Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 6, 2017
Мария Александровна Маркова — поэт, живёт в Вологде. Окончила филологический факультет ВГПУ. Автор нескольких книг стихов, последние из которых — «Соломинка» (2012) и «Сердце для соловья» (2016). Лауреат премии президента Российской Федерации для молодых деятелей культуры «За вклад в развитие традиций российской поэзии» (2010).
***
Всё время, когда из песка последняя влага,
когда выходила из пены и жалила ногу
о створки осколок, когда намокала бумага
от брызг и чернила ползли,
когда из песка
последняя влага под солнцем июля, когда
всем сердцем владели то боль, то любовь, то тоска, –
я тоже пустыню смотреть приходила сюда
и видела лишь корабли.
Но дороги сердцу подробности, днём, на свету,
случайно сведённые взглядом в одну перспективу.
На что засмотрелась? Куда, на чутьё полагаясь, иду
вдоль берега, зная, что линии этой не будет обрыва?
Казалось бы, мира начало и бог Посейдон,
но мира конец, и нет в нём божественной воли, –
всё тронуто здесь человеческим чистым трудом,
и мифом для смертных оно обернётся едва ли.
Пока я не чувствую сердцебиения и
не вижу ни слёз, ни от них остающейся соли,
пока меня в бездну обмана огни не позвали,
все эти подробности жизни недолгой – мои.
Мои – словно устно и письменно не повторить –
без слов, или ветер одну непослушную прядь
выносит за скобки, и можно весь день говорить,
весь день – собеседнику, но не себе, доверять.
Как вправо и влево, – и не на что больше смотреть,
никто пустоты горизонта великой объять
не сможет, никто не сумеет её исказить,
но – смерть
и солёной воды расходящийся яд,
но – скромной трагедии действенный реквизит,
но – зрители или свидетели, их тишина,
и если ещё ко всему повернуться спиной,
и если, шагнув, не нащупать у времени дна
и в мир провалиться иной…
***
Возьми мою печаль и положи на ветер.
Играют мертвецы на плачущих альтах.
Печаль моя одна – и голуби, и дети,
и в латах лепестки, и тополя в летах.
Смех раздаётся там, где сердце обмирает.
Как далеко печаль играется с мячом,
и яблоня, над ней открывшись, обгорает,
чернеет и сквозит, а больше ни о чём
не будет слов, а больше
не будет слов, ведь я
не буду продолжать,
ведь между веток свет голубоватый – тоньше,
ведь у корней невидимые яблоки лежат.
Мы распустили слух, и нить его кровава,
мы пробовали всё – и тайну, и обман,
и глухоты пришла сияющая слава,
и слепоты навис мерцающий туман.
Настало время петь,
оправдываться, рваться,
лежать в кругу огней, плясать в кольце медуз,
смотреть на жёлтый жир сквозь розовые пальцы,
но я теперь боюсь.
Но я не слышу шу, но я не слышу шума,
но я схожу с ума, у музыки самой
был жуткий сон, и он
проник в зазоры шлема
и съел её внутри себя или ума.
Возьми мою печаль. Она холодновата,
она дрожит, она колеблется, входя
в хороший чистый дом, и смотрит виновато,
а в глубине глазниц – два яблока дождя.
Не прорастёт вода – вода не прорастает,
но светится побег, встаёт водоворот.
Мы распустили слух, а музыка простая
ушла за пониманием по лестнице пустот.
Зачем нам глухоты сияющая слава?
Зачем нам слепоты мерцающий туман?
В пустотах ветер пел и застывала лава,
прозрачный – зацветал в пустотах сад ума.
А если не простит – она же не прощает, –
а если навсегда, а если никогда,
ни нищая, ни при смерти, ни в поисках пощады,
минуя нас, как лёгкая весенняя вода,
уйдёт, исчезнет, скроется, утихнет, растворится, –
утихнет! – тише! музыка! ты где теперь? ты – я?
Как будто бы я облако сквозь мокрые ресницы,
как будто бы я в облике немого соловья.
«Не уходи» – не сказано. Оплакивая стоя,
расту, вода высокая, и песен не пою,
а то, бывает, радуюсь и говорю пустое,
как будто всё кончается и все мы на краю.
***
Схожу с ума, и слышу близость грома,
и вижу голос огненной дуги.
Я встала страшным деревом у дома
и соловей упал с моей руки.
Растущих звуков ласковое пламя.
Распад цветущей плоти словаря.
Мы поменялись с соловьём телами,
и перед сном о чём-то пела я.
А может, не менялись, отразились
друг в друге мы и умерли тотчас,
о красоте испепелённой силясь
поведать всем и рассказать о нас
стараясь. Время вытекло, волокна
распались, свет иссяк, исчезла связь,
и я стучусь теперь в свои же окна,
царапаюсь, то плача, то смеясь.
***
Одна, одна. То к воздуху прижаться,
то выйти в темноту
и именем растения назваться.
Я всё ещё, подробная, расту.
Ни горечью полынной, ни усладой
не стану земляничной никогда,
но за последней рощицей – утратой
для взгляда обращённого, чужда
настолько стану, что воспоминаний
собою не займу,
и только в лихорадке заклинаний,
случайная, достанусь одному
лишь именем – без времени и места,
без плоти, без любви,
но хватит ощущения протеста –
не мучай, не зови.
О сколько нас, стоящих на границе
растительной тревожной немоты,
стыдливо опускающих ресницы
над светом обжигающей воды,
скрывающих за ширмой искаженья
попытки постоянные сближенья –
с тобою говорящие цветы.