Рец. на книгу Евса И. Юго-Восток. – М.: Арт Хаус медиа, 2015.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 5, 2016
«Я сама – только зной люблю, только сад у моря», пишет Ирина Евса в стихотворении «Как мне жаль эту муху, вьющуюся по кругу…», и несмотря на то, что в книге сменяются разные времена года, большинство стихов звучит в замедленном темпе, – они словно палимы жгучим солнцем, прячутся от него в тени, увлажняются морской водой. В Юго-Востоке Евсы узнаются и прямо обозначаются черноморские приметы кавказского и крымского побережий. В том же стихотворении поэт продолжает: я люблю «только ветер, сухой¸ тугой, облепивший плотно / посмуглевшее тело, словно перчатка – руку»… Строки ощущаются физически, иногда стихотворения изнемогают от многообразия деталей и точных определений, от обилия красок, запахов, звуков; быстрое чтение – исключено, к каждой строке не раз возвращаешься, ибо не всё улавливается с первого прочтения. «Пахло килькой, шурпой, духами, ленью, мыслями ни о ком, / осетровыми шашлыками, разбодяженным коньяком» (стихотворение «Набережная»), – разве можно с лёту «усвоить» этот экзотический букет? «Над раскиданной горстью солнцем нагретых вишен / вьются алчные осы, в мякоть вгрызаясь люто» («Новый свет») – как проскользнуть глазом по этим строкам, не вслушаться в них?
Пристальность взгляда Ирины Евсы предполагает и такой же пристальный взгляд читателя. Она спокойно, иногда подчёркнуто суховато ведёт речь о деталях пространства – то отдалённых, а то и почти вплотную приближенных. Ни восторженного захлёба, ни взволнованно-прерывистого дыхания, ни эмоционального всплеска мы в стихах Ирины Евсы не найдём; думаю, что тон её чаще всего скорее бесстрастный, нежели (радостно ли, грустно ли) певучий. Что ни стихотворение, то, по Шершеневичу, «каталог образов», выхваченных цепким взглядом из окружающего мира. Евса всего лишь, казалось бы, простым перечислением мелочей выражает значительность, художественность всего, что попадает в поле её зрения, свою влюблённость в эти мелочи, которые ей жаль упускать, оставляя неназванными; и что особенно важно – она не громоздит их со стихийным напором одна на другую, но – выбирает лишь те, которые лучше и легче позволяют ей «овладеть» пространством, вступить с ним в диалог, понять в нём саму себя. Чтобы привести пример, можно цитировать наугад; вот, например, стихотворение «Осень, 1991 год»; посетители абхазского ресторанчика «крепкую чачу требовали к форели»:
А хорошо ли было им? Вот как было:
рыхлый туман лоскутно сползал по склонам
и застилал посёлок. Вдали кобыла
млечно клубилась, белая на зелёном.
<…>
На облетевших ветках хурма мерцала.
Пальмы шуршали плоскими веерами.
Их отражал, как выпуклое зерцало,
Автомобиль с московскими номерами.
(с.12-13)
Этот фрагмент для книги показателен: задавая вопрос о людях («хорошо ли было им?»), автор даёт ответ самой природой, – она уравнивает природу и человека, помещает их в одно гармоническое поле, наделяет единым настроением.
Живописная изобразительность Евсы изумительна, сочность, плотность, «вещественность» красок близки к постимпрессионизму; от палитры кружится голова, ассоциативный ряд гипнотизирует:
Ты зашторишь окна: «Ну и жара!»,
прерывая полёт шмеля,
там, где смоквы жёлтая кожура,
изумрудные вензеля
виноградных листьев. Но сквозь сатин
занавески. Сочась извне,
пыльный луч, красней кахетинских вин,
расползается по стене.
(с.46)
В стихах Евсы работают пять органов чувств; всё крепко связано со всем. Острота ощущений, родственная ранним стихам Пастернака, у которого «несметный мир семенит в месмеризме», подчёркивается даже наркотическим духом, доносящимся с берега:
Но ещё прибрежные камыши
Не зажглись и жёлтым не вспыхнул дрок.
Сладковатым запахом анаши
Веет с моря бризовый ветерок, –
(с.51)
что лишь подтверждает «живописную» природу её стихов: мы видим не «отображение» мира, не то, что «похоже», «узнаваемо», – мы видим мир художника, им созданный, им создаваемый, им преображённый, где порой и в невероятности картин чувствуем глубинную правду поэтического высказывания.
Кстати, встречаются в книге и упоминания знаменитых художников: «Море. Облако. Белый парус. / Плоскодонки. – Пейзаж Марке»; «Ночь стёрла бальзамин и виноград, / Как будто их и не было в природе. / И чёрный двор – почти уже квадрат / Малевича иль что-то в этом роде»… К последней цитате добавлю, что в «пейзажном» контексте книги имя Малевича скорее всего означает несомненно большее, чем опыты в супрематизме; этот художник ведь умел работать в разных техниках, в том числе – импрессионистской.
Однако вернусь собственно к поэзии, к слову как таковому. У Владимира Соколова была знаменитая поэтическая мечта: «Как я хочу, чтоб строчки эти / Забыли, что они слова, / А стали: небо, крыши, ветер, / Сырых бульваров дерева!» Верный почитатель Соколова Лариса Миллер своеобразно с ним перекликнулась: «Писать бы, едва прикасаясь к словам, / Как воздух прозрачный – к траве, деревам, / К пыльце, что слетает с весенних ветвей, / Как лёгкие тени – к тропинке моей». У Евсы художественная задача иная; ей нужно не «забыть» слова, но – «утвердить» их; слово должно не растворяться в природе, но – дополнять её; самоценное, самодостаточное, оно должно быть «переводчиком» природы на поэтический язык — быть. Автор предан языку всецело; отношения с ним – трепетны, интимны, в высшей степени ответственны. У кого в стихах ещё может даже тяжелеть в саду «лоза гекзаметра» и «проливаться в листву» анапест?
Это – из другого словаря,
из чужого вовсе алфавита,
где ржавеют в бухте якоря
и к стене глициния привита. <…>
где хорея прыткий частокол
по горбам взбирается в посёлок
и шмеля стремительный глагол
ударяет в бронзовый подсолнух. <…>
(с.36)
В этом «словарном» фрагменте мы снова видим, что зрение поэта всегда готово вобрать в себя возможно больше пространства, – до беспредельности; впрочем, как готово и раствориться в нём:
<…>
ты в сон погружаешься с курами.
И если б, набросив пальто,
В ларёк не спустился за куревом,
Тебя б и не вспомнил никто.
(с.43)
Важное достоинство стихов Евсы – они не оставляют впечатления затянутости (хотя и бывают на её опасной грани), поскольку неизменна в них внутренняя пружина. Есть и до удивления свежие метафоры — не удержусь от примера такой «свежести»: «ветер проводит тщательный обыск / в мусорных баках шурша целлофаном». И ещё: «Снег принимает форму тополя, машины, хлебного киоска», – чудесная (намеренная или случайная?) перекличка с Юрием Казариным, написавшим: «Снег в форме машины едет издалека, / снег в форме деревьев лесом стоит, пока / снег в форме мужчины ищет в толпе огня / и пролетает мимо в форме тебя, меня»… Особое значение Евса уделяет звукописи («И помарки грачей удручённо чернеют / на корявых ветвях алычи»; «в том приморском селе, что легло ничком / вдоль холма, где на пришлых взирая влажно, / словно баржи, коровы гудят протяжно…»)
В 2000 году харьковчанка Ирина Евса стала лауреатом премии Международного фонда памяти Бориса Чичибабина. Она работает и живёт в Харькове — городе, с именем Чичибабина связанном. Но есть ли у поэтики Евсы «чичибабинские» корни?
Пожалуй, лишь отчасти. Орнаментальный принцип её письма, его
созерцательность и умиротворённость если и находят соответствия в творчестве
Чичибабина, то — только на его периферии. Скажем, «Сияние
снегов», или «Соловей, птица Божия, научи меня петь, как ты…» можно было бы отнести к близким поэтике Евсы – с той оговоркой, что в них высок градус
взволнованности и восторженности, – у Евсы он намеренно
снижен. В целом же Чичибабин, противостоящий
унижающей человека мелкой житейской суете, сохраняющий в ней свою внутреннюю
свободу, убеждённый в победе вечных ценностей – поэт по природе своего таланта
трагический (знаменитое «Сними с меня усталость, матерь Смерть» – тому
подтверждение). Ирина Евса принадлежит другой
традиции.
В 2008 году она была удостоена премии журнала «Звезда», выходящем в Петербурге (неслучайный выбор!), а в 2016-м – одной из самых престижных литературных наград, которые учреждены для пишущих на русском языке иностранных литераторов, – «Русской премии».
Даже из приведённых цитат видно, что Ирина Евса – приверженец «петербуржской школы»: строгая классичность сочетается у неё с обязательным вниманием к поэтической форме, которую отличают насыщенная стихотворная ткань, разнообразный ритмико-строфический рисунок. Нередко встречаются длинные строфы – обычно в четыре строки, а самих строф обычно в стихотворении – пять-семь. Евсу как поэта «одной крови» высоко ценит петербуржец Алексей Пурин; говоря в предисловии к этой книге о лексической щедрости автора, Пурин восклицает: «Половина Даля и Ушакова!» Алексея Пурина Ирина Евса окликает в некоторых стихах: античными нотами, именами мифических и реальных лиц: Фидия, Эвтерпы, Каллиопы… Есть и посвящённое ему стихотворение. И конечно, в манере письма Евсы кое-где проглядывает и добрый свет Александра Кушнера. Этому старшему товарищу и Пурина и Евсы тоже есть посвящение: вариация на темы Кушнера свидетельствует о верной любви к стихам этого поэта, о доскональном знании их:
Представляю, как в море входил Мандельштам:
робко, боком к волне, что, спадая, шипела;
дно вслепую исследуя, словно считал
«раз-и, два-и», как школьник, зубрящий Шопена;
зубы сжав, чтоб в сраженье с волной ледяной
не нарушить порядка движений прилежных;
и с пугливой оглядкой – а вдруг за спиной
ироничный смешок европеянок нежных. <…>
(с.89)
«Как я хочу вдохнуть в стихотворенье / Весь этот
мир, меняющий обличье», – эти строки Арсения Тарковского мне однажды пришли в
голову, когда я размышлял о характере стихов Ирины Евсы,
об их воздухе, о её взгляде, способном
замечать и то неприметное, что валяется под ногами, и то, что парит высоко в
небе. Если всматриваться в родословную Евсы глубже,
то там найдём и Тютчева, и Фета, и Ахматову, и Мандельштама, стихи
которых поют о всеобщем единстве бытия, о неразрывной связи человека с миром
природы. Что ж – автор «Юго-Востока» стоит в достойном ряду.