Предисловие и переводы Ирины Фещенко-Скворцовой
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 8, 2018
Перевод Ирина Фещенко-Скворцова
Один из полу-гетеронимов
Фернандо Пессоа – философ Антониу
Мора – в своих работах прославил древнюю Грецию, колыбель цивилизации. По его
утверждению, из неё видится целый мир, прошлое видится как будущее, так
поднимается над вершинами других цивилизаций её высокая вершина творческой
славы. Наблюдать мир «из окна древней Греции» – это означает держать весь мир в
своих ладонях, означает – не удивляться ничему, ибо всё в этом мире уже было
сказано и написано.
Ближе всех гетеронимов
Пессоа к вершинам античного творчества подошёл Рикарду Рейш, изучавший латынь в
колледже иезуитов, а греческий язык – самостоятельно. В
биографии Рейша великий португалец использовал моменты
собственной биографии: известно, что Пессоа читал
Горация в оригинале и упражнялся в переложении его од английскими стихами;
читал английских поэтов – знатоков греко-латинской оды, таких, как Мильтон,
Джонсон, Марвелл; изучал структуру античных строф, в
том числе сапфической и алкеевой,
так, как они переводились на английский язык в середине ХХ столетия.
Своему гетерониму
Рейшу доверил Пессоа попытку
модернизации греческого и латинского пантеона богов как ключ к творческому
проекту – трансцендентального язычества – эстетической религии сенсасионизма. Всерьёз или нет
пытался португальский мыслитель возродить язычество, противопоставить его
христианству, которое он критиковал в первую очередь за неумение вобрать в себя
богатую многоликость язычества? Трудно сказать, скорее всего, это такой же миф,
как и легенда о возвращении короля Себастьяна, такая же попытка в мифе
возродить творческий дух нации.
Рикарду Рейш, по мнению известных
португальских критиков, — наименее изученный гетероним Фернандо Пессоа. Ещё в
1981 году немецкий исследователь творчества Пессоа Георг
Рудольф Линд высказал мысль о том, что при всей красоте и изысканности слога Рейша его оды остаются наиболее слабой частью наследия Пессоа, являясь всего лишь подражанием античным авторам.
Это обвинение было оспорено многими исследователями. Среди них наиболее важным
следует признать мнение Эдуару Лоуренсу –
португальского писателя, эссеиста, глубокого исследователя португальской
словесности и культуры. Лоуренсу подчёркивает, что многие критики просто
нечувствительны к высокой поэзии Рикарду Рейша, которая, имитируя античность и будучи достойной античности совершенством будто высеченных из
мрамора образов, отличается в то же время оригинальной глубиной и подлинной
современностью. Замечу, что переведя более 120 од Рикарду
Рейша, я обнаружила среди них сравнительно немного
примеров стиха, строго следующего определённому античному канону, например,
малой сапфической строфе, асклепиадовой
или алкеевой строфе. Гораздо чаще мы имеем дело с
творческой импровизацией поэта с использованием элементов античных строф. Такая
творческая игра дала замечательные результаты. Если прозу Рикарду
Рейша нельзя назвать значительно отличающейся по
стилю от прозы Пессоа-ортонима, то его поэзия, по
мнению многих португальских поэтов и критиков, в числе которых и близкий друг Пессоа – Мариу де Са-Карнейру, кардинально отличается от стихов, которые
португальский гений подписывал своим именем, и от стихов других его гетеронимов.
Оды Рейша представляют
собой внутренний диалог между прошлым и настоящим, выраженный своеобразным
поэтическим слогом, наполненным лексическими архаизмами, латинизмами и даже
эллинизмами, латинизированным синтаксисом, повторяющимся использованием
вычурных фигур речи (например, эллипсиса, гипербатона), создающих намеренное
отдаление от читателя, что делает затруднённым восприятие текста. Эта речь, вставленная
в жёсткую ритмическую схему, стремится к одной цели: создать впечатление
холода, сдержанности, искусственного и непродуктивного возвращения к прошлому. Понятно,
что такая поэзия и не может быть доступной любому читателю.
Рейш – поклонник Ананке, в древнегреческой мифологии
божества необходимости, неизбежности, персонификации рока, судьбы и
предопределённости свыше. Это – высшая сила, которой повинуются даже боги
Олимпа.
В мироощущении Рейша
сосуществуют две доктрины, которые должны бы были противоречить друг другу. Это
эпикуреизм и стоицизм. «Печальный эпикуреец» Рикарду Рейш взял от эпикуреизма апологию высшего безразличия к
происходящему и любование убегающим моментом: «Carpe diem – лови день». От бесстрастия стоиков у Рейша напряжённое спокойствие в принятии относительности
всех вещей, он призывает созерцать бездну грядущего Ничто, отстраняясь от боли
и от страстей, с улыбкой, с бокалом вина в руке, чем напоминает нам о Фернандо Пессоа ортониме – авторе «Рубайята». Иллюзия свободы и счастья возможна только в
случае добровольного принятия человеком своей судьбы, отречения собственной
волей от страстей и привязанностей земной жизни. Вот как выразил это Рейш в одной из наиболее известных своих од:
Мне же уз не иметь боги позволили,
Дар свободы вручив и одиночества —
Хлад обнажённых вершин.
Всё имеет мудрец, мало желающий;
Волен, кто не желал; всё отвергающий —
Равный богам человек.
Хочу добавить, что только двадцать од Рикарду Рейша были опубликованы
при жизни Фернандо Пессоа в журнале «Athena» № 1 за октябрь 1924 года под общим названием «Первая книга». Эти двадцать
од были опубликованы в моём переводе в книге «Лузитанская
душа. Стихи португальских поэтов XV – XX веков (М: Водолей, 2017).
Надеюсь, что мне удастся перевести все обнаруженные на сегодняшний день в архиве
Пессоа оды Рикарду Рейша; значительная часть этой работы уже сделана.
Ирина Фещенко-Скворцова
Игроки в шахматы
Было это, когда давняя Персия
В страшной войне пылала.
Павшим городом шли орды захватчиков,
Женщины голосили.
Двое же игроков партию в шахматы
Мирно вели поодаль.
И в древесной тени были прикованы
К старой доске их взоры.
Перед каждым стоял ковш, ожидающий
Тех промежутков малых,
В кои, сделав свой ход, ждёт от противника
Действий игрок ответных.
Ковш с вином утолял влагой прохладною
Первый намёк на жажду.
И горели дома, было разграблено
Всё, до последней нитки,
И нагие тела жён обесчещенных
Брошены пред оградой,
Дети, что на копьё были насажены,
Плавали в лужах крови…
От терзаний людских страшно далёкие,
Невдалеке от бойни,
Партию без конца мирно разыгрывать
Двое те продолжали.
Крик несли им ветра, если б задуматься,
Как не узнать мгновенно
Воплей женщин в руках грубых насильников,
Жалости чуждых вовсе,
Стонов дев молодых, что оскверняются
Недалеко отсюда?
Но, едва набежав с думой непрошеной,
Скорбная тень темнила
Холод странный чела, лоб их изменчивый,
Вскоре спокойно очи
Возвращали своё снова внимание
Тёмной доске античной.
Право, если король белый в опасности,
Что перед этим стоны,
Плоть и кровь матерей, женщин терзаемых?
Если ладья не может
Королеву прикрыть в миг отступления,
Что – грабежи, насилья?
Если твёрдой рукой шах объявляешь ты
Чуя уже победу,
Разве слышит душа юношей гибнущих
Тихие восклицанья?
Если же над стеной грозно появится
Дышащий злобой воин,
Опоясан мечом, весь окровавленный,
Спрыгнет он вниз, убийца,
Перед тем шахматист, лишь за мгновение,
Будет о ходе мыслить,
Предан древней игре и безразличию,
Вечной игре великих.
Пусть падут города, пусть прекращается
Жизнь, пусть свобода гибнет,
В жарком пламени пусть рухнет прадедовских
Древних владений слава.
Но когда игроки прерваны бойнею,
Пусть не объявят шаха
Белому королю, пешкою белою
Будет ладья побита.
Братья, мудрость любя, чтоб научиться нам
По Эпикуру мыслить,
С ним, а боле с собой в тесном согласии,
Пусть нам примером будет
Повесть об игроках, полных бесстрастия,
В нашей недолгой жизни.
Пусть не трогают нас вещи серьёзные,
Звон серебра не манит,
Все инстинкты падут пред наслаждением,
Не приносящим пользы:
Сыгранной в тишине партией шахматной
В глуби тенистой сада.
Если взвесить итог жизни бессмысленной,
Так легковесны, право,
Жизнь сама, и любовь, слава и знание,
Будто бы это было
Памятью об игре, славно разыгранной,
Трудной победой нашей
Над игроком сильнейшим.
Слава грузом для нас тяжким становится,
Жажда её – болезнью,
Так серьёзна любовь и утомительна,
Знание ускользает,
Жизни убыль в душе болью откликнется…
Пусть полонят всю душу
Шахматы, их терять – стоит немногого,
Это – пустяк, по сути.
Ах, под сенью дерев, нас укрывающих,
Рядом – вино в бокале,
Преданные труду, столь бесполезному,
Шахматному сраженью,
Даже если игра – воображение,
Шахмат нет и партнёра,
Будем же подражать этой истории,
Что ни случись снаружи,
Кто б ни звал нас – война, жизнь или родина,
Близко от нас, далёко,
Пусть напрасно зовут, мы не откликнемся:
В тихой тени мечтая,
Видит каждый из нас партии в шахматы
Невозмутимый контур.
Бледность дня слегка позлатить…
Бледность дня слегка позлатить тщатся лучи, блистая,
Солнцем зимним, словно росой, искрятся на изгибах
Ветви куста сухие.
Дрожь пробирает, зябко.
Изгнан родиной золотой веры моей старинной,
Я утешен думой моей, что лишь к богам стремится,
Грею себя, дрожащий,
Солнцем иным, не этим –
Что светило на Парфенон, рвущийся ввысь Акрополь,
Освещало медленный шаг, речью перемежаем:
Вслух Аристотель мыслил.
Но Эпикур мне ближе,
Голос, ласковый и земной, слаще звучит для слуха,
Он теперь как равный богам с ними ведёт беседу,
Жизнь
созерцая мирно
Из беспредельной дали.
Под теми, этими ли деревьями…
Под теми, этими ли деревьями
Некогда вёл я танец,
Да, вёл я танец, нимфы наивные,
Для удовольствий вольных,
Что вам даны. Почти человечными
Будьте в свободном танце,
Пусть радость ваша в ритмах рассыплется,
Празднично-строгих ритмах,
Тех ритмах, кажущихся лукавыми
Жизни, привычно-грустной,
Что не умеет здесь, под деревьями,
Танец вести свободный.
Не как юницу, пылкую жену ли…
Не как юницу, пылкую жену ли,
Чья прелесть женская нас обжигает,
Красоту нам следует
Созерцать бессмертную.
Спокойная вдали сквозит неясно,
И должно ей спокойно поклоняться,
Потому и вечная,
Как и небожители.
Пусть никогда ни радость обладанья,
Ни страсть, что рыщет, голод утоляя.
Наших глаз не пачкают,
На красу дивящихся.
Как те, кто, видя Бога, не посмеют
Любить его сильней, чем любят Бога,
Перед красотою мы
Станем богоравными.
Для этого дана она богами,
Дар чудный смертным, суетно-ничтожным,
Будем созерцать её
В истовом забвении.
И будем извлекать её из быта,
Как тайное присутствие меж нами
Высших сил и чувствие
Жизни бесконечное.
Право, я не из тех, кто предпочтение…
Право, я не из тех, кто предпочтение
Отдал в дружбе, в любви полу единому.
Мне равно красота вечно желанною
Будет в каждом обличии.
Птица к ветке летит только на дерево
То, что нравится ей, издали выбрано.
Бег река устремит склоном, что встретится,
А не там, где нам надобно.
Так и я не хочу делать различие:
Где случилась любовь, там и живёт она.
И невинность сама не оскорбляется,
Если любит, как любится.
Как любить – не кого, это здесь главное,
Стоит нам полюбить, любим любого мы,
Ведь не в нём пребывать чувству назначено:
Пребывает в любви самой.
Боги, давшие нам это стремление,
Чувство, что красотой в нас вызывается,
Разве в женщину лишь прелесть запрятана
И в запретное яблоко?
Ведом страх мне, Лидия, перед роком…
Ведом страх мне, Лидия, перед роком.
Если камень лёгкий, попав случайно,
Чуть кренит колёса моей повозки,
Падает сердце.
Всё, что мне грозит переменой малой,
Даже если к лучшему, мне не мило,
Пусть позволят боги остаться прежним,
Пусть неизменны
Дни мои проходят вослед за днями,
Тихо, тихо к старости жизнь склоняя,
Так и день склоняется час за часом
К ночи спокойной.
Рукоплескать нельзя пред красотою…
Рукоплескать нельзя пред красотою,
Не должно ей чрезмерно восхищаться.
Будем же, как боги мы,
Чувствовать божественно.
При виде красоты о смерти помни.
Тогда печаль, идущая от мысли,
Твой восторг возвышенным
И спокойным сделает.
Коль Пиндара строка высоким слогом
Беспомощный твой взгляд притянет властно,
Помни: в этой музыке –
Красота ушедшая.
В прекрасном есть всегда изъян какой-то,
Чтоб созерцать его нам было грустно,
Чтоб и в мыслях не было
Бурно аплодировать.
Спокойна красота. И ты спокойно
Люби её. Так бог дары приемлет.
И нектар вкусишь тогда,
Что спокойным дарится.
Перевод
Ирины Фещенко-Скворцовой