Надеев С. Игры на воздухе: из пяти книг. М.: Арт Хаус медиа, 2016 — 400 с.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 7, 2017
Название этой книги
выбрано очень удачно — в нём одновременно и поэтическая воздушность, и тяжесть
бытия, определяемая ассоциацией с пятикнижием. «В
настоящем издании под одной обложкой собраны книги, написанные и изданные в
прежние годы, и представлены они такими, какими должны быть», — гласит
аннотация. В отличие от большинства ей подобных, аннотация не содержит краткой
информации об авторе, а констатирует: «стихи — это соединение смыслов». Тем
самым задаётся и стратегия понимания сборника, и возможность приближения к
авторскому замыслу — желанию осмотреть сделанное на
протяжении долгих лет с высоты опыта, возраста и большого времени —
литературного контекста.
Сергей Надеев как поэт дебютировал в семидесятых,
в восьмидесятых он примыкал к саратовской группе «Кокон», переехал в Москву,
участвовал в создании журнала, а затем и издательства «Глагол», которое,
кстати, впервые в России отдельной книгой выпустило скандальный роман Эдуарда
Лимонова «Это я — Эдичка», на стыке девяностых и
нулевых был литературным секретарём Эммы Герштейн. Пять книг, составивших
сборник, не отражают всего творческого наследия, но дают полное представление
об основных точках на пути поэтического становления Надеева
и охватывают почти сорок лет. Сборник не итоговый, это скорее рекогносцировка,
оценка поэтического ландшафта и собственного положения на нём.
Окрестности исхожены, а дале –
И жизнь пройдёт, не ведая конца.
Я в ней ловлю приметы и детали:
Лес, осень, дождь и дождевик
отца. (50)
Окрестности для Надеева существуют не только в физическом смысле. Природа,
которой посвящено немало стихотворений, является одним из метафизических
фильтров, через них Надеев воспринимает окружающий
мир. Его стихи разворачиваются в череде бытовых ситуаций, эпизодов жизни
человека, обладающего наблюдательностью, чуткостью и культурной памятью. Эта
память позволяет Надееву вписать в поэтический контекст
видимую им реальность – «и лес, и звон на птичьем коромысле» (13) или даже
«нитрофос и звёздочки белил» (12).
Композиционно сборник
составлен из самых важных книг. Первая с названием «Игры на воздухе» была
издана (вернее, изготовлена) в 1981 году в количестве двух экземпляров. Далее,
в 1994, тиражом в тысячу экземпляров появилось издание «Игры на воздухе: две
книги». В эту книжку вошли тогда сборники «Лесное лето» и «Последний поэт».
Третья реализация «Игр» – современная книжка. В издании 2016
года, помимо указанных выше, есть также сборник «Редкие письма» (написан
совместно с поэтом А. Пчелинцевым и представляет
собою реальную переписку – действительно отправлявшиеся по почте стихотворные
письма), меньший по объёму сборник «В библиотеке снов», штучный, изданный на ризографе и достигший совокупного тиража в 200 экземпляров.
Завершает поэтическую часть изданный ранее «Счастливый домик», своего рода
мистификация, намекающая на Владислава Ходасевича, она приписывается
неизвестному автору и издаётся в своего
рода «репринтном» виде, имитируя издание 1923 года.
И по временному
охвату, и по количеству избранного сборник масштабный. Это подчеркивается и
приводимым «Автокомментарием» – крайне редким и
любопытным жанром, с помощью которого Сергей Надеев,
подобно комментариям Данте к «Новой жизни», сообщает произведениям дополнительное
измерение.
Сам автокомментарий, по сути, достоин отдельной книжки, потому
что содержит и своего рода поэтический манифест, и крайне важные для понимания надеевской лирики ключи и намёки. Комментарий, кажется,
предоставляет автору две возможности: объясниться, показать читателю квадрант
на карте поэзии, в котором следует искать сопоставимые с комментируемым
произведением смыслы, и дать собственный взгляд на главное в поэтической
профессии, предоставить читателю возможность заглянуть в калейдоскоп дат, имён
и нарративов.
Яркий пример —
стихотворение из первой книги, «Лесное лето».
Когда светило гаснет где-то –
За сто шагов не одолеть
Куртины скошенного света,
Уже остывшего
на треть.
И над остуженной равниной
Перетекает полынья
Не то тоски неодолимой,
Не то ушедшего огня.
И тень, отброшенная нами,
Не след ли совести извне
В ненаделённой
именами
Однообразной вышине?
Чем выше в гору – тем просторней
И тяжелее
говорить…
Да воспылает воздух горний! Да
нас ему
не
укорить!.. (22)
Картина природы, внимание автора к деталям, которые появляются в
тексте стихотворения, явно символический образ «ушедшего огня», отсылающего нас
к творчеству поэтов-антологистов 19 века, позволяют
увидеть горный пейзаж глазами лирического субъекта и почувствовать, сколь остро
ощущает он свои открытость мирозданию, присутствие под небом, вписанность в вертикаль, которая является только внешней
линией, соединяющей человека на земле, горы и небо, но, по сути, представляет
собой манифестацию некоего высшего над человеком закона. Отброшенная человеком
(человечеством) тень — свидетельство «совести извне», отсылающее, как может
показаться, к известной формуле Канта о звёздном небе и нравственном законе.
Ювелирный
графический приём, когда автор подчеркивает дважды изломанной структурой
четвёртой строфы паузы, являющиеся не столько цезурами, сколько паузами для
глотка воздуха, подтверждает предположение. Казалось бы, всё понятно — и готова
трактовка стихотворения, однако примечание к нему неумолимо убеждает читателя в
обратном. Надеев пишет о
своём произведении так: «Казалось бы, стихотворение (1983 год) недвусмысленно
отсылает к строкам А. Фета: “…А жаль того огня, / Что просиял над целым
мирозданьем…”, на деле же автор –
вслед за В.В. Вейдле – считает, что поэзия – это
совесть, и потому чем выше, тем труднее» (312). Тем самым у трактовки появляется
новый поворот, не закрывающий, впрочем, стихотворение для всех остальных
смыслов, ключевым из которых является ожидаемая от поэта попытка понять, как
устроен мир вокруг него. Поэзия — вот та призма, через которую Надеев воспринимает окружающее.
Надеев-поэт вообще очень внимателен к
проявлениям мироздания и пытается описать его законы, явленные в красочных
деталях: мир растений и насекомых, вещный мир становятся поводами для
удивительно точных наблюдений, которые позволяют сделать вывод об амбивалентной
природе человека, одновременно и стремящегося остаться один на один с природой,
и страшащегося этого одиночества. Кажется, не без гордости в «Автокомментарии» приводится отзыв Льва Аннинского 1984 года
(не цитируется, а именно приводится — читателю явлена аутентичная копия
машинописной страницы) на книгу стихов «Лесное лето»: «Внутренний сюжет поэзии
С. Надеева — драма между потерянной жизнью толп и
робинзонадой возврата в мир природы» (308).
Мир Надеева как бы делится на несколько упорядоченных по вертикали
слоёв: это флора и фауна («мир двулик и насеком», —
пишет с иронией Надеев, вводя в свою поэтическую
лексику каких-то совершенно невозможных ктырей, веретенниц, иммортели), а также вещный мир, наконец, сам
человек и небо как мерило совести, а значит, и поэзии. Слои не соподчинены друг
другу, а восприняты слитно — как часть одного целого.
К нам скользит, сгорая в мириадах
Водных брызг, в мерцании арцелл
Бледно- жёлтый баловень прохлады,
Пробиваясь плотной цепью тел.
Это пляшут, растопырив пальцы,
Подымая
водяную пыль,
Дачники, смывая с кожи кальций,
Нитрофос и звёздочки белил.
Вот они, колени расправляя,
Точат грудь колеблемой водой
И стрекозы шумно зависают,
Разгребая лопастями зной.
–
Что
же ты? присядь в тени на тине
И лепи, купая пальцы в глине,
Дудочку о дырочке одной!
Но спадёт в прибрежных корневищах
Звон и гомон комариных труб,
Лишь твоё дыхание заслышав
И завидев дудочку у губ… (12)
Купание дачников,
иронический эпизод, вовсе не кажется чем-то не вполне серьёзным. Это потрясающе
гармоничное стихотворение вписывает в контекст мироздания сиюминутное малое и
великое вечное. Всё объединено общей гармонией существования под небом — именно
таким, гармоничным, и запечатлевает мироздание Сергей Надеев.
Современная пастораль
содержит мотивы подчинения живущего разнообразного мира звучанию мелодии:
дудочка у губ музыканта, поэта, творца уподоблена флейте Пана.
Строчки, впрочем,
могут быть прочтены и в слегка фривольном контексте. Открываем комментарий — и
ещё раз убеждаемся в том, что автор продолжает игру с читателем. Вместо намёка
на стратегию прочтения получаем знания о том, что такое нитрофос, да ещё более
запутывающие нас «ненаписанные строки»: «Когда бы тело дня остекленело / Я б
виноградным влажным черешком / Провёл у губ». Телесный
контекст здесь продолжает смущать.
Иногда Надеев выбирает объектом своей проекции гораздо менее
экзотические вещи.
Ты весь вот тут: в невымытой посуде,
Посудной горке, жалостно пустой,
В разбитом быте на железном
блюде,
Невесть
какой приправленном тоской.
(51)
Вертикаль,
связывающая миры («насекомый» или вещный)
не меняется:
И мы – молчим. И думаем о многом.
О том, к примеру, что живём под
Богом,
Неведомых прохожих
не любя.
Что есть в пейзаже, грубом и
убогом,
Черты разлада мира и тебя. (51)
Что любопытно, оба
стихотворения посвящены одному и тому же адресату — А.П. Ни в первом случае, ни
во втором автор не раскрывает тайны инициалов. Комментарии ограничиваются
описанием реалий. Легко предположить, что под инициалами скрыт соратник по
поэтической группе «Кокон» А. Пчелинцев, переписка с
которым приводится в следующем разделе книги. Стихи, таким образом, соотносятся
как внутри сборника «Лесное лето», так и внутри включающей его поэтической
книги. А если вспомнить о том, насколько внимателен Надеев
к историко-литературному контексту вообще, то и внутри большого поэтического
времени. Свивать такого рода смысловые петли — ещё одна стратегическая задумка
сборника.
Что стоит отметить
особо, так это широкий смысловой диапазон. Воспринимая сборник в его
целостности, проницательный читатель получает двойную возможность — понять и
почувствовать стихотворение самостоятельно, а потом обратиться к данному в
комментарии ключу в надежде установить, что же хотел сказать автор. Само собой,
результат этого понимания будет так же ненадёжен, как и попытка
самостоятельного истолкования — нельзя же на полном серьёзе доверять автору,
тем более что Надеев, как явствует из названия книги,
любит игры.
Уже упомянутый
«Счастливый домик» — прямое тому подтверждение. Надеев
обращается к традиции мистификации и придумывает неизвестного автора, книга
которого случайно попадает ему в руки. Классическая, казалось бы, схема, но в
данном случае она дополняется крайне изящной типографской стилизацией под
репринт. Надеев сопровождает сборник ещё одной
стилизацией — литературоведческой статьёй, которая и раскрывает поэтическую
методу «неизвестного автора», и даёт нам срез литературной традиции начала 20
века. Здесь комментарий выглядит чуть ли не более
интересным, чем сами стихотворения.
Перед нами
одновременно и литературный, и литературоведческий текст: Надеев
демонстрирует, какими вообще бывают стихи и как их писать. Происходит обнажение
приема — пожалуй, так можно охарактеризовать принцип составления «Игр на
воздухе». Действительно, в сборнике сборников Надеева,
кроме стихов, как бы содержится и сам скелет поэзии, книжка сродни поэтическому
манифесту.
Каждый включённый в
книгу сборник интересен сам по себе, но, попадая в контекст
других стихотворений и автокомментария, он
раскрывается по-другому. На особенности восприятия играет и то, как оформлена
книга. Надеев как бы стремится сохранить ранний опыт
издания сборников чуть ли не вручную, тщательно описывая, а кое-где и
воспроизводя себя-издателя. Это
добавляет сборнику мозаичности и, повторимся, игривости — и тогда, когда Надеев пишет «Поэта-бухгалтера», иронично опираясь на
собственный опыт, и тогда, когда создаёт «Костомарова», написанного с помощью
«случайно попавшего в руки» Грамматического словаря Зализняка, и тогда, когда
без объяснимой причины играет при вёрстке с выключкой, кеглем и даже
расположением текста поперёк листа.
Перед нами, однако,
не игра ради игры. У книги гораздо более серьёзная цель (хотя
что может быть серьёзнее избранного). «Игры на воздухе: из пяти книг» — это и
обращенное к читателю поэтическое высказывание, и одновременно попытка прочесть
себя заново, перечитать уже отчуждённые от автора, обретшие самостоятельную
жизнь и личную историю стихи в перспективе сделанного. И работа по
упорядочиванию и комментированию этих стихов — повод взять за руку читателя и
играючи провести его по собственноручно запечатленным мгновеньям поэзии.