Рец. на Власов Г. Девочка с обручем. – М.: Воймега, 2016.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 8, 2018
Можно наугад выхватить несколько строчек из Германа Власова – и они сами всё скажут об общем настрое его поэзии. «Мгновение, остановись – / большим, расплывчатым. / Сожмись и на экран явись / лицом улыбчивым» (с. 46); «Хочу отдельности, как летний дождь отвесный, – / не общности, но сети повсеместной» (с. 7)» «Не называй никак этот день, / кто назовёт его – тот украдёт / свет его солнца, эту блажную лень, / взгляд через перистые, ветреный их полёт» (с. 8). «Улыбчивое лицо мгновения» – это метафора приятия жизни, – жизни, которая отвечает поэту тем же, «узнаёт и принимает» его, говоря с ним на языке красок, запахов и звуков. «Повсеместная сеть» летнего дождя – власть поэтического взгляда, индивидуального, неповторимого, способного каждый день видеть мир как в первый раз: сегодня – необыкновенный дождь, завтра – необыкновенный солнечный свет и лениво плывущие облака. Причём событием для поэта может быть всё что угодно: «воробьиное чирканье», «полупустой коробок», «окна настежь», «битый кафель» и «в зайчиках сонных паркет». В каждом стихотворении Герман Власов создаёт «удивительно радостный день», – или, быть может, лучше сказать – спешит его создать, чтобы наполниться этой радостью и не дать ей развеяться в обыденной повседневности, в хлопотах быта. Впрочем, у Власова нет понятия «повседневные будни»; мир для него неизменно таинственен и прекрасен – несмотря на то, что в первых строках одного из стихотворений, где идёт речь об утреннем пробуждении, он не без улыбки замечает:
Такой рассвет,
что разбудил жену,
и недовольно
хлопала глазами,
но –
пробудилась. С острия вокзала
луч высветил
посёлка глубину <…>
Горел восток
оранжевым, зелёным
и синим: так
апрельское тепло,
будто ладонями,
ощупывало сонный
и донный мир,
где не всегда везло. <…>
Пока
переливается и длится
как бы в немом
замедленном кино
еще минута –
быт зашевелится
и станет, как и
раньше – всё равно (c. 21).
Но о том, что такое для автора это «всё равно», мы никогда не узнаем. Мне
памятны простые и важные слова Виславы Шимборской, которые сказаны словно о стихах Власова: «В
бытовой речи, не заставляющей нас задумываться над каждым словом, мы широко
пользуемся определениями “обычный мир”, “обычный порядок вещей”… Однако в
поэзии, где взвешивается каждое слово, ничто не является обычным и нормальным.
Ни один холм и ни одно облако над ним. Ни один день и ни одна наступающая за
ним ночь».
Стихи Германа Власова тихо мелодичны, ритмично их дыхание. Иногда эти стихи — ровное, почти монотонное бормотание, из ниоткуда в никуда плывущая речь, безостановочный калейдоскоп образов, равноправных при всём своем богатом многообразии и едва ли не автоматически воспринимаемых, выражаемых намеренно приглушённым, «прикрученным» звуком. Создаётся впечатление, что типологические пейзажи Власова, вдохновлённые поэтическими картинами Фета и Пастернака, мягкое интонационное звучание, подхваченное у светло-задумчивой стихотворной лирики Набокова, – всё это обитает в какой-то волшебной «отдельности», в каком-то – вполне земном – раю, проникнуть в который можно только чистой душой, чутко откликающейся на красоту, всегда готовой увидеть её, отыскать, пропустить через себя – а может, и помечтать о ней, как мы можем мечтать только в беззаботном детстве.
Герой Достоевского говорит знаменитые слова: как можно видеть дерево и не быть счастливым? – и когда он произносил фразу, ныне столь затасканную, обесцененную: «Красота спасёт мир», – понимал, что в каждом дереве, в каждом цветке, в каждом луче заключена великая весть. В зачине власовского стихотворения «Букет» сказано: «красоту принесли отовсюду / и не жалко её обрывать», и вот к чему приходит автор в конце: «хорошо, что из разных названий / луговые растенья в воде / отменяют язык расстояний / значит места не будет беде» (с. 38). Красота как спасение – вот основная художественная мысль Власова; он выражает своё видение мира через себя – и в то же время сам создаёт мир, сам выстраивает его; поэтому его стихотворения жаль дробить на цитаты; по крайней мере, одно из них я хочу привести полностью – оно очень характерно для поэта:
живи не трогая
эскизы
за красной крышей тёмный пруд
грозу
рассматривая снизу
так ранней осенью живут
дождь ходит с цинковою лейкой
стрижей возносит духота
и запах пойманной уклейки
зовёт бродячего кота
и если всё сложилось просто
берёзы ветер и цветы
в тебе нечаянный подросток
заговорит из темноты
заголосит печная сажа
дождя проступит метроном
но будет радуга в пейзаже
подвижном зеркале живом
и всё от первых звёзд до кровель
начнет кружиться колесом
и вечер августа огромен
и сам рисунок невесом (с. 73).
Власов порой чрезмерно увлекается образами, и тогда его метафорические излишества балансируют на грани самопародии. Но ничего не поделаешь: фантазии не укротить, – да и это было бы ни к чему: образы не рябят, скорее радуют, а то и веселят. Чего только не встретишь в книге: «цыплёнок мимозы пробился сквозь кальций»; «словно кто-то расчёсывал воздух»; «слов подмоченные спички»; «грибов пересохшие блюдца», «пасмурных веток оленьи рога»… Влияние орнаментальной прозы двадцатых годов? Или отголоски «Живописного обозрения» Георгия Оболдуева с его «ювелирными подвесками боярышников», «обнажённой теплотой мимоз», «ржавыми ногами рябин» и – почти как у Власова – «разноцветными блюдцами сыроежек»?
Приверженец классических стихотворных размеров, Герман Власов остро восприимчив к поэтическим голосам, давно уже вошедшим в состав воздуха, которым мы дышим. Особенность его письма я воспринимаю как «отзывчивость» или – пользуясь выражением филолога и литературоведа А. Н. Веселовского, – «встречное течение». Недаром напрашивается и аналогия из области живописи: у Власова мелькают такие разные художники, как Вермеер, Тёрнер, Ван Гог, Репин, Куинджи, Юон… Уже в первом стихотворении сборника перед нами разворачивается сложная система образов, густота изобразительного ряда, угадывается почтение автора к Мандельштаму с его «высоким косноязычием» и Бродскому с его упрямо-рациональной уверенностью тона и слегка «бубнящей» элегичностью:.
легко им
смотреть свысока и белить потолок
где ласточка в чёрном грозится ослабить шнурок
и руки летят и о пристань грохочет корма
капель за окном
вот обещанный хлеб для ума
ручей будто уж
отливает мазутом цветным
и город плывёт
оловянною стойкою с ним
а там под
мостом ждут несметные полчища крыс
ну что же
родной соберись одноного борись <…> (с. 3).
Из-за того, что автор в основном проявляет склонность к поэзии «малых букв» – при отсутствии знаков препинания, – часто кажется, что речь его течёт словно сама по себе. Однако она всегда вовремя останавливается. Речевая затянутость Власову органически чужда. Внешняя авторская отстранённость (впечатление которой иногда создаётся при чтении) оказывается ложной: вроде бы – ни эмоционального всплеска, ни вдохновенной приподнятости, ни взволнованной сбивчивости, ни учащённого сердцебиения; как же удаётся поэту на протяжении многих страниц гасить восторг, глядя словно из двойной рамы на мир, который горит, брызжет, сверкает, мерцает, двоится, колотится ветками в окно и рвётся в стих?
А удаётся ему это удивительным образом. Автор ничего не упускает из виду, и когда мне кажется, что, отягчённый щедротами Вакха, он сейчас потеряет контроль над своим бормотанием, – поэт открывает глаза и говорит: вот, всё, что меня переполняло, я высказал. Явления природы, её детали, вызываемые ею ощущения и чувства получают имя, превращаются в согласные строки, которые проходят, плывут, пролетают мимо нас, змеясь, дрожа и вздыхая. Речь словно отделяется от говорящего, растворяется в воздухе (именно это я и назвал условно отстранённостью). И даже присутствуя рядом, он предлагает нам помолчать и словно бы раствориться в природе, раствориться в звуках.
Поэзия «малых букв», взятая в последние годы на вооружение бесчисленными стихотворцами, не устоявшими перед модой и добровольно растворившимися в одинаково пишущем «коллективе», у Власова будто бы только притворяется бессозерцательной и отменившей какой бы то ни было пафос словесной уравниловкой. «И то хорошо / что чудесному имени нет» (c. 30), – здесь волей-неволей вспоминается Блок, мотивы которого мы тоже найдём в книге; но, говоря о невыразимом, разве автор своими стихами не опровергает свои же слова, беря на себя смелость выразить «день» и «чудесное» (что для него в поэтическом смысле одно и то же)? То же и с «малыми буквами»: Власов слишком «отдельный», чтобы писать в одном ключе; он то и дело организует свою речь как изысканное музыкальное произведение, артистично управляет её звучанием. Как музыкант-исполнитель, «переходит» на большие буквы, «включает» пунктуацию, мы чувствуем живое биение сердца, слышим игру тембров, – с ритмическими ускорениями, замедлениями, с выразительными паузами – пространствами для вдоха, для выдоха, для воздушного точка, – для бессловесного, невыразимого.
Нагибаться за комарами,
печь сырыми топить дровами,
спать, чужим укрывшись пальто.
А когда сквозь росистый ладан
глянет в окна рассветный ангел, –
ты толкни меня, если что.
Разбуди меня на рассвете,
ведь написано: быть как дети.
Разве плохо совсем не спать?
Рвать бутоны пижм с иван-чаем,
между тающим сном и чаем
прямо в детство своё шагать (с. 29).
В связи с традиционностью письма не могу не сказать ещё несколько слов о стилистической свободе Власова. Пожалуй, он один из немногих современных поэтов, которые, прекрасно владея инструментовкой стиха, смело отталкиваются от лучших авторов разных поколений – Золотого, Серебряного века, советской эпохи. Достойный путь: «стоя на плечах гигантов» (пользуясь выражением Ньютона), не отказываться решительно от их языка как «устаревшего», но вкладывать в него новое художественное содержание. Как я вижу по его стихам, смысл творчества для Германа Власова, говоря словами Константина Ваншенкина, «не в том, чтоб новым слыть повсюду, / А в том, чтобы своим вином / Наполнить добрую посуду». Да, большой неожиданностью было для меня прочесть в «Девочке с обручем» стихотворение сугубо психологическое, напомнившего мне «фирменные» ваншенкинские миниатюры; оно как будто совсем не власовское… но – только «как будто»:
от долгой жизни
в такт
и шелеста
словами
они сошлись в
цветах
притёрлись
головами
их вместе мучил
труд
будил рассвет
обоих
истёрлись как
лоскут
сгорели как
обои <…>
когда из тех
глубин
мысль у неё
мелькает
то он её один
заранее читает
когда берут
билет
или в метро
заходят
их держит общий
свет
где всё и
происходит (с. 22).
«Общий свет» – вот они, важные слова, и, пожалуй – характеристика всей книги. Герман Власов хотел написать её «языком почти беспомощным, / но певучим, с придыханием» (с. 48). Что получилось? Книга-музыка, книга-свет.