становится источником лиризма в стихотворении, баллада же обеспечивает
эпическую и экзистенциальную напряжённость.
Соотношение этих жанров
в стихотворении становится более явным при анализе его строфики. Можно
заметить, что катрены чётко перемежаются квинтетами — пятистишиями. Если
проследить, какие жанровые характеристики сосредоточены в каждой из строф, то
получится, что четверостишия в большей мере содержат черты аналитической
элегии, а пятистишия – балладные. Выбивается лишь второй, он же средний,
квинтет, который является элегическим. Балладная поэтика всё же уступает элегической в этом стихотворении. Балладные жанровые приемы
лишь подчеркивают ужас смерти, выражают личную трагедию поэта, связанную с
потерей контакта со своей собственной душой или музой.
НАУЧНАЯ И СПРАВОЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Статьи из журналов и сборников:
1. Богданова О. В. Гандлевский Сергей Маркович //
Русская литература XX века. Прозаики. Поэты. Драматурги. Биобиблиографический
словарь. В 3 т. Т. 1. М.: Олма-Пресс Инвест, 2005. С. 459-461.
2. Козлов В.И., Мирошниченко О.С. Воспоминание как привидение: о
пограничной зоне элегии и баллады // Известия Южного федерального университета.
Филологические науки. 2011, №1. С. 35-43.
3. Скворцов А.Э. Арифметика гармонии: Из наблюдений над художественной
стратегией Сергея Гандлевского. Статья вторая // Запасник. 2010. № 2.
С.41-60.
4. Скворцов А.Э. Художественные стратегии Л.Лосева, С. Гандлевского,
А.Цветкова и О. Чухонцева в контексте современной
поэзии и их восприятие в критике // Учёные записки Казанского государственного
университета. 2008. Том 150, кн. 6. С. 87-98.
Монографии
и словари:
1. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М.: АЗЪ. 1995.
2. Скворцов А. Э. Самосуд неожиданной зрелости. Творчество Сергея Гандлевского в контексте русской поэтической традиции. М: ОГИ, 2013.
Художественная
литература:
1.Гандлевский С.М.
Праздник. СПб.: «Пушкинский фонд», 1995.