Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 7, 2017
Виталий Эдуардович Лейбин — журналист, музыкант, поэт. Родился в 1972 году в Донецке УССР. Окончил биофак МГУ им. М.В. Ломоносова. Возглавлял портал «Полит.ру», с 2007 года главный редактор журнала «Русский репортёр». Живёт в Москве. Стихи публикует впервые.
колян
безумный колян говорит: не бойсь,
вратарь не должен бояться мяча!
а я, пацанёнок, в ворота врос,
пенальти: удар и разбитый нос,
но я, мне кажется, не закричал.
колян был тренером по судьбе,
с тех пор я предвижу, где будет мяч,
он болью расскажет мне о себе.
и даже когда угловой, в борьбе
он виснет, как детский надрывный плач.
колян любил поиграть с малышней,
мамашки боялись, следя в окно,
что дылда безумный своей клешней
кого-то ударит, он ведь большой.
донос, и его повезли в дурдом.
и даже не думай, что ты забьёшь
в такие моменты решает злость,
разбег на рубель, удар на грош,
поймаю как в угол летящий нож,
любой пенальти всегда всерьёз
прошлая жизнь
дом ускользает из памяти. даже мама.
я не помню ни прошлой жизни, ни после,
то есть помню, но только леса и доски,
и что молоко в бидоне — весит три килограмма.
я сижу на пороге сна и детского сада,
и не говорю, пусть думают, что не умею,
в досках щели, и ползают в них муравеи,
говори муравьишки — сказала девочка ада.
муравьи бывают в лесу, и там красиво,
я ещё не хожу, но ходят вокруг личинки,
папа срезает гриб, и нос у него с горбинкой,
гриб-боровик огромный — я плачу за хиросиму.
почему я плачу, ведь я ничего не знаю?
только про молоко, в бидоне, его три литра,
а еще молоко есть в маме, я очень хитрый:
рыдаю будто голодный — хотя и смеюсь глазами.
когда я родился, помнил ещё пару жизней,
но ангел стукнул, чтоб я не болтал лишку,
теперь, глядя на деву или читая книжку,
иногда себя вспоминаю — был смелым и рыжим.
теперь у меня самого есть смешной ребёнок,
то есть много детей, и все про себя знали,
когда видели сны и невпопад моргали,
когда кричали про буку — кого-то узнав спросонок.
я скоро совсем умру, и это вообще не драма,
грустнее догадки, страхи, бидоны, доски,
не буду рождаться снова, застывши воском,
но если смеясь, заплакать — конечно, вернётся мама.
смска
в одном окне сидят дрозды,
в другом — живут собаки,
и есть окошко для беды,
и есть, в котором знаки.
и крест сидит в любом окне,
и на окошке — кошка,
в одном окне задёрнут гнев,
в другом — хмельные рожки.
но есть одно окно к тебе
с красивой занавеской,
за ней качают колыбель,
и звякнет смс-ка.
мундштук
папа играл на валторне,
остался мундштук и звук.
на дереве каркнул ворон,
стихи подросли из сора,
земля закричала вдруг,
остался один мундштук.
я дунул в него и оставил,
для ветра весь мир — труба,
у мамы есть шкафчик: справа
колечки, мундштук, оправа,
очки поломались, губа
запела, узнав тебя.
я ведь и не слышал, как папа
играл на трубе, вообще —
смеялся, ругался «тяпа»
(имелось в виду растяпа),
валторну отдал, ещё
совсем не хранил вещей.
когда я родился, музык
в дому не осталось, дом
был полон обычной прозы
любовью, весной — мимозы,
и дети — им нужен корм,
он бросил играть на том.
валторну отдал кому-то
в оркестре, кому нужней.
судьбу отрубил, как будто
у жизни другое утро.
но как без музыки? с ней
любовь ведь ещё сильней.
он всё оставил для мамы,
семьи и детей насовсем,
надеясь что мы-то исправим,
не чувствуя в этом драмы,
пусть музыка будет всем,
ведь бог не бывает нем.
дуну-ка я в валторну,
мундштук начинает звук,
на дереве каркнул ворон,
стихи подросли из сора,
земля задышала вдруг,
возьму я себе мундштук.
углы
мир был, боюсь, для тебя угловат,
ты спотыкалась на ровном месте,
била коленки о шкаф и кресла,
слёзы текли через смех и мат.
мир, я боюсь, был конкретен и крут,
будто сюда недосыпали духа,
ты говорила, смеясь: непруха,
наверное, нужно носить парашют.
мир уходя, оставлял чепуху:
подбитые танки, стихи, сковородки,
начальников и нехорошую водку,
стены в руках превращались в труху.
на страшном суде ты сказала: постой,
мир ещё можно отмыть и оставить,
дом неказист из бетона и стали,
но главное, чтобы он был не пустой.
ты посмотри, всё же ранит тебя:
серые стены, ментовка, законы,
кричат на детей, кипятят макароны,
маньячат и крайнюю плоть теребят.
а что если просто досыпать воды,
духа над ней и красивого теста?
ну ничего, мне не больно, ну честно,
я потерплю синяки и труды.
мир и сейчас я боюсь, угловат,
ты спотыкаешься в этом же месте,
кровь из коленки, из пластыря крестик,
мир, как ребёнок, что только зачат.