Проффер К. Без купюр. / Пер. с англ. В. Бабкова, В. Голышева. – М.: Corpus, 2017. – 288 с.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 7, 2017
Читатель привык к
предсказуемости литературных мемуаров. Ещё не раскрыв книгу, мы уже можем
вообразить её содержание, исходя из нашего знания мемуариста и его героев.
Мемуары – своего рода каноническое искусство, чья прелесть заключена в
причудливой вариативности деталей при сохранении чёткой структуры образов. О
каком бы времени мы ни читали мемуары – будь то начало 20 века, его 30-е или
60-е годы – мы уже знаем тот перечень действующих лиц и спектр оценок, который
нас может ждать на страницах книги. Удовольствие – лишь в деталях и в
угадывании того, какую перспективную точку изберёт автор. Тем интереснее, когда
перед нами оказывается мемуарный текст, обманывающий наши ожидания.
Ожидая выхода книги
Карла Проффера, объединившей два его текста,
«Литературные вдовы России» и «Заметки к воспоминаниям об Иосифе Бродском», мы
представляли её себе как собрание литературных воспоминаний человека, приехавшего
в Советский Союз из США и общавшегося с представителями
двух поколений – старшего, чьё акмэ приходилось на
первую половину века, и нового, приобретшего себе имя в 60-е годы. Однако от
старшего поколения остались уже не сами поэты и писатели, но лишь их вдовы, и Проффер, записывая свои воспоминания о них, писал, по сути,
мемуары о мемуарах. Если бы американец, не очень хорошо чувствовавший советскую
реальность 20-х – 30-х годов, просто записал их рассказы, получился бы текст,
представляющий определённый, но сугубо технический литературоведческий интерес,
сродни фольклорным записям. Однако Проффер сделал
совершенно неожиданный литературный ход, счастливо обманывающий ожидания
читателя. Под видом мемуаров о русских литературных вдовах он резкими штрихами
создал типологию мемориальных стратегий,
которые использовались в советском литературном сообществе для сохранения
памяти о «неофициальных» поэтах и писателях.
Общаясь с Надеждой
Мандельштам, жёнами Булгакова, Лилей Брик, Тамарой Ивановой, Проффер, по-видимому, быстро понял, что из их рассказов он
не сможет извлечь действительно ценной информации о мыслительном мире тех, ради
кого он общался с их вдовами. Но он обратил внимание на очень интересную вещь –
каждая из писательских вдов использовала свою, уникальную мемориальную
стратегию, призванную сохранить память об их мужьях, и эта стратегия была
осознанной и абсолютно последовательной. Советская реальность поставила перед
вдовами «неканонических» поэтов и писателей воистину непростую задачу: каким
образом можно сохранить память о них, не только не вступая в опасный конфликт с
идеологией, но и преследуя цель в конце концов
включить опальные имена в историю русской литературы. Перед вдовами вставал
вопрос: делать ли упор на западную славистику или советское литературоведение,
представлять ли писателя диссидентом или человеком аполитичным, передавать ли
его архив за границу или в любом виде добиваться публикации в СССР?
Проффер
далёк от социологии. Формально его текст – это всего
лишь мемуарные заметки о немногочисленных разговорах. Но в совокупности
читатель видит, что автора в первую очередь интересует не то, что вспоминают литературные вдовы, но как они это вспоминают, что именно они
делают для того, чтобы эта память осталась, на какие риски, жертвы или
компромиссы они для этого идут. И тут хочется отметить, что такой взгляд на
мемориальные стратегии возможен, наверное, только у человека «со стороны», не
жившего в том обществе, где эти стратегии употребляются.
Вообще отстранённость
взгляда характерна для первого мемуарного текста Проффера.
Он старается не принимать ничью сторону, он практически не даёт оценок, но в
тех немногих случаях, как, например, с Эммой Герштейн, когда он берётся
оценивать поступки человека в 30-е годы, он невольно выдаёт своё непонимание
ситуации. Именно здесь аналитический подход к мемуарам оказывается удивительной
находкой. Не имея возможности понять саму ушедшую реальность, слушая лишь
«мёртвые» воспоминания, Проффер обращается к тому,
что единственно оказывается живым – к стратегии сохранения памяти, ибо эту
стратегию он видит «здесь и сейчас». Именно эта живая стратегия памяти и есть
истинный предмет его мемуаров.
Второй мемуарный текст
книги, а точнее, разрозненные, незавершённые фрагменты, посвящён Иосифу Бродскому.
Издания этого текста все давно ждали, ибо с этими мемуарами связана весьма
странная история, рассказанная Эллендеей Проффеер: Бродский, узнав об их существовании, под страхом
судебного разбирательства запретил их публикацию. Впрочем, несколько самых интересных
фрагментов уже были изданы несколько лет назад в мемуарах самой Эллендеи. Резонно было бы ожидать редких подробностей
частной жизни поэта или же резких высказываний о его творчестве или поступках.
Однако ни того, ни другого нет. Возникает интереснейший вопрос: что же
Бродского так уязвило в этом тексте?
Здесь мы позволим себе
небольшое отступление и задумаемся о той перспективной точке, с которой обычно
пишутся литературные мемуары. Чаще всего мы встречаем только два ракурса: «вид
снизу» и «вид сверху». «Вид снизу» – это восторженные слова о гении, которого
невозможно понять, к которому можно лишь прикоснуться. Тексты, написанные с
такой позиции, удивительно однообразны и предсказуемы, но главное, что они по
самой своей природе не могут приблизить читателя к пониманию принципов мышления
поэта или писателя – а это, по сути, единственное, что важно для читателя, не
ставящего себе цель написать биографию интересующего его автора. «Вид сверху» –
это разоблачительные мемуары, призванные скинуть их героев «с парохода
современности», когда автор, даже не имея высокого литературного статуса,
демонстрирует, что герой его рассказа переоценён, а его литературная репутация
фальшива. Но возможен и третий ракурс – «взгляд в упор». Он подразумевает
интеллектуальное равенство рассказчика и его героя. Мемуарист чувствует за
собой естественное право и возможность писать о том, как мыслит его герой и
оценивать его «труды и дни» с позиции равного. Этот тип мемуаров кажется
недопустимым потомкам, если их автор представляется менее значимой фигурой, чем
герой. То же очень часто случается и с современниками, не готовыми признать
того простого факта, что интеллектуальное равенство не означает равенство
социальных позиций, а неравенство статуса отнюдь не означает неравенство ума.
Теперь вернёмся к Профферу и Бродскому. Первое, что бросается в глаза, когда
читаешь эти мемуарные заметки – это ощущение интеллектуального равенства автора
и его героя. И ощущается оно тем полнее оттого, что никак не подчёркивается. Проффер, кажется, не приводит ни одного разговора о
литературе, он не просит поэта растолковать свои стихи, почти ничего не говорит
о его поэтических пристрастиях. Зато он беспристрастно описывает сцены, где
Бродский предстаёт живым человеком. Также он пересказывает множество
политических споров в весьма неожиданном контексте. Проффера
интересуют не политические высказывания в диссидентском стиле, которые мы и так
представляем по сотням мемуарных текстов, но лишь те суждения, которые
позволяют понять природу социальных представлений Бродского и его друзей. Проффер, к примеру, с удивлением обнаруживает, что почти
никто из них не готов принять безоговорочно свободу слова. Собственно, эти
беседы и показали мемуаристу, что между ним и его русскими друзьями пролегает онтологическое
различие. Это не люди с «западным мышлением», живущие в СССР – это люди с «анти-советским мышлением», которое зеркально отражает
советское мышление, ничего не меняя по сути.
Собственно, это наблюдение Проффера и есть смысловой
стержень его заметок о Бродском. В отличие от старшего поколения, когда он имел
дело уже с мемуарной традицией, Проффер, общаясь с
Бродским и его друзьями, видел живую жизнь, которая нуждается в осмыслении, и
которую он осмыслял опять же как человек «со стороны»,
увидев то, что ускользало от взгляда его советских современников.
Теперь
можно предположить, что же, собственно, задело Бродского в этих мемуарах:
впервые в жизни он увидел себя со стороны взглядом равного человека, — и то,
что он увидел в этом зеркале, оказалось для него нестерпимо: вместо западного
интеллектуала, каким он мнил себя в своём воображении, он увидел себя абсолютно
советским человеком (то есть анти-советским, что одно
и то же – ибо принципы мышления одинаковы). Это шло
полностью вразрез с мемориальной стратегией самого Бродского, в результате чего
поэт и совершил такой странный и недальновидный шаг, как попытка запрета
публикации мемуаров Проффера. В конечном счёте это возымело обратное действие, и теперь мы имеем
возможность ознакомиться с этим любопытным текстом.
Два текста Проффера – о литературных вдовах и о Бродском – читаются
как единое целое, и в этом есть свой
смысл. Если в первом тексте Проффер, по сути,
исследует феномен мемориальной стратегии как таковой, то во втором тексте он
вступает в полемику с такой стратегией, сознательно или невольно вмешиваясь в
её развитие. Как бы то ни было, его вклад в полемику с мемориальной стратегией
Бродского благодаря этим мемуарам останется очень значителен.
Мне осталось сказать
последнее об этой книге. Оба текста были написаны смертельно больным человеком,
в момент приближения смерти. Умирая, он не просто вспоминал свою жизнь и жизнь
знакомых ему людей – он думал о другом. Он напряжённо
думал о том, что значит для человека остаться в памяти
других людей. Как это происходит? Чтобы ответить для себя на этот вопрос, Проффер и написал эту книгу.