Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 7, 2017
Перевод Павел Алешин
Алёшин
Павел Алексеевич — поэт,
искусствовед и переводчик. Родился в 1990 году в Москве. Учился в МГУ имени
М.В. Ломоносова (исторический факультет, отделение истории и теории искусства),
специальность — итальянское искусство
эпохи Возрождения. В 2016 году защитил диссертацию по теме «Семья д’Эсте – покровители искусства и коллекционеры». Переводил
Ф.Петрарку, Ф. Гарсиа Лорку, Л. Ариосто и др.
Опубликовал две книги стихов, самая свежая — «Россыпи звезд: Стихи и переводы»
(Издательские решения, 2017). Работал в научном издательстве «Большая
российская энциклопедия», в настоящее время — редактор в
музеях московского Кремля.
От
переводчика
Ma fin est mon commencement
Et mon
commencement ma fin[1]
Guillaume de Machaut
В данной подборке представлены переводы
стихотворений из книг «Страсть к Буэнос-Айресу» и «Луна напротив» Хорхе Луиса
Борхеса. Сам автор в зрелые годы критично оценивал свои первые поэтические
опыты, что известно из его «Автобиографических заметок»[2],
но по поводу первой книги он также заметил: «И, однако, оглядываясь на неё
теперь, я думаю, что, пожалуй, так и не вышел за её пределы. Я
чувствую, что все мои последующие сочинения лишь развивали темы, впервые
затронутые там; чувствую, что на протяжении всей моей жизни я переписывал одну
и ту же книгу»[3]. Почему же Борхес, который «упрямо уходил
от своего “начала” и вообще любых отсылок к началу как от универсального
принципа упорядочивать опыт, словесность»[4], пришёл к
такому ощущению? Ответ на этот вопрос, как мне кажется, есть в
стихотворении «Послесловие» из одного из поздних сборников стихов великого
аргентинца, в котором он вспоминает себя молодого и осознаёт, что тогдашнее его
творчество было стремлением найти «подспудный, истинный Буэнос-Айрес». А в
«Элегии» из того же сборника уже о себе пожилом он говорит:
За притворённой дверью человек –
щепоть сиротства, нежности и тлена
–
в своём Буэнос-Айресе оплакал
весь бесконечный мир.
(перевод
Б. Дубина)
Я думаю, именно Буэнос-Айрес — главный образ Борхеса, в котором заключены и по-своему воплощены другие любимые его образы-символы. Это и есть для него вечность, окраина, утрата, зеркало, лабиринт, библиотека… Буэнос-Айрес – это то, над чем он на протяжении всей жизни размышлял и изнутри чего он смотрел на всё остальное («Я не вернул твою близость, родина моя, но у меня уже есть твои звёзды»). Буэнос-Айрес – это вселенная Борхеса, и не является ли всё его творчество, в какой-то мере, страстью к Буэнос-Айресу? Представленные ниже стихотворения — это её начало.
Из книги «Страсть к Буэнос-Айресу» (Fervorde
Buenos
Aires),
1923.
РАССВЕТ
Глубокой всеобъемлющей ночью,
которой фонари едва противоречат,
заблудившееся дуновенье
встревожило молчаливые улицы,
словно волнительное предчувствие
пугающего рассвета, что окружает
заброшенные предместья мира.
С любопытством смотря в темноту,
я, испуганный угрозой зари,
вспомнил ужасающее предположение
Шопенгауэра и Беркли,
согласно которому мир –
результат деятельности ума,
видение душ,
без основания, цели и объёма.
И потому что идеи
не вечны, как мрамор,
но бессмертны, как лес или река,
прежнее учение
на заре обрело новую форму,
и суеверие этого часа,
когда свет, подобно вьюнку,
собирается опутать стены тенями,
подчинило мой разум,
и нарисовало такую фантазию:
все вещи – чужие друг другу сущности,
и многочисленный Буэнос-Айрес —
не более, чем видение,
которое совместным волшебством возводят души,
и есть мгновенье,
когда в непомерной опасности его бытие,
это дрожащее мгновенье зари,
когда мало тех, кто грезят о мире,
и лишь несколько полуночников сохраняют
пепельный и едва обрисованный
образ улиц,
что позже они будут додумывать с остальными.
О, время, когда упорное видение жизни
бежит в опасности исчезновенья,
время, когда так просто Богу
своё всё погубить творенье!
Но снова мир был спасён.
Свет течёт, придумывая неопрятные цвета,
и с определёнными угрызениями совести
из-за моего соучастия в возрождении дня
я прошу за свой дом,
изумлённый и леденящий в белом свете,
в то время, как птица прерывает мою тишину,
когда истощённая ночь
осталась только в глазах слепых.
НОЧЬ СВЯТОГО ХУАНА
Западный ветер, безупречный в своём великолепии,
рассёк остриём меча расстоянья.
Нежна сейчас, как ива, ночь.
Красные искрятся
завихрения быстрых костров;
жертвенные дрова,
кровоточащие в высоких вспышках пламени, –
живые флаги и слепое озорство.
Миролюбива темнота, как дали;
и улицы сегодня вспоминают,
о том, что были раньше полем.
Всю ночь святую одиночество, молясь, перебирает
свои из звёзд, рассыпанных по небу, чётки.
ОТВОЁВАННЫЙ
КВАРТАЛ
Никто
не видел красоту улиц,
пока со страшным криком
зеленоватое небо не обрушилось
в уныние воды и мрака.
Гроза была единодушна,
и мир был ужасающим для взгляда.
Но только лишь радуга благословила
красками прощенья вечер,
и аромат влажной земли
воодушевил сады,
мы бросились гулять по улицам,
словно по имению, обретённому вновь,
и в стеклах окон разливались щедрости солнца,
и в сияющих листьях
заговорило своим дрожащим бессмертием лето.
ПРЕДМЕСТЬЕ
Посвящается
Гильермо де Торре
Предместье – отражение нашей скуки.
Мои шаги неровны были,
когда я горизонт переступить намеревался,
среди домов я оказался,
в квадраты собранных кварталов,
и одинаковых, и разных,
как будто были все они
воспоминаньем повторяющимся монотонным
какого-то единого квартала.
И неустойчивая поступь,
отчаянно надеясь,
осыпалась на уличные камни,
и в глубине я разглядел
цветные карты западного ветра
и ощутил Буэнос-Айрес.
То город был, что я считал моим прошедшим,
который – и грядущее, и настоящее мое;
года, что я провёл в Европе,– иллюзорны,
В Буэнос-Айресе я был всегда (и буду).
ELSUR
В
одном из двориков твоих – любоваться
на древние звёзды,
и, на скамейке мрака сидя,
любоваться
рассеянным сияньем этих звёзд,
которым имена невежество моё не может дать,
ни мысленно соединить в созвездья,
И чувствовать воды круговращенье
В колодце тайном,
И жимолости и жасмина ароматы,
И тишину уснувшей птицы,
Входную арку, сырость,
Возможно, это всё – стихотворенье.
ВЕЧЕРНЯЯ
ЗАРЯ
Закат
всегда волнителен, тревожен,
всё озаривший ли, иль приглушённый,
но более волнителен, тревожен
последний тот, отчаявшийся отсвет,
что ржавой делает равнину
в тот миг, когда в ней утопает солнце.
Как трудно то выдерживать сиянье,
галлюцинацию, которой бредит
пространство из-за страха темноты,
и прекращающуюся внезапно,
когда всю фальшь её мы замечаем,
поскольку рассыпаются виденья,
когда осознаём мы, что мечтаем.
ТРОФЕЙ
Как
тот, кто, бродя по берегу,
одарённый светом и щедрым пространством,
любуется изобилием моря,
я любовался твоей красотою
в течение долгого дня.
Вечером мы попрощались,
и в разраставшемся одиночестве,
когда я возвращался по улице, лица которой тебя ещё помнят,
счастье моё померкло, поняв,
что из стольких прекрасных воспоминаний
сохранится лишь одно или два,
чтобы стать украшением души
в бессмертии её пути.
НЕИЗВЕСТНАЯ
УЛИЦА
Голубиным полумраком
Называли евреи начало вечера,
Когда тень не затрудняет шаги
и приход ночи осознаётся
как желанная, старинная музыка,
как спокойное замирание.
В это время, когда свет
приобретает песочный отсвет,
я вышел на неизвестную улицу,
открытую благородной широте террасы,
чьи карнизы и стены являли
такие же нежные цвета, как небо,
чьи глубины волновались.
Всё – посредственность домов,
скромные балюстрады и дверные колокольчики,
и, возможно, девичьи надежды на балконах, вошли
в моё пустое сердце
с чистотою слёз.
Может быть, этот серебряный вечер
мог бы передать свою нежность улице,
сделав её реальной, как стих,
забытый и вновь обретённый.
Только затем я понял,
что эта улица мне не знакома,
что каждый дом – это подсвечник,
на котором пылают людские жизни,
словно уединённые свечи,
и что каждый наш шаг
ведёт нас к нашим Голгофам.
ОТСУТСТВИЕ
Огромную
мне нужно строить жизнь,
что
— зеркало твоё и ныне:
И
утро каждое её мне нужно строить снова.
С
тех пор, как ты ушла,
ненужными
вдруг стали столькие места,
лишёнными
значения, как днём — свет фонарей.
И
вечера, что образ твой, как ниши, укрывали,
мелодии,
меня всегда с которыми ждала ты,
и
времени того слова
придётся
мне разбить своими же руками.
В
каких глубинах душу я укрою,
отсутствие
твоё чтобы не видеть,
ужасным
солнцем что, не знающим заката,
безжалостно
горит, бесповоротно?
И,
как верёвка шею, окружает
меня
твоё отсутствие, и море,
в
котором тонет вечная разлука.
НАДПИСЬ
НА ЛЮБОЙ ГРОБНИЦЕ
Своей
болтовнёю отважный мрамор
не
нарушает всемогущество забвения,
тщательно
перечисляя
имя,
звание, события, родину.
Все
эти обретённые драгоценности остаются во мраке,
и
мрамор не скажет о том, о чем промолчали люди.
Сущность
закончившейся жизни –
трепетная
надежда,
неумолимое
чудо страдания и благоговение радости, –
пребудут
всегда.
Душа
слепо требует продолжения жизни,
в
то время, как оно обеспечено в жизнях других,
в
то время, как ты сам – лишь зеркало и отражение
тех,
кто не дожил до твоего времени,
и
другие явятся (и являются) твоим бессмертием на земле.
Из
книги «Луна напротив» (Luna de
enfrente, 1925)
ПОЧТИ
СТРАШНЫЙ СУД
Моё
уличное ничегонеделанье живёт и освобождается разнообразием ночи.
Ночь
– это праздник, долгий и одинокий.
В
тайных глубинах сердца я оправдываю и восхваляю себя: я засвидетельствовал мир;
я признал необыкновенность мира.
Я
воспел вечное: светлую возвращающуюся луну и щёки, по
которым тоскует любовь.
Я
прославил стихами город, что окружает меня, и предместья, что терзают меня.
Я
высказал удивление там, где остальные говорят только привычные слова.
Я
вдохновлялся моими предками по крови и предками моих сновидений и превознёс их.
Я
был и я есть.
Я
скрепил твёрдыми словами своё чувство, что могло рассеяться нежностью.
Воспоминание
о давнем бесчестье возвращается в моё сердце. Словно мёртвая лошадь, которую
прилив выбрасывает на берег, оно возвращается в моё сердце.
Но
они всё ещё на моей стороне, несмотря ни на что, – улицы и луна.
Вода
остаётся сладкой на моих устах, и строфы не отказывают мне в своей благодати.
Я
чувствую страх красоты; кто посмеет осудить меня, если эта огромная луна моего
одиночества прощает меня?
ОБЕЩАНИЕ
В ОТКРЫТОМ МОРЕ
Я
не вернул твою близость, родина моя, но у меня уже есть твои звёзды.
Небесная
даль рассказала о них, и теперь в её благодати теряются мачты.
Они
сорвались с высоких уступов, как удивление голубей.
Они
появляются из патио, где колодец – это опрокинутая башня между двух небес.
Они
появляются из растущего сада, волнение которого подступает к основанию стены,
подобно тёмной воде.
Они
появляются из увядших сумерек провинции, кротких, как заросли кустарника.
Они
бессмертны и страстны; их вечность не измерить ни одному городу.
В
стойкости их света все людские ночи изогнутся, как сухие листья.
Они
– ясная страна и каким-то образом в их окружении моя земля.
КУРС
КОРАБЛЯ
Море
– несметный меч и полнота нищеты.
Вспышка
пламени над ним переводима в гнев, его источник – во время, а его бассейн — в
чистое приятие.
Море
одиноко, как слепой.
Море
– это древний язык, который я уже не могу расшифровать.
В
его глубине рассвет – побелённая скромная изгородь.
У
его предела возникает что-то яркое, подобное облаку дыма.
Непроницаемое,
как обработанный камень, море сохраняется среди дней.
Каждый
вечер – это дверь.
Наш
взор, истерзанный морем, движется по его небу: последний белый пляж, лазурная
глина вечеров.
Какая
сладостная сокровенность у заката в нелюдимом море! Светлые, как праздник,
сверкают облака.
Молодая
луна запуталась в мачте.
Та
же луна, которую мы оставили под каменной аркой и свет которой украсит ивы.
На
палубе, тихо, я делю вечер со своей сестрой, словно кусок хлеба.
Перевод Павла Алёшина