Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 5, 2016
Строчков Владимир Яковлевич родился в 1946 году в Москве. В 1969 году окончил Московский институт стали и сплавов. Служил офицером в танковых войсках, работал на инженерных и руководящих должностях на предприятиях электронной промышленности и чёрной металлургии, с начала 90-х – в издательском бизнесе. Первые публикации – в самиздате в 1986-87 годах, в официальных изданиях печатается с 1989 года. Автор 8 поэтических книг, среди которых: «Глаголы несовершенного времени» (М., 1994), «Наречия и обстоятельства» (М., 2006), «Предела нет» (Таганрог, 2012) . Стихи переводились на английский, немецкий, французский, итальянский, испанский и венгерский языки. Лауреат ряда отечественных премий, среди которых — «Московский счёт» (2006). Стипендиат Фонда памяти Иосифа Бродского (2000 год), стипендиат Лигурийского центра искусств и гуманитарных наук, Фонд Больяско (2001). Живёт в Москве.
***
Уже не вышло умереть, как снег,
как первый снег, легчайший, белоснежный,
негрустный, беспечальный, как ночлег,
наивный и случайный, как надежды.
Но поздно даже умереть, как снег,
глубокий снег, холодный и широкий,
в котором птица, зверь и человек
оставили следы среды, уроки.
Осталось только умереть, как снег,
последний снег, нечистый снег, набухлый
и грузный, оставляя скользкий след,
разводы, чуть похожие на буквы.
***
Берег времени. Сверя его рельеф,
он и рад бы вспомнить своё ремесло,
когда бурные волны слов были рулю покорны,
только к берегу что-то прилип прилив,
парус сгнил, весло проросло
и драконьи зубы в дёсны пустили корни.
Берег времени. Изобретя письмена и медь,
Кадм становится гадом, а Гармония – верной змеёй.
На облезлом руне спит Ясон с Медеей, потом с другой,
а потом один и не может никак умереть.
Остаётся у берега спать ли, впадать в забытьё,
остаётся ждать, когда рухнет скелет Арго.
ГОРЕСТНЫЕ ЗАМЕТЫ ФЕНОЛОГА
Ушла домой зима Прекрасная Белена
с ребром, с угробами и с негами пушистыми,
вокруг, смеясь, бежит весна Зеленаида,
по лужам шлёпая ногами развесёлыми.
Но вновь циклопы и антициклопы кружат,
вращая дикими глазами одинокими,
и плюсы с минусами медленно воюют,
пехотой сонной штурмовать пытаясь градусник.
То семенит на цыпках мелкий жулик дождик,
то белый пух ещё февральскими погромами,
то, вроде, солнечные зайцы и лисицы,
то на ветру трясёт растенья голомокрые.
Уже с Пятнадцатой Шестнадцатая Марты
взаимовыгодно обмен свершили родственный,
а всё раздоры меж Зефиров и Бореев,
и нету ясности, всё облачность с туманностью.
***
Вздохи человека-неумехи,
свист и шелест, радиопомехи,
телемухи, интернетомхи,
всё, что пробивает на хи-хи,
лезет беззастенчиво в стихи.
Вот стою во мху я по колено,
как Царь-Пушкин. Кабы не Елена, –
так и жил бы по хи-хи во мху,
как це-це укушен… А ху-ху
не хо-хо? Под мухой наверху
от меня торчит одна восьмая
айсберга, грозы в начале мая
и умом России не ку-ку,
с томогавком сидя на суку
деловаром в масть Чингачгукý,
остальные семь восьмых сокрыты,
там дум-дум разбитое корыто,
чуйка, неподвластная уму –
не «что-где-когда», а «почему?!!» –
и Герасим со своим му-му,
там что ни берёзка, то осина,
там бубнит одна восьмая сыну:
– Телемах, не слушай телемух,
что не дышит там, где хочет, дух
и что брату Каин не пастух.
Вот мой лук и вот весло-лопата,
вот стило и дщица, как когда-то.
Если тщиться, прикусив губу,
можно прописать себе судьбу –
и тащиться с нею на горбу.
Выйдя из сияющей долины,
в тёмный лес войдя до половины,
как и я, у жизни на краю
ты, очнувшись, скажешь: – Мать твою!
Где ж я брёл, в аду или в раю?!
Эти мхи, стихи, глухие чащи,
обходить бы стороной почаще,
да теперь уж поздно, семь восьмых
позади. Сложить последний стих –
и во мхи болотные – бултых! –
по седьмое гиблое колено –
суть по горло. Не уйти из плена.
–- Пушкин, где ты?!
– Туточки, во мху
по колено….
Только наверху
почему-то ноги джентльмена.
СЛОВОЁРЗАНЬЕ
И.Б.
Нож, скользя по стеклу, не разрежет стекла,
но скрежещущий звук его режет слух,
а трепещущий блик его режет глаз,
как мэйкап привокзальных шлюх.
То есть там, где имеется дырка в судьбе,
убивают нас вовсе не вещи в себе, –
убивает нас вещь для нас,
незаконнорождённый ублюдок, плебс,
то бишь их производная, да-с,
и уж это закон судеб-с.
Жизнь выходит из нас в виде клочьев тепла,
а совсем не того, что зовётся «Дух».
Убивает не вещь, а одна из двух
производных и более, это раз,
в смысле, это во-первых, а во-вторых, тела,
производные тех, что в себе, вещей –
это знает даже бессмертный Кощей,
и, конечно же, это их тайный плюс –
далеко не равны нулю-с.
Вот такие дела.
Вещь для нас – это, в сущности, словоерс,
угожденье философа скопу людей,
но, раз будучи названа, вещь для нас
появляется, вещи в себе лютей,
потому что вещь не в себе – конверс,
отвратительный онтологический гнус,
перевёртыш, дистресс обративший в болезнь
бывшей вещи в себе, в соматический крах,
поразивший разом с сомой[1] и нус[2] .
Вещь для нас – это овеществлённый страх,
Йозеф Менгеле, произносящий «Ну-с,
либер хефтлинг, снимайте бурнус!»
[1] Сома — священный древнеиндийский напиток, добываемый из корней и стеблей растений.
[2] Нус — др.-греч. νοῦς — мысль, разум, ум — одна из категорий античной философии от Анаксагора до Плотина, крайнее обобщение всей мыслительных закономерностей, в котором достигается тождество субъекта и объекта, овеществление мысли.