Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 6, 2017
Майя Шварцман – музыкант, поэт. Родилась в Екатеринбурге, закончила Уральскую Государственную консерваторию — скрипачка. Работает в оркестре Европейской филармонии и ансамбле «Papageno». Печаталась в журналах «Интерпоэзия», «Крещатик», «Урал», Prosodia (№2, 2014). В 2011 году в Бельгии вышла книга стихов «За окраиной слов». Постоянный автор сайтов Belcanto.ru и Operanews.ru. Живёт в Бельгии.
КАМЕРТОН
В каком году – рассчитывай,
В какой земле – угадывай…
Н. Некрасов.
И снова толчками за мутью стекла
развалина очередного вокзала
с разбитым перроном назад поплыла.
«Простите… я вас не расслышал…», — сказал он.
В вагоне кипел нескончаемый спор
о вечных проблемах, о клятой политике:
схватились, друг друга беря на измор,
крича и ругаясь, задиры и нытики.
Пока электричка ползла под уклон,
её пассажиры, сельчане и дачники,
случайно сойдясь за плацкартным столом,
азартно трясли кулаками табачными.
Всяк ведал азы прогрессивных начал,
командовал миром, ворочал реформами,
и только один безучастно молчал,
в окно за столбами следя семафорными.
Рыбак ли, грибник? Ни ведра, ни бахил.
Пристали с пристрастьем. Мотнул головою,
как будто очнулся, и сам повторил
задумчиво: «…о существующем строе?»
И вдруг загорелся: «О, как удалось
меня угадать вам, не зная заранее!..
Меня, изучившего тему насквозь,
и этого строя слугу по призванию!
Все знают, конечно, что раньше другим
он был, – среднетоновым и пифагоровым,
и, шаткостью низких частот уязвим,
он в их диссонантах ворочался боровом.
Согласен, возможно, что позже найдут
и более точный уклад темперации,
и вычислят тоньше размах амплитуд, –
об этом бы даже не стал препираться я,
но, cтрой сберегая, я, собственно, сам
лишь тем и живу, чтоб, убрав посторонние
помехи, его привести к образцам,
приближенным к точной и чистой гармонии!..»
В чугунном молчанье, накрывшем вагон,
застыли слова, и предметы, и спорщики,
узлы на полу, на столе самогон
и тяжкие запахи быта прогоркшего.
Лишь чей-то под лавку засунутый таз
звенел, да стучали колёса рассыпчато.
«Блаженный», – шепнула, неловко крестясь,
старушка в дешёвом заношенном ситчике.
Оратор, смутясь, огляделся вокруг,
как будто кого призывая на выручку,
полез по карманам и выронил вдруг
с пронзительным звоном двузубую вилочку.
Нагнулся поднять, уронил сгоряча
опять, распрямился и с видом сомнамбулы
направился прочь, извиненья шепча,
и скрылся за дверью в грохочущем тамбуре.
***
Сроду не рвался в космос, но, видно, где-то
всё порешили без нас. Приходил отец
мрачный с работы, сквозь зубы шипел: анкеты,
взятки, интриги… Надеясь на тет-а-тет
с главным, храбрился, кальки берёг, расчёты,
перья ломал: возьмём, бормотал, пике
в облачном слое; на пасеках местных соты
нюхал и мял придирчиво, и в пакет
тайно кусочки прятал, чтоб дома рьяно
взвешивать и толочь. Подходил к концу
срок договора, и стройка была по плану
завершена. Домой? но в верхах отцу
допуск, шепнули, допуск… и так с нажимом,
будто бы в сторону: бездна – она без дна,
знаете… если только в борцы с режимом
мыслите выйти… И он мне сказал: хана.
Я-то мечтал: с патентом, чтоб честь по чести,
с грантами! старый дурак, поделом огрёб.
Видишь, как ветер дует: что при норд-весте,
что при зюйд-осте – крышка. А жизнь без проб. –
Слежка была не очень: пастух, прохожий,
ночью ошиблись дверью; отец спешил,
клеил, кроил, досадовал всё, что кожи
долго не сохнут, что не хватает жил.
Нас обступали, словно теснили к краю –
так и случилось. Ветров пересилив гул,
«Главное – вертикальность! Смотри: кривая
всё поломает», — крикнул он и столкнул
первым меня: поехали! С дикой силой
тело свело, закрутило в вираж, и вот
рвётся желудок в спазмах, глаза скосило,
воздухом раздирает орущий рот.
Небо зевает: разве не лестно в первых
быть, прямиком в легенду уйти с орбит,
падая кувырком, в рвоте и перьях?..
Снизу, ликуя, машут: летит, летит!
REQUIEM. DIES IRAE
Мнилось: удар! – буря мглою – вихри,
дыбом земная встаёт кора,
пламени шквал, и в безумном шифре
бедствий откроется зов: пора.
Думалось: разом, одним направо,
прочим налево. Особым – вверх.
Вместе не страшно, дурная слава
в массе пустячна: я раб, я червь…
Чудилось: позже. И если будет,
то по сценарию: тьма, конь блед.
Лопнет у неба в глазу сосудик,
кровью заката затопит свет.
Вышло иначе. Конец вселенной –
не в напророченном далеке:
дома, в бледнеющих постепенно
метинах роста на косяке.
В собственном теле, где в каждой пяди
воспоминаний саднящих ком:
в матке; в капканах ключичных впадин,
муку скрывающих под замком.
Там, где в трахее по коридорам
оледенелым плывёт, скользя,
имя возлюбленное, которым
больше назвать никого нельзя.
В детской, где ставни перед грозою
ловишь, чтоб путь закрыть сквозняку:
скажешь привычное буря мглою,
но не закончит никто строку.
REQUIEM. AGNUS DEI
Рожденье ангелов случайно.
Какой идёт на них раствор
бисквитный, из какого чана
неглазурованный фарфор
на небе черпают для лепки,
из перистых ли облаков
шьют крыльев тонкие виньетки
в ажурном стиле рококо –
знать не дано. Светловолос ли
окажется хранитель твой
или черняв, узнаешь после,
когда назначенной порой
родишь его. Над тонкокорой
скорлупкой зыбки наклонясь,
меж ним и смертным приговором
от счастья не заметишь связь,
пророчеств грозных не услышишь,
расплаты не запомнишь срок.
Творец велик и огнедышащ,
но так условен и далёк,
что, к небу не поднявши взора,
поставишь подпись без труда
под мелким шрифтом договора
о том, что всё не навсегда.
И вдруг телесности осада
снята, отныне ни летать,
ни жить, как вышло, – до упаду –
нельзя. Недолгие лета
прошли. Следишь оцепенело,
как тот, кого ты родила,
стряхнул с души обноски тела
и два невидимых крыла,
вернул по описи и убыл,
оставив прибранную жизнь,
как ненадолго снятый угол.
Хрипи «за что», взывай, кружись –
ответным эхом, бумерангом
гремит безжалостная медь:
не ты, но первенец, но ангел
был призван первым умереть.
ПОДРОСТОК
С Нефшательской дороги, от лиловых холмов
с виноградниками, с меловой горки горбатой,
по траве и мху, через сныть и болиголов
на вспотевшем коне усталый скачет глашатай.
Пара всадников сзади. Тускло сипит труба,
в трёх шагах не слышна, дорожной пылью забита,
но для маленькой деревушки, где молотьба
да подвязка лоз все занятья, – уже событье.
Побросав серпы, за герольдом бегут толпой,
не дочистив овина, кинув хлеб у загнётка.
Выгнув грудь, с надсадом, в сотый раз вестовой
лает новости, надрывая сухую глотку.
Англичане теснят, союзников шатких – глядь
и нету, в отступленьи на юг половина
перебита лучников, и потому призвать
нужно новых рекрутов по веленью дофина.
…В стороне от деревни, в рощице у ключа,
на поляне, заросшей викой и майораном,
лбом уткнувшись в колени, плачет, что-то шепча
удручённо, девочка в платьице домотканом.
Подавляя всхлипы, ладонью по телу вдоль
от ключиц до бёдер проводит, трясутся плечи.
Боже правый, за что, за что мне такая боль,
за какие грехи такие противоречья?
Что мне делать с собой, я в теле моём живу,
словно гость или враг, и женского нет ни капли
ни в душе, ни в мыслях! неужто вот так в хлеву
и пропасть мне, с грубым подойником вместо сабли.
Если б мне не чепец, но шлем, не метлу, но меч,
если б лук с доспехами вместо постылой прялки,
если б кинуться можно было рубить и сечь
наравне с мужчинами в жаркой кровавой свалке,
всё бы лучше, чем очи долу да косы плесть.
Боже, смилуйся надо мною, о, если б тайно
ты во сне шепнул или голосом подал весть,
что ниспосланное тобою – лишь испытанье.
Только нет, ничего не выйдет… Боюсь сама
богохульств своих и на исповеди не смею
ни словечка сказать об этом. Схожу с ума
и живу не своею жизнью, да и ничьею…
Глубоко вздыхая, девочка смотрит вокруг.
Нет, никто не услышал, лишь ручей да деревья.
Мать рассердится: я с утра обещала тюк
полотна отнести соседке. Пора в деревню.
Слышен топот: несутся дети с края села,
башмаками стуча по мостовому настилу:
Жанна, Жанна,
ну где ты ходишь,
где ты была,
всё опять проворонила!
всё, всё пропустила.