Рец. на Василькова И. Южак. М., «Воймега», 2016
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 8, 2018
«Поэт есть мир, одним объятый человеком», — писал в своё
время Виктор Гюго. Эта цитата выплыла из глубин моей памяти, когда я дочитывала
последние страницы книги «Южак», принадлежащей перу
Ирины Васильковой — поэта чётко осязаемой лирической интонации. Книга вышла в
2016 году в московском издательстве «Воймега» и
представляет собой сборник стихов, охватывающий большой период времени
(предыдущая поэтическая книга «Террариум» была издана в 2004 году).
О себе Ирина Василькова говорит мало. Однажды я спросила,
нужно ли добавить дополнительную информацию к подписи под её рецензией, на что
она ответила: оставьте просто имя и фамилию, никаких регалий. Подумав, я так и
сделала. Ведь, по большому счёту, это правда – за поэта должны говорить его
тексты. Поэтому биографическая справка будет краткой.
Ирина Василькова – автор нескольких книг стихов и прозы.
Окончила геофак МГУ, Литературный институт имени Горького
и университет Российской академии образования. Преподаёт литературу в одной из
московских гимназий и руководит детской литературной студией.
В поэтическом пространстве книги «Южак»
вы не встретите ни цветаевского отчаяния, ни мандельштамовской холодной отстранённости. В эти стихи надо вслушиваться. Они в меру строги. Они честны. Стихи,
которые не кричат до разрыва аорты, никому ничего не доказывают, не менторствуют и не назидают. Они —
рассказывают, и рассказывают очень многое:
Это у горя прекрасная дикция — радость поёт
невнятно.
Самые дивные дива выданы нам бесплатно (с. 9).
«Мы больше отзываемся на горящий,
чем на строящийся дом», — говорила Марина Цветаева о сути поэтической природы. Сила и суть жизни – в кропотливом
созидании, а не в разрушении – говорит нам Ирина Василькова. И вот, исходя от этого важного зачина, мы разворачиваем
ткань повествования. Мир в стихах Ирины Васильковой – детализирован и,
вследствие того, зрим и объёмен. От авторского взгляда не ускользает ни одна
мелочь: всё работает на текст. Время здесь изменяется по велению замысла, где
события прошлого и настоящего в какой-то момент совмещаются в отдельно взятом
поэтическом произведении. Где наиболее очевиден подобный парадокс? Конечно, в
человеческой памяти. Пример такой запечатлённой картины мы видим в стихотворении
«Вдоль дверей метро ночная лошадь процокала», где «я
— настоящего» встречается с «я
— прошлого» в одном визуальном пространстве:
Вдоль дверей метро ночная лошадь процокала.
Кто на ней? — молодая спина и волосы
воронова крыла.
Что ты мучишь меня, что ходишь вокруг да
около —
обернись, покажи лицо — да и все дела…
(с. 10).
Объект здесь обозначен, вопрос задан. Окончательная
встреча двух ипостасей самой себя – прошлой и нынешней – неизбежна:
Не бросай меня здесь, обманщица, дрянь, растратчица, —
багровеющий зрак луны обведён кольцом,
и уже на лету она всё-таки оборачивается —
так и думала! — юной девой с моим лицом ( с. 10).
Автор точно визуализирует образ давно ушедшей
юности, при виде которого лирическая героиня остро осознаёт необратимость
течения жизни. Вновь и вновь она проживает самую экзистенциальную из
человеческих рефлексий: тоску о том времени, которого уже не вернуть.
Углубляясь в стихи Ирины Васильковой
вдруг отчётливо чувствуешь некую духовную трансформацию лирической героини: происходит
отбрасывание жизненных земных ролей. Ты переворачиваешь страницы, вчитываясь в
строки, и вот уже видишь личность вне гендерных
границ, и вперед выступает просто человек, который осознаёт мир во всей его
невероятной мощной красоте, и этот человек благодарен миру за саму возможность
созерцать его, чувствовать:
Из-за белых загорий
блажит зима,
раздувая облачный фронт.
Геометрии бес, ты сошел с ума —
так раздвинулся горизонт! ( с. 11).
Внешнее мировое пространство здесь складывается
из впечатлений, а также предметов, напоминающих об этих впечатлениях. Всё
становится равноценным: воспоминания о кораблике на волнах, мельтешенье
«тёмных матросов нубийской масти», и, как символ прожитого кусочка мира — «грошовый
папирус, купленный мной в египетской лавке». Соединение
экзотического или нездешнего с повседневным, предмета с впечатлением, подобно
фантасмагории снов, в которых ты идёшь по улице Парижа, сворачиваешь за угол и
попадаешь в места своего детства, или в спальный район Москвы, где, собственно
говоря, и проживаешь:
Срифмовалось всё — alma mater,
восторг, атака,
лисий промельк рыжий, колчан на сухом
плече.
Я иду на звук — там пустой коридор
химфака… ( с. 14).
А после — мы видим и
«жёлтые розы Стамбула», и выхваченный, очень точный, образ туристов, «жаждущих
в фотоглазок вправить имперскую мощь», и «песчаные
дюны Асуана», и «лиственную звень-голубень», и «искряные галактики», и «ван-гоговские
облака». Читаешь и зажмуриваешься от этого яркого, огромного мира, так
глубоко прочувствованного и осознанного, соглашаешься с тем, что «в новом
пейзаже звучишь, как в другом регистре».
Книга имеет чёткую структуру и разделена на три
части. У каждой из частей есть внутренний стержневой посыл-рассказ. Кто я и что
я люблю? Кого люблю? Что для меня важно? В первой части, которая называется
«Родные ледовитые приметы», мы вместе с лирической героиней вглядываемся в
окружающее из «картографически означенного удела»:
Географически мы все гиперборейцы.
Поймут ли, бедных, нас японцы и корейцы
с их морем ласковым и влажною зимой?
В берлоге, в коконе укройся и согрейся —
с ознобом справишься, а может быть, и
с тьмой ( с. 5).
Во второй части, под названием «Крапивная
рубаха», мы возвращаемся к приметам обычной жизни, к «нулевому километру», от
которого расходятся все пути. Место это — статично. Оно и есть та самая
«крапивная рубаха» – одна из тех, которые вяжет андерсеновская
Элиза, чтобы расколдовать своих братьев-лебедей.
Однако в будничных реалиях этого места есть отдушина — дача и мамин сад с
цветами, с которым связано столько простых, но важных хлопот:
Я плохой
садовник, мама, — дичают твои аллеи,
ветви путаются — загустенье
и запустенье.
Эту срезать и ту пора бы, да нет —
жалею
корявую, полумёртвую — вдруг растенье
весной очнётся,
свирепым нальётся мёдом,
набрякнет цветами, ягодами, нагонит сладость,
оплетётся пчёл
ликующим хороводом,
а мне — и радость (
с. 33).
Здесь живут собственные
воспоминания и всё напоминает о том, что было потеряно на жизненном
пути, что было приобретено, что ушло и что только-только приходит. Радость
сменяется тоской о преходящем, но эта грусть полна
достоинства и надежды:
Не смотри так пристально, кирпичногрудая птица, —
крестиком на воротах свою оставляю метку,
чтобы Тот, Кому
садом земным придётся распорядиться,
пожалел меня, как жалеют сухую ветку ( с. 33).
Именно в повседневной среде лирическая героиня
облекает себя заново в привычные жизненные роли — с заботами, делами, городом,
людьми. В этом мире даже не сохраняется, а держится душевное равновесие,
в этом мире автор включает самоиронию, что лично для меня является
одним из отличительных признаков человеческой мудрости. И, конечно, с возвращением
привычных ролей, героиня видит этот функционал в самом объективном свете, без
прикрас:
И теперь столько женщин сами строят сады
себе — руки в земле,
да что в земле — на руле, на бензопиле.
Мама, мама, смотри — и я стою среди них,
живая,
беспросветную прозу розами вышивая ( с. 47).
В третьей — заключительной — части книги,
названной по первой строке стихотворения «Запретные слабости», поэтические
тексты полностью обретают суггестивную окраску. Лирическая
героиня уходит вглубь своего внутреннего мира, будучи предельно правдивой,
осознавая истинное я в «невзрослеющей девочке,
бегущей греха и скверны». Однако судьба диктует своё:
Я теперь идеальный образ
(можно как файл хранить,
в корзину выбросить, кодировку переменить,
вытащить на рабочий стол или совсем
стереть) —
и уже не боюсь стареть ( с. 83).
Героиня Ирины Васильковой
собирает свою картину мира, соединяя физические и ментальные объекты в одном
пространстве. Но данный способ применяется здесь и в отношении жизни, где «счастье
кроится посредством ножниц, лезвия чиркнут — готов коллаж». Отсюда
вырисовывается мудрая и простая, хотя довольно грустная истина, которая
известна каждому, но не каждым осознана по-настоящему: человек — действительно
— кузнец своего счастья, соразмерного с личным пониманием того, каким оно
должно быть. Потому что надеяться на других, выходит, нельзя. Потому что именно
ты, через тернии, через разочарования, в итоге
возвращаешься к себе настоящему, и продолжаешь жить — «на одной любви и на
честном слове».