Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 6, 2017
Ни в одном учебнике по
поэзии мы не найдём информации о том, что существуют две разные поэзии — поэзия
как сфера самовыражения и культуры, с одной стороны, а также поэзия
как сфера поиска и искусства, с другой. Внутри этих сфер
действует разная логика текстопорождения, отношения к
сказанному, и граница между ними не такая уж не различимая. А если не видеть в
упор, то без того жидкая рефлексия по поводу ситуации в современной поэзии по-прежнему
изрядную часть своих жизненных сил будет тратить на споры о том, о чём и
спорить бы не стоило. При этом она, конечно, не будет спорить о том, о чём
дискутировать точно стоило бы. Эта ситуация выгодна разве что поэтическим
снобам. А диалектику снобизма в отношении к современной поэзии изучать
приходится не по Гегелю.
Начать этот разговор
стоило бы с разлома поэзии в постсоветское время — разлома, наследующего и
предыдущие разломы, но и определенно имеющего свое собственное лицо.
В постсоветское время в
русской поэзии произошла демократическая революция, которая — это стоить
отметить особо — ничем, кроме стремительной вульгаризации окружающего мира, не
подавлялась. Право писать, выражать себя, никого не спрашивая, входить в
литературу стало всеобщим достоянием — даже с учётом того, что хранители
высокой культуры заняли глухую оборону вокруг некоего пьедестала, на который в
новом поколении они никого не видели. Несмотря на заявления С.И. Чупринина о том, что русскую литературу постигла
«национальная трагедия» испытания массой, главного завоевания эпохи это не
столь уж бессмысленное охранительство не перечеркнуло.
Масса с тех пор никуда не делась, но нужно признать, что вклад людей, вышедших
из той пугающей массы, в дело издания и популяризации современной поэзии сегодня
очень серьёзен.
Однако ещё не родился
математик, способный сосчитать степени презрения высоколобого литератора к
самородкам, «карабкающимся на Парнас». О, сколько дарованных Богом сил уходит с
этим паром в свисток! Сама поэтическая критика сегодня отравлена желанием
потолкаться локтями, указать плебеям их места. До спора о стихах дело не
доходит, душегубский порыв вызывает уже амбиция недостойного что-то где-то
опубликовать. Мерзостнее графомана может быть только таракан. Что тут скажешь.
Так выглядит тупик литературного снобизма, прикрывающегося ценностями высокой
традиции.
На самом деле
самовыражение — это норма современного понимания
культуры. Можно только радоваться тому, что всё большее количество людей
пытаются подобрать слова к своим мыслям и чувствам, осваивая при этом
литературные формы. Это потому и культура, что главный неосознаваемый процесс
здесь — освоение готовых форм, разнообразие которых очень велико. Там, где
право писать принадлежит каждому, графомания не порок, а неприкосновенное
частное дело. Более того, поэзию как область культуры стоит поддерживать и
развивать – прежде всего, содействуя расширению кругозора. Потому что у
начинающего автора его вообще может не быть. Но при этом для выражения своих
наболевших чувств он, как правило, берёт размер, которому сотни лет, — и это
уже основание интересоваться, что этим размером было написано. Разного рода
ЛИТО, сборники, вечера и чтения — всё это должно быть раз и навсегда выведено
из-под критического удара — это всё нужно, потому что человеку, любящему стихи,
должно быть куда пойти, с кем поговорить об этом. Доступность культуры, ее
обеспечение – ключевая задача в области культуры, в которой,
да, бывают задачи.
Искусство поэзии
начинается тогда, когда помимо точно выражающего слова есть как минимум осознанная необходимость формы. Даже
самая точная мысль, записанная каким-либо поэтическим ритмом, имеет статус
дневниковой записи, чернового отрывка. Пока она не обретёт контекст поэтической
формы, она в область искусства не входит. Когда поэт пишет стихотворение, он в
идеале более или менее точно представляет, где
именно на карте поэзии сейчас пульсирует его точка — и куда оттуда можно
двигаться. Эта точка пребывает в постоянном поиске — как сопрячь неназываемую
бездну современного существования и безразмерный поэтический кодекс тысячелетий?
Это рискованный поиск — никогда не знаешь, найдут ли тебя там, куда тебя заведёт
искусство, смогут ли прочесть палимпсест, увидеть, как ты отразил друг в друге
формы, ранее исключавшие друг друга. И при этом — будет ли сквозь литературное решение
вообще видна твоя бездна? Как найти такое сочетание традиционных форм, которое
усилит то, что до сих пор не называлось? Культура ставит руку, дает
уверенность, искусство выбивает последние точки опоры, приучает к неуверенности
интуитивного движения. Идеалы высокого искусства — они примерно про это.
Снобизм поэтического демократизма
— там, где об этой воображаемой карте мировой поэзии никто не хочет знать. Там,
где самовыражению дела нет до искусства, где есть ощущение, что будет так, как
ты скажешь, где экзистенциальный опыт объявляется единственным мерилом поэзии.
Этот опыт всегда как будто нов — поскольку каждый индивидуум уникален, для
каждого найдётся ниша. Понятия ниши и новизны оказываются связаны. Неважно, у каждого
ли своя ниша, поскольку все новы, или все новы, поскольку каждый занимает свою
нишу. Важно, что если мы отменим ниши, мы отменим и новизну. В современной
поэзии этот низкий вид снобизма так же
работает, как и высокий. В критике его следствие — несопоставимость, отсутствие
языка обобщений. Для каждого — свои слова. На самом деле это значит, что нет
никакой критики, понимаемой не только как разговор о поэтическом тексте или
личности, но и — о поэзии вообще: её сюжетах, парадигмах, жанрах. Абсолютизация
самовыражения убивает возможность обобщений, проповедует несопоставимость и
бесконечное расширение и без того уже бесконечной горизонтали.
Чтобы
сказанное не показалось плодом воспалённой фантазии, коротко проанализируем две
свежих критических статьи — Е. Коновалова о Борисе Рыжем («Арион»,
2016, №4) и А. Порвина о Василии Бородине
(предисловие к книге поэта «Лосиный остров».
М.: НЛО, 2015). Примечательность
выбора в том, что каждый из поэтов-критиков выбрал в качестве объекта поэта
условно своего круга — невозможно представить, чтобы Порвин
писал о Рыжем, а Коновалов о Бородине. Тем показательнее то, каких
результатом добиваются мыслители на родном материале.
Е. Коновалов,
требовательный, безусловно ориентированный на литературную традицию критик,
решил на новый уровень вывести разговор о поэте Борисе Рыжем — и определить,
наконец, не особенно вдаваясь в то, что о поэте написано, «масштаб поэтического
явления». Что же он делает? С одной стороны, показывает, что поэт человеком был
незрелым и ошибался в эстетизации хулиганов, с другой
— оказалось, что поэзия Рыжего всецело вторична на том лишь основании, что Коновалов обнаружил у него связи с целым рядом поэтом и не
обнаружил ничего своего. «Поэта должно судить не по тому, насколько хорошо он знает
чужие поэтические миры, а по тому, какой мир он сам создал». «Когда стихотворец
очень уж крепко стоит на плечах своих предшественников, значение его
сомнительно». Диву даёшься, слыша все это от критика, ориентированного на высокую
традицию. Разве не символично то, что как раз отличающим область искусства умением
пишущего работать с тем, что сделали предшественники, поэта
прихлопнули как графомана-таракана?
Наши литературные снобы
толкаются локтями, даже не обращаясь к текстам. Во всей статье ни одной попытки
дать прочтение какого-либо стихотворения обвиняемого — все они призваны
иллюстрировать бездарность «поэтического явления». Хотя человек, понимающий,
как работает традиция, должен сознавать, что нельзя поэту ставить в вину тот
факт, что он владеет, например, жанром городского романса, и что нельзя делать
вывода об отсутствии у поэта своего «мира», не демонстрируя наглядных попыток
его отыскать. Надо понимать и другое: может, миф о
поэте Рыжем и раздут, но если мы не работаем с текстами, мы остаёмся в
пространстве мифа — и немного тогда стоит высоколобость.
А. Порвин,
открывая разговор о Василии Бородине, первым делом
бросает копье в ветряную мельницу, олицетворяющую некий «миметический
компонент», к которому «нет смысла обращаться» «в силу его исчерпанности». На
это сильное суждение остаётся ответить что-нибудь из учебника: арсенал
литературы хранится вечно — в любой момент из него может быть взято что угодно,
включая «миметический компонент». Далее критик
изобретает метод — «вычерчивание гносеологических иероглифов». Первой линией в
иероглифе, который целиком, видимо, должен выражать поэтику Бородина,
становится мысль о том, что искусные стихи поэта «манифестируют неискусность». Вытекающую отсюда мысль пересказать
невозможно: «Ручьевая логика данного поэтического письма
многослойна, надводный и подводный миры и мирки в восприятии читающего (и,
может быть, самого автора) часто меняются местами, поэтому любой, кто возьмётся
проницать эти глубины и обманчивые отмели своим восприятием, рискует очутиться
в области той пространственной подвижности, какой способна оморочить
и зачаровать устремлённость потока». Поверим пока на слово. Вторая мысль:
«поэт загерметизирован в своём звучном добросердечии
к миру», далее есть ещё интересное про «инфантилизацию»,
расщепляющую «этический компонент». Заметим мимоходом, что компоненты, таким
образом, бывают двух родов — миметические и
этические. Ещё один элемент иероглифа: совершенно серьёзная мысль о том, что
существа «в поэтическом мире Василия Бородина» обозначены «точечно, внятно и
четко». Финальный аккорд, однако, ещё более усиливает градус абсурда: для
«индивидуального времени» Бородина характерно «некое интонационное сфумато, что и
понятно».
Порвин
и сам поэт — кто ж ему запретит откровения в виде иероглифов, но поэт
Бородин-то тут при чём? Никто никогда так и не узнает,
как выглядят в его поэтических текстах «ручьевая логика», «обманчивые отмели»,
«звучное добросердечие», «точечные существа» и «интонационное сфумато» — а жаль. Критику неинтересны тексты разбираемого. Он гвоздит интеллектуальными прорывами, не
замечая, как наивно выглядит совершенно некритичное отношение к поэту, чьё
«поэтическое мастерство» «обнаруживается практически во всём». Да неужели?
Таким тезисам в разговоре о поэзии верить на слово уже не пристало. Проблема,
однако, в том, что в логике поэтического самовыражения нет конкуренции: ты
гений, старик, у тебя своя ниша — и вопрос снят. Здесь нет вменяемых обобщений,
а к старым и испытанным «нет
смысла обращаться» «в силу исчерпанности». И выходит, что претендующее на
интеллектуализм высказывание на деле показывает свое презрение к тому, что
сделала культура, не желает говорить на ее языке, а своим ничего внятного
сказать не может.
Эти критики очень
похожи в одном — они не объяснят вам, что вы чувствуете, когда читаете стихи безусловно достойных внимания авторов. Эти критики —
снобы. Неважно, высок снобизм или низок, потому что итог один — утерянная
способность читать поэтический текст. Артефакт утерян, остались лишь люди,
заявляющие, что они когда-то его видели и желающие сыграть в связи с этим в
свою игру. Одни играют в самодостаточность, независимость от культуры, другие —
столь верные ее слуги, что готовы порвать любого претендента на место в ней. В
результате мы лишаемся возможности спорить о стихах — и это потеря, достаточно
серьезная, чтобы выразить снобской критике наше принипиальное неприятие.