Предисловие и перевод с английского Дениса Безносова
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 5, 2016
Североирландский
поэт Пол Малдун, автор двадцать одной поэтической
книги и лауреат множества наград (среди которых премия Т. С. Элиота и
Пулитцеровская), уже в некоторой степени знаком русскому читателю – в переводах
Кружкова[1] и
Стариковского[2]. По этим вполне репрезентативным
подборкам можно составить впечатление о поэте – непростом с формальной и с
содержательной точки зрения. Публикуемые ниже
переводы призваны эту картину несколько дополнить, а
вступительный текст – дать краткое пояснение к ним.
Поэзия Малдуна – своего рода бесконечная головоломка, на первый
взгляд кажущаяся простой и очевидной. Каждый поэтический текст многослоен,
изобилует культурологическими цитатами-маркерами и разноплановыми образами,
порой противоречащими друг другу. В основе его поэтики – непрекращающаяся игра
в текст, в лирического или какого бы то ни было героя, который, запечатлевая
происходящее внутри себя и вовне, всегда скептически прищуривается, не веря и
не доверяя. Потому крайне трудно с точностью определить грань
серьёзного/несерьёзного высказывания, поскольку всё, что попадает в эту оптику,
искажается, оставаясь в результате осязаемо реальным и
в то же время решительно невнятным.
Мы всегда имеем дело с травестированием – поэтического текста, повествования,
лирического героя, даже цитируемых мифологем и прочего. В беспорядочном потоке
образов, говорении от первого лица или в пересказанном историческом анекдоте
всегда смещена смысловая ось. На первый взгляд, всё просто – вот текст об
индейцах, а вот – о том, как британцы этих индейцев потравили оспой, вот –
привычные автобиографические зарисовки о сестре и об отце или не очень
привычные – об Анубисе и Иезекииле. Однако если
внимательнее приглядеться, то индейцы становятся декорацией, а автобиография
оказывается не более чем выдумкой, не теряющей, впрочем, своей реалистичности.
Как писал Борис Виан, эта история совершенно
истинна, поскольку я её выдумал от начала и до конца.
«Как-то моя хорошая
подруга, с которой я давно встречался, спросила меня, — рассказывает Малдун в интервью, — как поживает Мэй?
Я говорю – кто такая Мэй? А она – ну твоя сестра Мэй, разве её не так зовут? И я это запомнил. У меня есть
стихотворение “Куба”, где появляется сестра Мэй, которой
у меня никогда не было. Но стихотворение во многом исторически верно и в
какой-то степени происходящее в нём произошло на самом деле. Но не так, как там
описано»[3]. Наличие несуществующей сестры – отнюдь
не единственный игровой элемент в тексте. Его заглавие, не имеющее прямой связи
с содержанием, – тоже часть головоломки.
Подобное – заглавие,
конфликтующее с текстом – происходит и в других стихотворениях. В «Скажи» также
нет прямой связи между названием и содержанием, в «Шафране» – это один из
магистральных образов довольно пестрого текста, лишь отчасти замыкающий на себе
прочие. «Имрам» – очередное поддельное повествование
– на этот раз через переосмысление жанра ирландского сказания о морском
путешествии, а в «Койоте» в заглавие вынесен второстепенный герой вместо
ожидаемого протагониста. И только во «Встрече с британцами» всё вроде бы
понятно.
Подобно заглавию, не
совпадающему с текстом, читателя вводит в заблуждение и синтаксическая
простота повествования. В тех же псевдоавтобиографиях
посредством незамысловатого синтаксиса Малдун
постоянно тасует временные и мифологические планы, стараясь не столько запутать
читателя, сколько продемонстрировать единство вневременного мифа и нынешней
реальности.
Наиболее показательно в
этом контексте стихотворение «Шафран», где рисуется фантасмагорическая картина
от первого лица – жизнеописание, одновременно развёртывающееся в 1987 году и во
времена Иезекииля. Герой путается в мыслях, во
времени, в пространстве. Он ведёт свое повествование из древности, сквозь
которую сразу же проступает нечто чужеродное (скажем, паэлья,
Альцгеймер), но потом резко меняет ракурс, возвращаясь к своим «настоящим»
воспоминаниям, которые тотчас путаются с чьей-то вроде бы чужой биографией –
месопотамского каменщика. И так далее. В вывернутом наизнанку мире Анубис отказывается
от исполнения англо-ирландского соглашения, а некто в шафрановой рясе,
приверженец Хари Кришны, брошен на автобусной
остановке. Многочисленные образы-вспышки сливаются в итоге в цвет шафрана,
образы схлёстываются, и среди всей кажущейся эклектики возникает неоспоримая
целостность и мнимая понятность. Мнимая – потому что
этот синтез всё же тёмен, и должен таковым остаться.
Малдун
строит свой текст на последовательном запутывании читателя. Поддельное
заглавие, кажущаяся понятность, повествование-обманка от первого лица и псевдолирический герой – все эти причудливые элементы
выставлены этаким лабиринтом. Повсюду, несомненно, разбросаны подсказки,
которые, благодаря имеющимся у нас общекультурным сведениям, мы так или иначе
способны считать, а ключ ко всему не утерян, но намеренно спрятан, чтобы
сохранить секрет фокуса. Это игра замкнутого скептицизма, подвергающая сомнению
почти всё, даже сам ток времени. Даже возможность говорения всерьёз. Впрочем,
мы не можем доподлинно сказать, где эта игра оканчивается.
Денис Безносов
СКАЖИ
Он открывает
подсобку, внезапный поток
ветра, сырей
самой
сырости, мчится,
как промчит он потом,
оставляя стога
за собой,
что стояли ещё
при Вороне или той
порою, когда
Команч вешал в вигваме скальп,
но сейчас
засмотрелся, сырей самой
сырости, на
подножья Альп.
Он открывает
хижину для чистки, нож
тот, что
используют для чистки
(один
из тех, какими люд,
краснощёкий
народ
скребёт
краснощёких
яблок пуд
за пару грошей)
о «кровопролитии» под нос
себе бормочет и
о «чистке».
Краснощёкие люди
опускают одним
движением ножи,
зараз
все вместе.
Только отец его, потворствуя им,
прикрывает,
будто прицеливаясь, глаз
или сдержав пару
слёз,
и стреляет в
него взгляд,
копьем
просвистывает сквозь
воздух, Вороном,
Команчем брошенным над
ухом через
керосиновый свет, вдаль,
в сумрак хижины
той,
и слышит он
пробитого яблока звук тогда
над своей
головой.
ШАФРАН
Порой мне
попадаются места, где Александр, Клеопатра,
их приближённые
и другие
жадно едят паэлью,
окрашенную шафраном,
который считали лекарством
от чесотки,
дизентерии,
изжоги или
рака кожи, древнешумерского мора,
не говоря уж про Альцгеймер
и приступы
меланхолий.
Уверен, дела пошли не
так с тех
пор, в 1987-м, в
Университете
Восточной
Англии,
где меня
посвятил в искусство плача в тот момент
Иезекииль. Его одинокий
огненный элемент
был для меня
вроде фруктового льда.
Он вселил в меня
мысль, что я могу потерять
место подручного
каменщика в Месопотамии,
полученное почти без
труда,
потом я жил в зиккурате, сверху
наблюдая за
искусственным озером, воду с сахаром
потягивал, где
пчёлы мед несут.
AFlockofSeagulls скоро
сыграют Union, но у меня в сердце колет
ледышка, и
пришлось Анубису,
получеловеку-полушакалу,
передать меня в
руки Иезекиилю
для ритуального
превращения
в мумию. Он
говорил, AFlockofSeagulls – группа одной
песни,
отстали от жизни
цветы пустыни, пусть они
лежат в
осушенном месте. Анубис отказался от исполнения
англо-ирландского
соглашения.
Ещё он сказал,
что в Кримонде есть часы на здании
церкви, на них
шестьдесят одну минуту здешний
длится час. Иезекииль, между тем, уверен на
все сто,
что ещё в
младенчестве литературное мастерство
может стать
достижением,
настоящие
породить
научные
изыскания, если учащиеся прекратят брать
разжёванное, но начнут о
литературе взвешенно
размышлять – как
о магии, а не об ученье.
Шафран получали
из трёх тычинок
стерильного
крокуса, который часто перемешивали
с куркумой.
Ледышка обрела свой
облик, чтоб
быстро нагреться от самой
идеи братского
рвенья,
затем так же
быстро замерзнуть обратно.
От упорства
отшельницы, Джулиан, я изрядно
успокоился, от
крайней
необходимости
греха для самопознания, теории, которую я должен
донести до тех,
кто привержен
Харе Кришне, кто
клялся о сексе для деторожденья. Ночью
я встречал
такого, с хохолком, в шафрановой рясе, он был брошен
на автобусной
остановке,
где поблизости Норидж.
ВСТРЕЧА С
БРИТАНЦАМИ
Мы встретили
британцев зимой, на исходе.
Небо было в
лаванде,
и синим был, как лаванда, снег.
Я слышал внизу
звук
двух потоков,
слитых воедино
(оба смёрзлись в
льдину)
и не более
привычный
оклик
франкоязычный
через лес-
ной просвет. Ни
генерал Джеффри Амхерст,
ни полковник
Анри Буке
не переварили бы
нашего ивового табака.
Что до запаха,
сей
аромат возник,
когда полковник взмахнул вон
темплатком: C’est la lavande,
une fleur mauve comme le ciel[4].
Шесть рыболовных
крючков нам британец дал
и пару
украшенных оспой одеял.
КУБА
Моя старшая сестра вернулась утром
В белом муслиновом платье.
«Кем ты, к чёрту, себя возомнила –
Ходить по танцам и бросаться
Во все тяжкие, будто мало нам этой
Мировой войны, что ещё идет».
Отец стучал по обеденному столу.
«Эти янки страшно рисковали, кстати –
Если ты слышала Паттона в Арме –
Но Кеннеди-то почти ирландец,
То есть он ничем не лучше нас.
Потому пускай он и держит слово.
Если у тебя что-то есть на уме,
Вероятно, тебе пора обратиться к Богу».
Из-за занавески я слышал голос Мэй:
«Простите меня, Отец, ибо я согрешила,
Я однажды лгала и ослушалась однажды.
И ещё, Отец, меня коснулся мальчик».
«Скажи, дочь моя, бесстыдно ли это было?
Скажем, он трогал твою грудь?»
«Он слегка меня задел, очень нежно».
КОЙОТ
Сворачиваем с тропы, как девочка сворачивает с булыжной
мостовой
в мясоразделочном квартале – с той
ночи на высоких каблуках, в чёрной шали кончиков волос,
обходя стороной флуоресцентное кольцо,
распылённое по
всей плоскости асфальта,
подобно кольцу света, в котором мы когда-то играли в марблы,
сворачиваем с тропы, не получив ответа от Ангуса,
пса, лежащего в куче листвы на нашем крыльце,
как в куче одежды около кровати,
Ангуса, которого
мы нашли блуждающим вдоль шоссе
где-то на противоположном берегу озера Шамплейн,
со свалявшейся шерстью, ничейного,
кожа да кости,
и – хоть мы и не знали об этом, когда принесли его домой –
слепого на один глаз – правый,
потерянный в
схватке с койотом,
мутный, испещренный трещинками мрамор этого глаза,
глядит сейчас на нас с тобой,
внутри распылённого кольца света, где мы играем в шарики.
ИМРАМ
Я тоже шёл по следу за отцовским духом
Из глинозёмного домика, что за горой,
Где он родился, вырос –
Туберкулёзы да скарлатины –
От фермы, где он начинал работать,
На станции Уиган, рядом с Кру,
После он исчез со стройплощадки
И добрался почти до Аргентины.
Гора сошла вниз, и орешник с нею,
Забросили стройплощадку, потом
Он добрался до Бразилии, не южнее.
Вот он на веранде, пьёт ром
С каким-то человеком, возможно, нацистом,
И рядом спят его дети под сетками от москитов.
Перевод
Дениса Безносова