Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 5, 2016
Козлов
Владимир Иванович — поэт, литературовед, журналист,
1980 г.р.. Доктор филологических наук, автор книги «Русская элегия
неканонического периода» (Москва, 2013). Постоянный автор
журналов «Вопросы литературы», «Новый мир». Поэтические книги — «Самостояние» (Москва, 2012), «Опыты на себе» (Москва,
2015). C
2014 года руководит Центром изучения современной поэзии в Южном федеральном
университете.
РАВНОУДАЛЁННОСТЬ ОТ СМЫСЛОВ
Раздувание
госаппарата —
суть того, что
творится сейчас в языке:
он лет сто уже
озабочен
исключительно
величиною инструмента:
новыми
отраслевыми министерствами,
в которых не проверяют наличие
собственно
отраслей,
департаментами,
управлениями,
которые, может, и могли
бы чем-то управлять,
если бы в них
знали, о чём речь;
и главный
философский выбор —
это выбор
ракурса;
оптимальная
стратегия — предусмотреть
все варианты, но
не делать выбор, ибо
это
недемократично,
непедагогично —
в тренде равноудалённость
от всех
возможных смыслов;
одни из них
живут в приёмных
с терпением, со взятками, с мохнатой лапой,
с готовностью
войти в любое слово,
другие одичали —
обходятся совсем
без языка;
конечно, это —
тёмная дорожка,
ведущая, скорей
всего, в тюрьму.
ПОЛОЖЕНИЕ В КРЕСЛЕ
Я тут поймал
себя на том,
что привязался к
паре положений тела в кресле,
в которых
чувствую себя уверенно —
так сказать,
хозяином положения —
и нужно
заметить, что это довольно приятно:
минуты
абсолютной пустоты в сознании,
несомненной
самодостаточности,
чистого
пребывания в полноте,
чего ещё надо? —
а потом я
почувствовал, как затворяются поры,
как в
самодостаточности проступает «достаточно»,
обращённое вне, — и от
этого
жидкий металл
моего нутра
больше ничто не
способно
поддерживать в
жидком виде —
я превращаюсь в
монумент — и почему бы нет,
но интересное —
потом:
я чувствую в том
состоянии,
как неслышно
начинают работать
те приводные
ремни, которые
раскручивают не
абы что,
а маховик
насилия;
я чувствую, чем
платит мир за состоянье,
которое я счёл
приятным,
и лик мой
каменный —
ответ на кровь,
на ещё больше крови,
и мне не страшно
даже —
дальше
я понимаю, что
надежды нет,
что ничего не
сохранить,
что
подломившаяся ножка кресла
имеет шанс
разрушить мою жизнь, —
и только здесь
я, наконец, пугаюсь —
меняю позу,
становлюсь бесформенным и жалким,
пригодным для спасенья.
ЧЕГО ЖДЁТ ИСКУССТВО
Искусство
занято: оно берет художника за яйца,
вдохновенье
прибивает их к брусчатке у Кремля,
отправляется с
ним в туалет, ищет новое,
выталкивает
автора за перила рассудка
ради нескольких
мазков новизны.
Как ещё ощутить
себя сразу свободным
и выставить
жертвенность этой свободы,
предъявить миру
иск
за то, что он не
желает жалеть дебилов,
роль которых
досталась талантливым мальчуганам?
А столь
эфемерные вещи, как память, —
будто утро после
свадьбы с кровавой дракой, —
достались
политикам, которые произносят тост
за мирное небо
над головой
и решенье
проблемы перекрёстного субсидирования —
народ кивает,
расходится по
комнатам в коммуналке.
Заглянем туда
лет через двадцать.
Невольно
бросаются в глаза
остервенелые
вожаки,
которые
перестали смывать
кровь с одежды и
рук;
работяги, не поднимая
глаз,
бьют своих жен и
евреев;
пенсионерами
замазаны щели
жилищ;
молодежь готова
разгромить страну,
если их команда
проиграла с крупным счётом;
обыватель,
вспомнив что-то,
встаёт и режет
девять человек —
потом его,
конечно же, сажают;
служитель муз на
общей кухне
нарезает топором
икону,
чтобы
чувствовать себя свободней.
И я не знаю, кто
заглянет этим существам вовнутрь,
и чего ждёт
искусство.
Того, что в
процессе доработки
двигателя
внутреннего сгорания
человек
избавится
от векового
патернализма?
Что повышение
отчислений
в пенсионный
фонд для ИП
сможет укрепить
их веру?
Что суровый канцелярит
даст на выходе
патриота?
Чего ждёт
искусство?
ВЗГЛЯД ХУДОЖНИКА
Я гулял по
вполне европейской стране
и набрёл на перформанс под названием «Взгляд художника»:
женщина в
красном в центре пустого зала
с влажными
губами и воспалёнными веками
медленно
открывала глаза, выныривая из себя,
и дарила свой
взгляд первому встречному,
подходящему в порядке живой
очереди, —
акция длилась
вторые сутки —
уже само
скопление людей
мне сообщало о
вакансии художника,
что уже не мало,
но не всё;
чего они идут?
увидеть обезьянку?
убедиться, что
художник — человек?
усомниться, что
вот это существо — художник?
усмехнуться над
усталой старой девой
с розоватыми
белками?
или — показать
себя?
может быть, в
надежде
быть увиденными,
рассмотренными вблизи?
и тот, кто в
принципе способен рассмотреть,
может быть, уже
художник?..
при этом, походя отметим,
ни кисти, ни
пера,
ни кинокамеры в
руках усталой жертвы
никто не видел —
и никто
покуда не спросил её о
ремесле…
возможно, мы уже
не видим в формах,
не узнаём в
кубах усталых глаз,
а нарисованные прямо
они уйдут на
службу государству
или религии — не
человеку;
мы знаем всё о
том, на что способен
художник, —
думаем, что всё,
и он — или она —
поверил нам —
сидит вот,
бедный, борется со сном:
хочется накинуть
шаль да увести в кроватку.