Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 4, 2016
не политика
Хотя вожделеет ей стать. Поэт страстно мечтает подавить своим языком весь социум. Его самолюбивое мессианство жаждет подтверждения превосходства своего духа над средневзвешенным человеком толпы. Придворные или контрпридворные поэты, казалось бы, достигают некоей уже заметной, уже не столь призрачной меры политического воздействия. Но это пребывание в статусе еженедельного неустанного политически-поэтического охранителя или низвержителя выдаёт всю чучельность подобной поэтики. Топор не равновелик дереву. Пока подлинная поэзия плывёт по законам облаков и молний, политика держит морду в форме определённого кирпича, губы которого произносят нечто лежащее вдали даже от графомании. Овладевание массами ещё никому не шло впрок: венерическое заболевание ожидающей толпы одаривает насильника неприятным зудом, переходящим в спазмы. Торжество массового поэта удушающе привязывает его к определённому столику, заказывающему направление мысленной деятельности. Наёмный жук умирает в течение трёх дней даже при полностью обеспеченном рационе. Политика и поэтика исключительно враждебны к способам друг друга. Любые заёмные средства противопоказаны: чужеродная тактика превращает поэзию в поэтизированный кнут. Политика же рассматривает поэзию как филателию или в лучшем случае как ковыряние в носу. Чем поэзия и является при условии, что мир имеет форму носа.
не экономика
Здесь у поэзии полный провал. Малейшая конвертация поэзии в материально подтверждённую форму приводит к бесповоротной мутации. Вместо двух глаз вырастает третья нога, вместо поэта возникает печальный печатный станок, а поэзия мутирует в текст, в приложение к телефону, в программу пребывания в краеведческом музее. Приручённая медведица никогда не нагадит на улице. Поэзия, одобренная банком, теряет свою самородность и следует за маховиком оборота. Поэт становится песенником, копирайтером, журналистом. И став не-поэтом, он перестаёт им быть. Секрет сам себя защищает.
не массовое искусство
В эту кучу, пребывающую вне благословенного воздуха поэзии, мы отнесём всю популярную музыку, весь поп, весь хип, всю мелодекламацию под скрипки и валторны, всё чтение поэзии со сцены поставленными народными артистами, всю бардовскую ересь, все те процессы, где поэзию ставят на чужеродные и противопоказанные протезы музыки, интонации, так называемой подачи материала. Материал подают портные, а поэзия шьётся вне этих стен. Поэзии вспоможение нэ трэба. Руки прочь, горлопаны! Право слова имеет лишь автор или глаза читателя, работающие в белой тишине страницы. Зал с числом слушателей поэзии более двадцати человек вызывает у хорошего поэта стойкое недоверие. Капля дождя способна напоить пару травинок. Чем утоляют жажду остальные массы? Явно, что не поэзия в её узкосфокусированной точности наполняет массового слушателя эйфорией сопереживания и понимания. Массовый зритель заглатывает огромный ком мохнатой пыли, в середине которого лежит упавшая изо рта поэта карамель поэтического клада. Чтобы накормить людей зрелищем, нужен конвейер по обваливанию слов в шерсти и пыли. У социума нет времени на ежедневные остановки в поисках верного слова. Любая приблизительность лучше молчания и недоумения. Сытость превыше изысканности. Ничего, что непроизнесённая несформулированная жизнь проходит по касательной к самой себе. Её, непонятую и недовольную, не проинформировали, что помимо жевательности текста песни есть живительность поэзии. Которая втуне, как монах, одна за весь мир вырабатывает секрет продолжения человечества в рамках оправданности и необходимости собственного существования. Поэзия — это машина по вырабатыванию смысла жизни.
не просто
Браться за чтение стихотворения после прочтения новостной ленты — это всё равно что поедать собственные испражнения. Отравленность внечеловечной, внеиндивидуальной информацией приводит к огрублению хрусталика и помутнению радужки головного мозга. По исследованиям учёных, сердце обычного взрослого человека покрыто скорлупой нервного слоя, насильно сформированного извне. Все страхи и эйфории уже не принадлежат отдельному человеку, они испытываются в массовом виде как ядерное оружие. Привычка к информационной подключённости к миру формирует нового человека, лишённого личных внутренних споров, рефлексий, сомнений. Поэзия в будущем будет уходить в катакомбы, чтобы охранять непредсказуемость восприятия реальности. Сильно-слабые мира сего, обретя полный контроль над сферами производства и потребления, монетизировав все доступные области человеческого сознания, в конце пути обратят внимание на обвешенного виршами последнего словесного маргинала, который не то чтобы пытается сопротивляться диктату внешней удушающей массы, а который искренне не понимает, о чём вообще идёт речь. Поэзия работает на своей частоте, она не занимает массовые радиоволны. Лишь настроившие и улавливающие точную волну любители смогут услышать в эфире планетарное высказывание поэта, являющееся подлинной волнительной новостью, достойной эфира инопланетян. Мнимые же новости будут намертво стоять на соседних каналах, как глухие дощечки вокруг шипящих и звонких зверьков живого слова.