Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 6, 2017
Ната Сучкова (Сучкова Наталья Александровна) — поэт. Родилась в Вологде в 1976 году. Окончила Литинститут им. А.М. Горького. Автор книг стихов «Лирический герой» (М., 2010) и «Деревенская проза» (М., 2011). Лауреат премии «Московский счёт» (2011) и др. Живёт в Вологде.
От редакции
Мы продолжаем ежегодную традицию выбирать лучшие тексты ушедшего года с помощью самих поэтов. Нам интересны авторские взгляды людей, в чьём вкусе сомневаться не приходится. В то же время то, что они отбирают, — это их собственный взгляд, с которым мы не спорим, даже если хочется. Мы договорились учитывать только тексты, впервые опубликованные в минувшем году. В качестве составителя десятки лучших текстов 2016 года выступила поэт Ната Сучкова.
Ирина Евса
Погибший на живого смотрит сверху:
ну, что он там?.. узнал уже?.. скорбит?
А тот сухую спиливает ветку,
кастрюлю подгоревшую скоблит.
Живой спешит: он ждёт приезда сына.
Посадка в пять, да плюс машиной час.
А ты ещё не брился, образина,
и к ужину чекушку не припас.
По летней кухне мечется: бутылки —
под стол; окрошку — в погреб на ледок.
Но замирает, чувствуя в затылке
какой-то непривычный холодок.
С чего бы? Целый день жара под сорок.
Что в доме душегубка, что в тени.
…уже, должно быть, въехали в посёлок…
Просил же: сядешь в тачку — позвони.
И шлёпанцем цепляется некстати
за спиленную ветку алычи.
А сын ему: включи мобильник, батя!
Нет, не включай. Нет, всё-таки включи.
(«Знамя», №5)
Николай Звягинцев
Стриженая, разная, наверное, чужая,
Как ты можешь быть, когда ты будешь и была.
Вот ты прилетела, подошла и подбежала,
Вот с тобой раскланялись хозяева стекла.
В жизни разговорчивых, забывчивых и милых,
В мире городов, который ловит корабли,
Каждая иголка для знакомого винила,
Каждая берлинская для цинковых белил.
Разве что приснятся выходящие из скобок,
Как из вагонеток отработанной руды,
Парусного времени сверкающий осколок,
Облако беспечное из леса и воды.
(«Новый мир», №6)
Александр Кабанов
Обыск
Зафыркают ночные фуры,
почуяв горькое на дне:
архангел из прокуратуры
приходит с обыском ко мне.
Печаль во взгляде волооком,
уста – холодны и сухи:
ты кинул всех в краю далёком
на дурь, на бабки, на стихи.
А что ответить мне, в натуре,
счастливейшему из лохов,
что – больше нет ни сна, ни дури,
ни баб, ни денег, ни стихов.
Лишь память розовою глиной,
лишь ручеёк свинцовый вплавь,
и пахнут явкою с повинной
мой сон и явь, мой сон и явь.
Один, все остальные – в доле,
поют и делят барыши,
не зарекайся жить на воле –
садись, пиши.
(«Иерусалимский журнал», 54)
Елена Лапшина
Там на реке, плескаясь и хохоча,
шумной ватагою, — только один не в счёт.
Будто река другая с его плеча
жилкою голубой по руке течёт.
Если бы я не думала о таком —
тонком и нежном с шёлковым животом…
Мальчики пахнут потом и молоком,
а молоком и мёдом — уже потом.
Там по реке вдоль берега — рыбаки,
тянут песок и тину их невода.
А у него ключицы так глубоки,
если бы дождь — стояла бы в них вода.
Я бы купила серого соловья,
чтобы купать в ключице, да неспроста:
я бы хотела — этого — в сыновья,
чтобы глаза не застила красота.
(«Дружба народов», №12)
Станислав Ливинский
Из ничего, из тьмы и праха —
луна и зной, мороз и солнце.
Земля замрёт и черепаха
под ней устало повернётся.
Держись, дружок. Такие страсти.
Там по тебе подруга сохнет.
Чуть обновить, слегка подкрасив,
закат и ждать, пока подсохнет.
И ждать, когда навалит снега.
Потом — весна: за всё расплата.
И плот мазаева ковчега
выносит зайцев к Арарату.
Чирик-чик-чик. Грачи. Саврасов.
Ты помнишь это сочиненье?!
Учительница младших классов,
букет классической сирени.
Повсюду радостные лица
и указательные стрелки.
Когда-то снова повторится
жизнь между соскою и грелкой.
Она когда-то повторится,
мелькнувши рифмою глагольной.
Терпи, терпи, моя страница,
я знаю — это очень больно.
Земля то тронется, то станет
в межгалактическом заторе.
Кого-то, видно, пропускает
на светофоре.
(«Дружба народов», №6)
Анна Матасова
Лучше всего рифмуются свет и тьма,
Чёрное море – белая Колыма.
Белого снега полная по края,
В чёрной телеге едет страна моя.
Ангел рогатый или крылатый бес –
Цезарю слава, слава ка-пэ-эс-эс.
И примеряет время шкурку песца,
Красную кожу, содранную с лица.
Что от империй осталось – кости, слова,
Бодрая клюква, жёлтых газет ботва.
Ржавые зубы кладбища, книжный ком,
Музыка с отмороженным языком.
Отче нашшш… боже, боже! – заел станок,
Боже нажимает на позвонок.
Где мясорубка крутится-ца-ца-ца,
Стерпится, сбудется родина без отца.
(«Октябрь», №7)
Владимир Навроцкий
Жесть
Неужели из мира с концами ушло искусство
Гравировки по жести: сраженья, заводы, сады;
Хлеборобы и девы, в глазах у которых пусто,
но в ногах, но в грудях – мегатонны мясной красоты;
Сталевар увлечённо тычет в огонь кочергой;
Аспирант глядит в перфоленту с неясной тоской.
Иногда я прикидываю, как это –
жить в рабочем посёлке,
Оформиться художником-оформителем
в местном клубе,
Из фольги и картона хендкрафтить
цепь на фанерном дубе
И плакаты к индийским фильмам,
И фонари для ёлки, –
То есть быть, получается, светочем
и богемой (какая уж есть).
Умеренно выпивать.
Кернить послушную жесть.
При этом, заметь, никакой за это награды:
Ты принёс к алтарю Культуры половину себя
(Субпродукты, рёбрышки, шейку),
А Культуре это не надо.
Пусть Культуре не надо –
но в жестяных городах,
жирных пастбищах,
строгих лабораториях,
тучных стадах
Перезрела уже благодарность
к создателю этих мест –
И они собирают Совет октябрьской ночью
Из доярок и астрономов,
моряков, чабанов и рабочих,
и художнику посылают
красну девицу, хлопкоробицу,
победительницу состязанья невест.
В полуночной столовой с неспящим художником
гостья, она же посланница,
из настенного украшения выламывается,
вырывается.
Желает железная женщина
художника сжать в объятьях,
Стягивает через голову
жестяное тугое платье,
Но при этом, естественно, веером
разлетаются клёпки,
И четыре из них застывают
в его черепной коробке.
И когда обитатели стенки
разглядели в столовской мгле,
Что создатель лежит убитый,
То случился торжественный траур
по всей жестяной земле,
и в небе, и на орбитах!
И колосья вплетались в бедовую голову,
волосы стали проволокой,
И колёса броневика скользили,
и гроб металлический волоком
Подтащили к обрыву, где шли пароходы,
крича человеческим голосом.
И нельзя было разобрать, где ленты,
где гроб, где венки, где волосы.
А потом над артистом играл отбой
самый правильный пионер.
А потом карьерные самосвалы
Тело свезли в карьер.
(«Волга», №9-10)
Вера Павлова
Родина — это страна,
в которой любая старуха
издали, да и вблизи —
вылитая свекровь,
какою она была
перед последней больницей:
шустрая — не угнаться,
упрямая — не заставить
носить слуховой аппарат.
(«Знамя», №1)
Александр Переверзин
У Осипа сухарь за пазухой,
звезда прозрачная и бубен.
Он августовской крымской засухой
ведет к ручью, и путь нетруден.
У Велимира — плачи Углича
и торфа влажная прослойка.
По иллюстрациям Митурича
кукушку ищет он и сойку.
Марина же ночами долгими
с лисицей знается, с совой.
Песок с засохшими иголками
смешали ей над головой.
(«Арион», №4)
Андрей Пермяков
На длинном перегоне
Человек читает человеку —
дочке или присмотреть просили.
Запыхавшись, точно после бега,
говорит на память, но с усилием.
Паузы совсем не там, где точки.
Так читает, как по лужам скачет.
Толстенький, в дублёнке, а вот дочка
плакала, теперь зато не плачет.
Он читает медленно и нудно,
Ошибаясь пьяно, человечно:
«В небесах торжественно и трудно…»
Впрочем, и в иных местах не легче.
(«Новый мир», №9)