Венцлова Т. Похвала острову: Избранные стихотворения. 1965-2015 / Пер. с лит. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. – 236 с.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 7, 2017
Имя литовского интеллектуала Томаса Венцловы хорошо известно читателю в нашей стране: на русском языке в достойном объёме представлены филологические штудии Венцловы как ученика Лотмана и публицистика Венцловы как основателя Литовской хельсинской группы. Что касается Венцловы как поэта, то здесь дело ограничивается несколькими тонкими сборниками. Каждая публикация его стихов становится событием. Освоение корпуса текстов происходит медленно, но уверенно. Среди переводчиков Томаса литераторы первой величины: Бродский, Кушнер, Горбаневская, Гандлевский…
Новый поэтический сборник «Похвала острову» сразу после выхода был отмечен переводческой премией «Мастер»: её вручили русскому литовцу Георгию Ефремову, который переложил несколько стихотворений из книги.
Сначала кажется, что «Похвала острову» представляет собой традиционное «Избранное», причём разброс текстов дан в полувековой перспективе. Однако при внимательном знакомстве с книгой становится понятно, что в её основе лежит сквозной сюжет. Практически каждый текст сцепляется с остальными, и в итоге сборник не просто рассказывает о своём авторе, давая примеры лучших стихотворений, но становится единым межтекстовым пространством.
Ещё с названия поэт задаёт тему острова, и это неслучайно: редкое стихотворение обходится без упоминания океана, моря, реки, в общем – воды. Бесконечные потоки носят лирического героя по бытию, в то время как сам герой ищет пристанище, тот самый остров. Венцлова – автор, постоянно подчёркивающий свою связь с европейской литературой, и основным претекстом «Похвалы острову» являются античные авторы. Только в названиях стихов мы уже встречаем Тесея, Федру, Гераклита. В таком контексте очевидно, что скитающийся в поисках родного острова герой – Одиссей. Примечательно, что о его имя ни разу не всплывает в сборнике. При этом поэт даёт такое количество намёков на Лаэртида, что ошибиться просто невозможно: тут и многократное упоминание Итаки, и описание встречи с сиренами (с.221-222), и «прохожий, нёсший на плече весло, / прошествовал вглубь суши, где никто / весла не видел отродясь» (с. 31), и даже излишне очевидный эпиграф из поэмы Гомера (с. 29). Но если Улисс блуждает по вполне реальным морям, то лирический герой Венцловы отправляется в духовные странствия: его дорога – это рефлексия, а не география. Он скитается по собственным воспоминаниям, по простору мировой культуры, по поверхности листа бумаги, на котором складывается стихотворение:
в темноте в темноте в темноте в темноте в темноте
разрежается воздух и веет материей пыльной
и все к смерти готово когда на незримом листе
появляются буквы отчетливой строчкой чернильной
вот в этой темноте вот в этой слепоте (с. 59).
Герой по своей воле пускается в опасное плавание, потому что в нём есть не только одиссеевское стремление «к», но и попытка сбежать «от», присущая другому античному царю, Эдипу. Как и герой гомеровской поэмы, напрямую в сборнике он не назван, но на него также указывает целый ряд намёков: Венцлова несколько раз обращается к Антигоне, после фразы «Кто-то покидает дворец, /чтобы не вернуться» сразу упоминает «слепого царя-изгоя» (с. 125).Наконец, не может вызвать других ассоциаций стихотворение «Вдали от Фив»:
Карта созвездий во тьме зияющей –
противовесна незрячей пустоши,
дарованы череде поколений
букв начертания, божьи диски (с. 185).
Эдип трактуется поэтом не как герой фрейдовских исследований, но как трагический беглец от самого себя. Его желание сбежать соединяется со стремлением Одиссея перестать сбегать. Поэт изображает путь от чего-то кошмарного к чему-то прекрасному, а между ними – океаническое чистилище, скитания по которому неизбежны для желающего обрести тот самый остров из названия сборника.
От чего бежит герой? Ответом на этот вопрос звучат автобиографические мотивы в стихах. Лёгкой судьбу Венцловы назвать нельзя: литовский диссидент, он был выслан из страны, оторван от необходимой поэту языковой среды. Через это читаются страшные строки:
В духоте, где обрывом чужой материк,
Не мгновенно меняются сны.
И уже только после сдается язык:
Он не вечен, слова неверны (с. 57).
Принимая духовную силу Одиссея и Эдипа, лирический герой принимает и их слабости: царь Фив самоослеплён, а царь Итаки единственный из живых слышал пение сирен. Травма обостряет другие чувства, поэтому метафизическая травма зрения обостряет слух, а травма слуха обостряет зрение. Как и пушкинский пророк, герой Венцловы (и здесь несомненно тождество героя и автора) не может не видеть кошмар мира после прикосновения трансцендентного. Отсюда рождается блестящая публицистика литовского интеллектуала, отсюда высокий гуманизм его текстов, но отсюда же и страдание человека, который не может закрыть глаза и уши. В стихотворении об августе 1968 года поэт пишет о своей любви, но даже любовь не может заглушить чехословацкий кошмар:
Пульсировал асфальт. В свету лиловом
под фарами распарывалась мгла,
мы, обременены беззвучным словом,
разъединяли жаркие тела
и снова их сопламеняли. Кровом
нам умудренность краткая была.
И в забытьи объятий нас с тобою
хранил полночный августовский бред,
молчал рассудок, остывала воля,
кончалась эра, близился рассвет,
сухие губы пили снег прибоя,
целебный снег, какого в мире нет.
Потом сквозь все покровы и длинноты
пробился гул, и мир предстал тогда
руинами: ни слез, ни позолоты,
гнилыми поплавками — города.
Как черви, твердь точили вертолеты,
не говорила ни одна звезда.
Так было далеко, что смолкло время,
но слышалось — там громыхал бетон,
и множила чумные испаренья
действительность, где замер телефон
и смерть с жезлом руководила всеми,
тасуя танки (имя: легион) (с. 105-106).
Это поразительное сострадание судьбе европейского мира, вкупе с поэтическим талантом и научной эрудицией, позволило переводчику Венцловы Виктору Куллэ писать о нём: «Для современной Литвы Томас являет собой приблизительно то же, что для России Бродский, Сахаров и Лотман в одном флаконе»[1]. На пересечении этих трёх имён рождается идеал современного русского интеллектуала – выращенного на живой традиции Серебряного века творца культуры, неспособного пойти на сделку с наглеющей реальностью. Томас безусловно является таким человеком. Что касается Серебряного века – даже будучи выращенным в другой языковой среде, Венцлова тонко и умно читает русскую классику. Это видно не только по его научным работам, но и в поэзии. Стихотворение «Памяти поэта. Вариант» (с. 17) насквозь пронизано цитатами из Мандельштама, а финал Camera obscura можно читать как перевёрнутую версию хрестоматийного «Февраль. Достать чернил и плакать!»:
Снова ключ в замке грохочет через три десятилетья,
Прячет зёрна Персефона, твёрдой глиною пыля,
У любимого порога, где когда-то нас приветил
Первобытной немотою чёрный ангел февраля (с. 83).
Венцлова – не «яркий» поэт. Не из тех, кто цепляет с первой строчки и не отпускает до последней. Но в его спокойных, глубоких текстах можно найти точку пересечения многовековой европейской литературы с русским модернизмом. То, к чему стремились друзья литовского поэта Иосиф Бродский и Лев Лосев, Венцлова реализует мастерски. Травма, нанесённая культуре ХХ века, в его стихах ещё жива, но путь к лечению намечен. Этот путь – плавание от чехословацких танков к спасительной Итаке.
[1] В. Куллэ. Книжная полка Виктора Куллэ.
Новый мир №12, 2005
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2005/12/ku17.html