Сошкин Е.П. Гипограмматика: Книга о Мандельштаме. М., Новое литературное обозрение, 2015. – 512 с.:ил.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 4, 2016
Пожалуй, самый весомый
недостаток этого исследования (коих, сразу заметим, на редкость мало) – его подзаголовок.
Работа Евгения Сошкина – всё, что угодно, но не
«книга о…». Более уместным было бы, скажем, «Пролегомены ко всякой будущей
монографии о Мандельштаме, могущей появиться как книга». Дело в том, что традиционное представление о сочинении,
озаглавленном «Книга о…» предполагает целостное, претендующее на максимальную
полноту авторского взгляда исследование, охватывающее – в авторской же
транскрипции – всю судьбу/биографию/творчество,
некий нарратив, воплощающий законченность и концептуальность. «Гипограмматика» же – цикл работ, как справедливо замечает
автор, «практически автономных» (с. 5), исследующих отдельные тексты либо
фрагменты текстов (причём преимущественно позднего Мандельштама, после «Тристий») с опорой на установление подтекста. К чести
автора, он прямо указывает на то, что его труды базируются на программной
гипотезе К.Ф. Тарановского и О. Ронена, согласно
которой, в формулировке последнего, «у Мандельштама в плане содержания нет
ничего немотивированного, случайного или построенного на автоматических ассоциациях
т.н. сюрреалистического типа. Для поэтики Мандельштама характерна
строгая мотивированность всех элементов поэтического
высказывания не только в плане выражения <…>, но и в плане содержания»
(с. 23). Собственно, в русле этой гипотезы Сошкин и
анализирует многочисленные подтексты мандельштамовских
стихотворений. Для мандельштамоведения ценность «Гипограмматики» несомненна и велика, невзирая на не без кокетства оговорённые в «Предисловии» возможные огрехи с
точки зрения «интуиции, вкуса или здравого смысла» (с. 5).
Разумеется, любой
филолог или считающий себя таковым читатель, взяв в руки подобную книгу, первым
делом заглядывает в комментарии: много ли? полны ли? выходят ли за рамки
конструкций вроде «Веневитинов, Дмитрий Владимирович (1805 – 1827) – русский
поэт, критик»? В случае с «Гипограмматикой»
разочарования не последует – комментарии занимают 196 страниц текста и с точки
зрения полноты могут считаться образцовыми. Более того, по своей насыщенности
наблюдениями и смыслами они должны восприниматься как полноценная часть
основного текста, поскольку содержат не столько маргиналии на его полях,
сколько продолжение, развитие, а порой и углубление высказываемых положений. В
этом отношении работа Сошкина отмечена высокой
профессиональной культурой и вызывает искреннее уважение своим добросовестным
стремлением поделиться с читателем даже самыми мельчайшими и на первый взгляд
уводящими далеко в сторону от исходной цитаты наблюдениями. Но, в конечном
итоге, даже самые прихотливые интертекстуальные ходы
авторской мысли всё равно идут на пользу, расширяя контекст мандельштамовского
творчества до всё более и более впечатляющих рамок.
Степень значимости
глав, составляющих основную часть «Гипограмматики»,
различна. Скажем, вторая глава, «“Голубая тюрьма” и пятистопный
анапест», безусловно, содержит ценные стиховедческие наблюдения, развивая и
конкретизируя «присущий данному размеру некрологический потенциал» (с. 63), что
позволяет выстроить вполне убедительную цепочку, возводящую генезис
стихотворения «Голубые глаза и горячая лобная кость…», открывающего мандельштамовский цикл, посвящённый памяти Андрея Белого, к
классическому первоисточнику, стихотворению Жуковского «Он лежал без движенья,
как будто по тяжкой работе…», рисующему портрет умершего Пушкина, а
затем проследить реализацию соответствующего семантического ореола пятистопного
анапеста в русской лирике XIX – XX веков. Глава третья, «Застывшая музыка»,
представляет собой попытку интерпретации стихотворения «Жил Александр Герцович…», по справедливому замечанию автора,
парадоксально сочетающего «простоту лексики и синтаксиса» с «противоречиями и темнотами, доставлявшими интерпретаторам немалые
затруднения» (с. 93). Но здесь, как кажется, Е.Сошкину не удалось избежать оных же затруднений: его
наблюдения интересны, порой откровенно субъективны (скажем, не представляется
убедительной параллель «воронья шуба» — «человек-шуба на вешалке» как
олицетворение «гибели – если не физической, то гражданской» (с. 102)), но,
самое главное, целостной интерпретации текста из них не складывается. Не считать же таковой слова о том, что в «Жил Александр Герцович…» «возникает иной синтаксис, внеположный
стихотворному тексту, сопрягающий производные от разных его сегментов» (с. 120)
– звучит впечатляюще, но вряд ли приближает к пониманию исходного
стихотворения, зато заставляет вспомнить о родовом проклятии любого интертекстуализма, его порой безудержном стремлении видеть
переклички и связи даже там, где их нет (и как тут не вспомнить мандельштамовский упрёк, брошенный символистам, с их
«вечным подмигиванием» и «страшным контрдансом соответствий», при котором «роза
кивает на девушку, девушка на розу»!).
А вот подлинный
праздник интерпретации – глава пятая, «Смуглые щёки Ламарка», на наш взгляд,
едва ли не лучшая во всей книге. Свободно, широко привлекая самый разнообразный
материал, в том числе (что логично) естественнонаучный, Сошкин
предлагает совершенно ошарашивающую поначалу трактовку стихотворения «Ламарк»,
которое сплошь и рядом истолковывается как трагическое повествование о расчеловечивании,
нисхождении от Моцарта к «глухоте паучьей». Опираясь на мандельштамовский «Разговор о Данте» и на известный спор
между Ламарком и Кювье, Сошкин совершенно, как
представляется, убедительно предлагает видеть в «Ламарке» двойной процесс – нисхождения/восхождения: «то, что утрачивает
спускающийся по лестнице, в тот же миг достаётся движущемуся навстречу» (с.
159), «нисхождение с Ламарком <…> безвозвратно, однако сам этот путь
преобразуется в путь восхождения» (с. 162). На эту гипотезу безотказно и
снайперски точно работают и трактовки конкретных образов («зелёная могила»,
«красное дыханье»), и контекст, как собственно мандельштамовский,
так и вовлекающий в орбиту многообразие перекличек – от Библии до Шекспира.
Представляется, что авторская трактовка стихотворения способна дать чрезвычайно
много для переосмысления всего корпуса мандельштамовских
текстов 20 – 30-х годов (например, в её свете совершенно по-новому может
заиграть смыслами такое стихотворение, как «Сохрани мою речь навсегда за
привкус несчастья и дыма…» с его пафосом самоотречения).
Словом, читатель,
героически преодолевший тридцатипятистраничное
введение к этой книге, своей гипернасыщенностью
терминологией заставляющее вспомнить героические времена структурализма, будет
вознаграждён. Он получит чрезвычайно добросовестное исследование многих
образов, строк, строф и стихотворений позднего Мандельштама, заставляющее
воспринимать всё его творчество как «стихи о русской поэзии». Он убедится в
смысловой неисчерпаемости мандельштамовской лирики –
её безусловным патентом на вечность. И он обретёт ещё один, добротный и нужный,
кирпичик к той Книге о Мандельштаме, которая рано или поздно обязательно
появится.