Статьи из архива
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 7, 2017
Второрожденье
В творчестве каждого поэта есть одна очень существенная линия, которую для простоты и краткости можно назвать «Моё загробное существование». Аксиома «весь я не умру» как будто вручается русскому поэту вместе с рифмою «кровь — любовь», пятистопным ямбом и нуждой в читателе (хоть одном-единственном). И — ступай, виждь и внемли. С Богом! Или — без Бога. Как придётся и как захочется. Александру Галичу была вручена ещё и гитара, выродившаяся (демократизировавшаяся) с веками лира. А ещё был вручён недюжинный артистизм, дар перевоплощения, позволивший создать целый «театр Александра Галича» (по меткому слову Синявского). Но нас интересует прежде всего сам Галич, театра этого режиссёр. И вывести к нему напрямую может только самая искренняя по определению линия — «линия загробного существования». Послушаем песню с более чем красноречивым названием — «Последняя песня, или Баллада о переселении душ»:
Не хочу посмертных антраша,
Никаких красивостей не выберу.
Пусть моя нетленная душа
Подлецу достанется и шиберу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хорошо ему у пирога,
Всё полно приязни и приятельства —
И номенклатурные блага,
И номенклатурные предательства.
С каждым днём любезнее житьё,
Но в минуту самую внезапную
Пусть ему — отчаянье моё
Сдавит сучье горло чёрной лапою.
Странноватая, не правда ли, заключена в эту песню идея? Дело даже не в том, что она ни с какого бока не подходит ни к христианской, ни к еврейской религии (Галич был религиозен, но никак не мог определиться, откуда он — из Ветхого или Нового завета. Мешал всё тот же артистизм, зависимость от публики. В России он в конце концов стал христианином, прихожанином отца Александра Меня, но уже в первый год эмиграции для гастролей в Израиле создал цикл «сионистских каких-то стихов», по выражению Наума Коржавина.) Дело в том, что, когда слушаешь «Последнюю песню», в воображении возникает несколько комическая картинка с «чёрной лапой» души-привидения, поселившегося в чужом теле, как в готическом замке. А заодно приходит мысль о творческом бессилии автора, отчаявшегося вразумить номенклатурных подлецов рациональным путём и уповающего на чистую мистику. И вообще, всё так «наворочено», а сводится, по существу, к пустой и бессмысленной угрозе «Я тебя и с того света достану».
Однако всё это не так. Ошибочно принимать пафос этой песни за посыл «вовне», обращён он исключительно «внутрь». Здесь Галич наиболее адекватно выразил свой жизненный опыт, описал произошедшую с ним самим историю. Его — не скажем подлеца — но уж точно советского шибера (одесское словцо, обозначающее жулика, спекулянта) что-то такое сдавило и не отпускало уже до самой смерти. Что это было? Диагностировать тяжело. Можно только следовать методом исключения — не почки, не печень, не поясница. Стало быть, душа. Но чья душа? Если своя, родимая, то почему так долго спала беспробудным сном? Это нежданное-негаданное превращение гениально описал поэт Владимир Щировский:
И это так непоправимо,
Нелепо так, внезапно так.
Постыдное второрожденье:
Был человек — а стал поэт…
Галич этих написанных в тридцать первом году строк знать не мог, стихи Щировского чудом возникли из небытия лишь нисколько лет назад. Они бы ему помогли. А он очень нуждался в помощи, ибо «второрожденье» в сорок пять лет — дело нешуточное. Особенно перед лицом своего поколения, названного им «поколением обречённых», из страшных испытаний которого Галичу не выпало решительно ничего.
В тридцатые Александр Гинзбург учится в школе-студии Станиславского, в начале сороковых принимает участие в знаменитом спектакле «Город на заре», апологии комсомольского энтузиазма. Во время войны у него обнаруживается «сердечная болезнь», он «артист фронтовых агитбригад». После войны делает стремительную карьеру советского драматурга. Из «ярко выраженного» Гинзбурга становится «нейтральным» Галичем. А сразу после смерти вождя проникает под приподнявшийся на миллиметр железный занавес — в Париж, где работает над сценарием первого советско-французского фильма. И т. д. и т. п.
И вдруг! «Апрельской ночью Леночка Стояла на посту Красоточка-шатеночка Стояла на посту…» Это только начало, проба: поспевает ли гитара за рвущейся, переливающейся, взрывающейся каскадом внутренних рифм строкой. Гитара, правды ради сказать, поспевала не всегда. На рояле Галич играл не в пример лучше. Но ведь рояль — он, как известно, только в кустах. А гитара всегда под рукой. Как сам он позже скажет: «Началось всё дело с песенки, А потом — пошла писать». Пошла писать-петь-говорить за всех сгинувших в колымских лагерях, полёгших на полях брани за Родину, за Сталина, за други своя и ещё Бог (чёрт) знает за что. За всех выживших, но бессловесных, сказать не умеющих. Развивая образ Синявского, можно сказать, что театр Александра Галича — это театр теней.
У Иосифа Бродского была излюбленная мысль о том, что стихи — это колоссальный ускоритель мышления. В случае Галича — они ещё и ускоритель биографии. За десять лет «новой жизни» — 1965-1975 — он не только отдал долги «поколению обречённых», бросил дерзкий вызов Системе, упился свободой творчества, но и горько отрефлексировал эту «новую жизнь»:
Спину вялую сгорбя,
Я ж не просто хулу,
А гражданские скорби
Сервирую к столу!
Думается, труднее всего ему было убедить не тысячи сограждан, переписывавших его домашние концерты на «магнитофонах системы “Яуза”», с первого раза заучивавших, схватывавших слова и мелодии, не издательство «Посев», напечатавшее книгу Галича с биографической справкой: «Автор сидел, потом воевал, потом снова сидел». Труднее всего было с теми, с кем он был одной крови, — фрондирующей творческой интеллигенцией, вольнодумцами «у пирога», аэропортовскими жильцами. Один из них оставил уникальное по своему простодушию свидетельство: «Галич знал всё, чем жил народ, его судьбу, нравы… Однажды зашёл разговор, сколько стоит буханка чёрного хлеба. Никто не знал, знал только Саша». Галич добился своего. Он шокировал либералов, он разозлил палачей. Изгнание его из всех творческих союзов было несомненным признанием серьёзности его творческих притязаний. «Прежнего» Галича не стало, остался Галич новый — честный, отважный человек и замечательный художник.
Таким Галич уехал в эмиграцию и погиб, три года спустя, нелепой смертью от электрического удара, воткнув антенну не в антенное гнездо, а в розетку. Таким Галич вернулся на Родину, сдержав слово: «Когда я вернусь, ты не смейся, когда я вернусь…»
Он-то вернулся, но уехала, эмигрировала — в «будущее», в «неведомое», в «другое» — сама Родина. Пришёл черёд её второрожденья. Нет, она не стала неблагодарной, она просто ожила, а значит — изменилась.
А вокруг шумела Иудея
И о мёртвых помнить не хотела.
Ещё в начале семидесятых Галич написал песню о поющих «о разлуке и любви» новых «мальчишках и девчонках»:
Но наши страхи, наши боги —
Для них — пустой и жалкий звук.
И наши прошлые святыни —
Для них — пустые имена.
Так оно и вышло. Сам Галич ещё как приложил руку к извлечению джинна, именуемого Временем, из сосуда Вечного Царствия, в котором тот был наглухо запечатан советской властью. Пенять тут не на кого. Тревожит другое: а вдруг как придёт в голову нынешним «мальчишкам и девчонкам» Галича послушать. Поймут ли они его? Нет, не то, о чём он поёт. В конце концов, всё о том же — разлуке и любви, предательстве и верности, жизни и смерти. А то — чем. Поймут ли они язык Галича? «На каком языке поёт этот человек?» — недоумевали русские эмигранты первой волны, приходившие на его концерты. Они ведь не «принять» были не способны, а попросту понять. Для них язык Галича был непроходимым новоязом. Не будет ли он безнадёжным «староязом» для новых русских поколении?
…А что у папы у её топтун под окнами,
А что у папы у её дача в Павшине,
Топтуны да холуи с секретаршами,
А что у папы у её пайки цековские
И по праздникам кино с Целиковскою!
Цитату эту я взял на авось, без труда можно было бы подобрать ещё «темнее». А вот это, пожалуй, поясней:
Помню, глуп я был и мал,
Слышал от родителя,
Как родитель мой ломал
Храм Христа Спасителя.
«Подождите, — скажет молодой человек, — как это “ломал”, когда вон Храм, стоит себе, возвышается. То есть, конечно, на месте старого… Значит, его “родитель” ломал, мой строил (или спонсировал), а моим внукам, выходит, опять ломать придётся?..» Это хороший ход мыслей, обнадёживающий. Не выключит молодой человек свой CD-плеер, дослушает до того места, где поёт «глуховатый голос»:
Возвращается боль, потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер на круги своя.
Так, может быть, «роль» Галича ещё не доиграна? Может быть, именно ему назначено сотворить почти невозможное — срастить распавшуюся связь времён?
De profundis
В детстве я жил в доме, где сейчас (уже давно, кажется, очень давно) располагается «Литературная газета», в большой коммунальной квартире. Но многозначительным совпадением это так и не стало. Правда, адрес у дома был другой: его почему-то считали не по Костянскому, а по Селивёрстову переулку. Дом тот же, а адрес другой. Из-за этого, думаю, и совпадения не вышло. «Литературка» отображает, утверждает, создаёт и пр. — литературный процесс. И куда уж денешься, отечество в постоянной опасности, — процесс политический. А я — не литературный процесс и тем более — не политический. Я сижу дома, сочиняю стишки или созерцаю жизнь и пестую своё, особенное мненье («И чтоб иметь своё, особенное мненье При виде гибели, чужой или своей». Случевский). Одним словом, люблю людей, люблю природу, но не люблю ходить гулять. И очень не люблю, когда меня «держат за лоха».
В той немногочисленной критике, какую получили мои скромные лирические пьесы, отмечалось моё «пристрастие к современному городскому жаргону». Пристрастия на самом деле никакого нет, а есть долг и любопытство. Долг и любопытство описать выпавший тебе на жизнь период времени адекватным ему языком. Язык — он не старая дева, он этикета не признаёт и собственной «чистотой» не дорожит, он живёт и формулирует. «Земляк, — говорит он мне, — тебя держат за лоха. Внеси ясность». Вношу и, по совету пивной рекламы, беру быка за рога.
Если Тайным Мировым Правительством окончательно решено и подписано, что быть России развивающейся капиталистической страной со всеми вытекающими и уже вытекшими отсюда последствиями — мы (я, мой язык и мои близкие) примем этот жребий. Против лома нет приёма. Но почему меня держат за лоха и требуют при этом сознательности, избирательной активности и т. д. и т. п.? В 1992 году всех «расиян» собрали и пересчитали: «Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, а ты кто такой?» Перед каждым седьмым (тогда «седьмыми», как вы прекрасно помните, оказались люди пожилые — самые беззащитные и… совершенно верно: зажиточные. А у кого ещё были сберкнижки?) был поставлен конкретный вопрос. Высокая честь (или тяжёлая миссия) выпала Егору Гайдару. «И вот о том, что началась война, Сказал нам Молотов в своей известной речи». Сентиментальные «братья и сёстры» были уже потом (сегодня, накануне президентских выборов, мы переживаем апогей братства и сестринства), а тогда всё было коротко и ясно. То есть, конечно, длинно и темно, витиевато да всё со ссылками на «мировой опыт», но спасибо родному языку, выручил, перевёл каждому седьмому гайдаровское послание: «Уйди и умри на помойке, ты мешаешь». И ушли люди. И всё бы ничего, да только вошло у власти в привычку «свой народ» каждый год пересчитывать. И те, что в девяносто втором в королях и королевичах ходили, в девяносто третьем «А ты кто такой?» услыхали. Это к волнующему «Литературную газету» вопросу, почему интеллигенция отвернулась от Ельцина. Этот вопрос почему-то часто подаётся как риторический, а он самый что ни на есть конкретный. Никто крайним, седьмым быть не хочет, а круг-то всё сужается. Интеллигенция, она же не против Ельцина, а против «ближайшего окружения» (всё опять язык с головой выдаёт), против тех, кто «считает», а сам в общий круг не встаёт.
И ещё о риторических вопросах. Самый распространённый: «За что коммунисты положили шестьдесят миллионов соотечественников?» Я вам скажу за что, если вы действительно не знаете. За бесплатное лечение и образование, за практически бесплатный городской транспорт, свет, газ, воду и телефон. Я скажу больше: пресловутая «социальная защита» на Западе, весь этот капитализм с человеческим лицом тоже оплачены кровью наших с вами (не их!) «дедов и отцов». Стали бы капиталисты разоряться на всякие субсидии по безработице, вэлферы, социальные программы для своих сограждан, если б не Угроза и Мечта с Востока: угроза перманентной революции и мечта о социальной справедливости. А ритуальная, ничтожная плата за свет и квартиру — это доставшееся нам наследство. За неимением имения, извините за каламбур. И грешно отдать его первому попавшемуся экспроприатору в пользу мировой демократии.
Так, по моему мнению, должна начинаться Декларация о правах человека: «Каждый человек имеет право на газ и свет». Особо ценимая богемой всех времён и народов свобода передвижения хороша до тех пор, пока охота и ноги носят. Но вот мы приехали и сидим у себя на кухне, созерцая. И размышляем, что есть права человека, а что — оснастка проклятого тоталитаризма. Имеет ли человек право не умирать от холода в собственном жилище, как умирают сотни людей каждую зиму в Англии. Не могут позволить себе вентиль у батареи повернуть. Дорого стоит отопление. А людям страшно. Вот он, вентиль, поверни, согрейся. Близок локоток. Не важно, чего здесь больше — психологических фобий или реальной опасности банкротства, выселения за долги и т. п. Важно, что человек об этом думает. Постоянно. И на это уходят дни, месяцы и годы его жизни. Повернуть — не повернуть. Как позвонить — не позвонить старому другу, поговорить, излить душу, когда на сердце худо. Только мнит человек, что завтра ещё хуже станет, когда телефонный счёт принесут. И сидит человек в холодной квартире и смотрит на телефонный аппарат, как загипнотизированный. Картинка жутковатая, но реалистичная.
А ванну вы любите принимать? В темпе? Так, чтоб вода не остыла, чтоб ей ещё жена успела воспользоваться, а потом тёща? И это не бред, а официальный призыв по радио и в печати во многих развитых европейских странах. Экономьте горячую воду, живите по средствам. И люди живут по средствам. Помывка два раза в неделю всей семьёй в одной воде. Добро бы ванны не было. У нас вот тоже в доме, где ныне располагается «Литературная газета», ванны не было, мы в баню ходили. Но ведь есть! А наполнить горячей водой — страшно. «Ты опять принимала ванну?! Ты хочешь вконец разорить своего бедного отца?!» Россия заплатила братскими могилами за то, чтобы в ней не было братских ванн. Однако дело идёт к тому, что и личную гигиену скоро придётся принести в жертву новому порядку. Принесём. Но (тут голос мой срывается на фальцет) пусть они знают, что без особенного удовольствия.
Ораторы нового порядка очень любят поговорить о детях, о «свободных в свободной стране», «ради которых» и так далее. Это звучит по меньшей мере избито. Опять предлагается поколению X стать удобрением для могучего всхода поколения У с тем, чтобы поколение Й приглашало нас, ветеранов, в свои колледжи и лицеи и слушало наши косноязычные байки. Стою я, значит, в цепи у Белого дома. Тут в матюгальник… (Дружный смех всего колледжа.) …извиняюсь, в мегафон кричат: «Танки, танки», а на трибуне Руц…» Стоп, старина, назад. Нельзя Руцкого вспоминать, как нельзя было вспоминать Троцкого героям Гражданской войны, которых ты сам когда-то сподобился послушать на пионерских сборах. А тут ещё сопливый какой-то с задней парты огрызается, вопросики вредные задаёт: «А правда, что в то время в России даже самые бедные слои населения могли принимать ванну и пользоваться телефоном, когда им заблагорассудится?» Да, другое поколение. Не то что мы были, тихони. Эти отмороженные. О дивный новый синоним для слова «свободный» — отмороженный! С замиранием сердца слежу, как «отмороженный» (человек, лишённый всяких нравственных критериев и сдерживающих центров, попросту — без тормозов) из резко отрицательного контекста переходит в положительный. «Хороший паренёк, неглупый, отмороженный, фирма у него своя». По-русски «свобода» — это, как известно, «воля». Очень это мыслящих русских людей огорчало. А они ещё русской Отмороженности не видели. С пистолетом и в мерседесе. Есть идея по аналогии с оттепелью назвать наступившую эпоху отморозью. А вот чему не стоит огорчаться мыслящим людям, так это тому, что студенческая молодёжь (в частности — Московский университет) проголосовала на парламентских выборах за коммунистов. Поставьте себя на место молодого человека: он ходит по улицам, он ездит в метро, он видит нищих отверженных, просящих подаяния, а надо всем этим — вывески банков, казино, ресторанов. Он видит несправедливость. Вы уже взрослые, вам не восемнадцать лет, вы знаете, что справедливости не существует. В природе не существует (как и прав человека, если уж быть откровенным). Но, простите, если восемнадцатилетний человек говорит, что справедливости нет и не надо, что умирающий на помойке «сам виноват», — он подонок. Так радуйтесь, что ваши дети, несмотря ни на что, не выросли подонками, а не скорбите о несознательности.
Всё это я пишу исключительно затем, чтоб как-то обозначить, что я и мне подобные, в лит‑ и политпроцессах не участвующие, — тоже не волки серые, не лохи. Не тревожьте нашего уединения бессмысленными девизами и заклинаниями («Не ошибись, Россия»; «Сделай свой выбор, Россия»; «Вперёд, Россия»; «Назад, Россия»). Да мы и Россию по-разному себе представляем. Один — как большую дойную корову, а он с эмалированным ведром и в кепке; другой — как подопытный труп в анатомичке, а он, безумный профессор, «счас вгонит ей десять кубиков патентованного оживляющего». А для нас, поэтов, она «мати», «сестра» и «жена». И поэт сознательно или бессознательно рассуждает приблизительно так: пусть моя жена лучше в компартию вступит, это даже пикантно, чем станет валютной проституткой. Но здесь, полагаю, мне пора закругляться, а то ещё на рифму собьюсь. Напоследок не прогноз, а прозрение: в партию она не вступит, ибо она уже в ней была, скучно по второму разу. Она ведь не корова, а раскабалённая женщина социалистического Востока. Женщины, в отличие от мужчин, навязчивыми идеями страдают редко. Легкомысленны чересчур.
Теперь о процессе литературном. «Критика — вошь на чистом теле литературы». Эрнест Хемингуэй. Откуда бы на чистом теле вошь? Этот вопрос я хочу задать критику Андрею Немзеру. Он пнул меня два раза в своих обзорах, походя, не останавливаясь, и дальше пошёл. Он пошёл, а я остался в скорбном недоумении. За что? Несправедливо. Чувствую себя прямо как в восемнадцать лет. С литпроцесса я не живу, денег за стихи не получаю (никто, наверное, не получает), в группировки не вхожу, богатых славистов у коллег не отбиваю, с корабля современности никого не скидываю. Ведь тот же Немзер (я иногда покупаю газету «Сегодня»), помнится, трогательно заступался за Василия Душкина и Хвостова. А я согласен числиться современным Хвостовым, безответно влюблённым в поэзию «чайником». Только Хвостов, если не ошибаюсь, был графом, а значит, говоря языком презренной прозы, безответно любить поэзию ему было «по средствам». А мне — нет. Но я люблю. Вот бы Немзеру посочувствовать, а не изгаляться.
А мне знающие люди говорят: «Да не в стихах дело. Ты Немзера когда-нибудь видел? Ты знаешь, какого он роста? У него комплексы, им девушки не интересуются». — «А какого он роста?» Показывают наперебой. Нет, отказываюсь верить, что-то вы преувеличиваете, то есть преуменьшаете. Или ещё говорят: «Да ты поживи на Руси с фамилией Немзер. Будешь дёрганым». Так что если в этом всё дело, весь «процесс», что ж я, по-человечески не пойму?! И слова утешения с уст сорвутся непроизвольно. Господин Немзер, ваше превосходительство, у меня рост — метр девяносто один и фамилия — не подкопаешься, а вот тоже счастья нету. Вами девушки не интересуются, а я, как говорил один персонаж у Набокова, вообще охолостил поэзией жизнь свою. Видели фильм «Близнецы» со Шварценеггером и де Ниро? Так это мы с вами. Одна у нас мама — русская литература. Вы только на алтарь не плюйте, как верблюд, некрасиво, да и пригодится… Поэтов дразнить — судьбу искушать. Они же во все века отмороженными были. Мне, например, в компании, где больше трёх поэтов собираются, страшно заходить. Всё кажется, что сейчас взорвут что-нибудь или бутылкой по голове шандарахнут.
Одно время я думал, что вымрет с течением лет гордое племя поэтов, а останутся одни поэты-песенники, что не будет поэта без песенника, как нет массовика без затейника. И только теперь начинаю я понимать, как жестоко ошибался. Одной из первых «капиталистических» профессий, ещё до всяких визажистов и клипмейкеров, была профессия брокера. Все этих брокеров заочно очень боялись и уважали как приспособившихся к новым условиям. А где сейчас брокеры? Приблизительно там же, где шахтёры. А поэт остаётся чрезвычайно актуальным социальным и антропологическим типом. Знаете почему? Потому что он отвечает за свои слова. Вольно или невольно, часто (почти всегда) против собственного желания.
Посмотрите, чем занята наша страна. Выяснением одного-единственного вопроса. От Грозного и до Кремля, от Калининграда до Владивостока, гортанно и округло, чуть слышно и на срыве связок, звучит он в жёсткой лингвистической редакции времени: «Ты за базар отвечаешь?» С этим вопросом федеральные власти почти полтора года назад двинулись на необученного в военных училищах хорошим манерам Дудаева. Он не знает, что отвечать вопросом на вопрос невежливо и потому переадресовывает его через своих гонцов (Басаева, Радуева и пр.) обратно властям. С этим вопросом идёт на выборы непримиримая оппозиция. И властям, похоже, придётся «за базар ответить», другого выхода нет. Так что коммунизма не будет. А гражданам надо уже сейчас призадуматься, как бы в июне под шальную пулю не попасть, а не о том, будет ли проведена национализация их приватизированных квартир.
А поэту это всё — семечки. Жребий его тёмен и рок неодолим. Он только не любит, когда начальники и критики держат его за лоха. Он спокоен, ибо знает, что за свой базар придётся ответить. Он читает вслух бессмертные стихи — своей жене и стране. Кто в эту ночь пришёл ему на память? Ходасевич.
Мы вышли к морю. Ветер к суше
Летит, гремучий и тугой,
Дыхание перехватил — и в уши
Ворвался шумною струёй.
Ты смущена. Тебя пугает
Валов и звёзд органный хор,
И сердце верить не дерзает
В сей потрясающий простор.
И в страхе, под пустым предлогом,
Меня ты увлекаешь прочь…
Увы, я в каждый миг пред Богом —
Как ты пред морем в эту ночь.
11-12 марта <1996>