Дашевский Г.М. Стихотворения и переводы. М., Новое издательство, 2015. – 160 с.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 4, 2016
Зацитировано до дыр — кем с ликующим торжеством, кем
с кипучим негодованием — сказанное в 1919 году Блоком по поводу рукописи поэта
Дмитрия Семёновского: «тяжёлый русский дух, нечем дышать и нельзя лететь»[1]. Странно
признаться, но при чтении самого полного на сегодняшний день собрания
произведений филолога-классика, переводчика, поэта Григория Дашевского
(1964-2013) возникает примерно такое же чувство.
Возможно ли? Дашевский, с его потрясающей
переводческой переимчивостью, позволяющей ему снайперски улавливать и воплощать
по-русски интонации Катулла, Проперция,
Блейка, Джерарда Мэнли Хопкинса? Дашевский,
виртуознейший мастер
просодии, у которого даже «бродские»
анжамбаманы звучат
по-своему, а стих с одинаковой лёгкостью способен переходить из дольника в
верлибр и обратно?
И всё же именно так.
Ибо нечем дышать и нельзя лететь – это не только тогда, когда воздух тяжек и давящ, но и тогда, когда вокруг
пустота безвоздушья.
Что поражает в стихах Дашевского? Они словно бы
написаны нигде и никогда. Это не Бродский сего «надцатым мартобря»
– потому как за этим мартобрём
и Поприщин, и Петербург, и
Гоголь, и все-все-всё. Если бы не метка заглавия «Нескучный сад. Открытое кафе
на Чистых прудах» – смог бы кто-то соотнести названное так стихотворение с
каким-либо временем и местом?
Взгляд
отведя от воды, по которой чёрный
лебедь плывёт, замыкая угол
пены серебряной, видишь снова
розовый рот говорящей….
в паузах слышен
стук голубиных когтей о фарфор
блюдец со скользким кремом и чашек с кофейной гущей,
сахарный хруст на зубах у ребёнка, сидящего рядом
(с. 29).
Мир стихотворения
остаётся предельно отрешённым от любых примет подлинного места и
времени. Стихотворения с тем же топонимом в
заголовке дополняют образ безвоздушно абстрактного мира новыми деталями, на
первый взгляд, куда как земными и точными, но в итоге ничего не прибавляющими,
не дающими даже опосредованно ощутить: какое тысячелетье на дворе? а где этот
Нескучный (нескучный?) сад? в каком городе, чтобы узнавался его воздух, его
запах, его голос? в какой стране?
Справа невидимая река.
Улицы гул по левую руку («Нескучный сад (1)» – с.
32).
Пододеяльник всё светлее,
всё громче голоса ворон.
Очередной пропущен сон,
и тонкий утренний огонь
по краю белой рамы тлеет («Нескучный сад (2)» – с.
33).
И где тут «вполне
конкретная реальность»[2]?
Стихотворения Дашевского полны виртуозных
находок, переплетающих времена и цивилизации, города и годы. Его (и Проперция, разумеется) Цинтия просит из-за летейской грани своего временно
остающегося среди живых возлюбленного:
— итак, ты на надгробьи
выбей надпись,
достойную, но краткую – такую,
чтобы с шоссе ездок
сумел прочесть (с. 56).
Его кавказские войны –
это все кавказские войны, которые когда-либо вела Россия, от Ермолова до
Трошева и Казанцева:
Пó
полю один солдат бежал –
хлоп, и папиросы потерял.
Медленно теперь ползи, солдат,
назад за папиросами…
Пó
полю один абрек бежал –
хлоп, и папиросы потерял.
Медленно теперь ползи, абрек,
назад за папиросами (с. 117).
Песню на эти стихи до
сих пор исполняет авангардная группа «Вежливый отказ», играющая рациональную
дисгармоничную сложную музыку, очень подходящую Дашевскому своим духом «профанации тоталитарного
героизма».
Любовная лирика поэта
отличается необычностью ракурсов, позволяющей придать, казалось бы, самым
заезженным мотивам и темам:
«…Пожалуйста, ляг на ковёр, замри.
Нету
креста, бурьян, но я
Бываю и приношу букет.
Вот чей-то шелест – не твой ли дух:
я плачу, шепчу ему в ответ» –
«Лучше я буду крапива, лопух:
они лодыжки гладят и щиплют.
Новое снизу твоё лицо –
шея да ноздри да чёлка веером» (с. 76).
Словом, перед нами – минималистичный мастер,
по-настоящему сильный и талантливый. Но чем больше вчитываешься, тем сильнее
чувство нехватки воздуха. Как считает Михаил Айзенберг, «автор … узнаётся без труда — Григорий Дашевский. Это мгновенное
узнавание свидетельствует, что у Дашевского
есть даже не своя интонация, а совершенно оригинальный строй поэтической речи»[3]. Думается, Айзенберг в главном прав: Дашевского действительно можно узнать, но не столько
по строю речи, сколько по тому трудноопределимому, что принято звать
атмосферой. В его стихах поражает, иного слова не подберёшь, обилие образов и
мотивов, так или иначе связанных с холодом. Вот самая поверхностная выборка: «падает снег», «осыпается снег с
её белого края», «только холод тыльный», «сиянье умножалось стужей», «след
слезы, текущей вдоль лица, / подо льдом мерцал», «плод во льду воспоминаний»,
«Зимою замерзают лужи / от зёрен ледяных», «В оконной раме тает белый лёд /
грядущего», «Ночь заменяет на краткий лёд / влагу былого», «мну сухую траву
сквозь снег», «холодно и людно», «и сверкает как снег / борозда от тупых подковок», «Там блаженная гладит
прохлада, / Елисейские гладит розы», «Строили снеговика вдвоём», «Кости имут ледяного
сраму», «где с высоты на вечер пролит / холодный взгляд», «и снег, ещё в полёте
коченея», «Снег неизменно ложится вдоль /взгляда, который куда ни / кинь,
увидишь замёрзшей водой / слёз залитые зданья»… Для менее чем сотни страниц, с
которых взяты эти примеры, концентрация «категории льда», как
выразился бы
Прояснить позицию
поэта, его систему координат помогает завершающая книгу статья «Как читать
современную поэзию» (2012). В ней выстроена достаточно убедительная концепция
того состояния русской поэзии, которое сформировалось в последние десятилетия.
Согласно Дашевскому, это
время послеромантичное,
когда «давно уже закончилось время того уединения и сосредоточенности, которым
для читателей поэзии фактически было всё советское время» (с. 149). Девяностые
– это когда «поэты вдруг исчезли из читательского поля зрения, то есть поэты
остались, где были, а само это поле зрения исчезло» (с. 150), нулевые годы –
«межеумочное время, когда мы не можем сказать, что происходит с читательской
душой» (с. 150-151). А дальше следует
примечательнейшая оговорка, когда Дашевский раскрывает это самое «мы»: «в разговоре о людях, от которых мы
ждём чтения поэзии, мы почему-то полубессознательно вычёркиваем из списка потенциальных
читателей… бывшую советскую интеллигенцию; мы говорим о людях новых, живущих в
новом мире… эти “мы” (для простоты можно сказать – те, кто сейчас вышел на
Болотную)» (с. 151). То есть право быть признанным в качестве
читателя поэзии нужно было зарабатывать на
Болотной? Право, этот снобизм не нов и не интересен.
Впрочем, примечательнее
в статье другое — там понятие «холод» обретает откровенно положительные
коннотации: «Весь интерес нынешнего момента в переходе от семейного тепла к
публичному свету… И поэзии
придётся давать образцы речи вот в этих условиях – при чужих, на холоде и на
свету… Вот это пространство, голодное, холодное и освещённое, будет теперь
создаваться параллельно – на площади, в суде, в парламенте, внутри человека и
внутри стихов» (с. 154 — 156).
Образ создающегося
«внутри человека и внутри стихов» холода не то чтобы радует, но зато позволяет
понять многое о его авторе. Дашевский
сравним с андерсеновским
Каем, у которого получилось-таки сложить из льдинок слово «вечность», вот только
воспользоваться обретённой в результате свободы он не пожелал, предпочтя вместо
этого снова и снова создавать ледяные узоры. Его поэтический мир и впрямь
неповторим и узнаваем, но восхищаться в нем можно лишь преломлением света в
ледяных гранях слов и образов. В безвоздушном пространстве его вечности устаёшь
— хочется чего-то не столь ослепительного и холодного, чего-то, в чём дышит не
только судьба, но и почва.
[1] Блок Александр. Собрание сочинений
в 8 т. М., 1962. Т.6, с. 342.
[2] Владислав Кулаков. Есть ли жизнь
на Марсе? Поэзия Григория Дашевского:
право на «ничто» и
классический сюжет: http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2007-4/est-li-zhizn/
[3] Айзенберг М. Новая элегия: http://www.litkarta.ru/dossier/aizenberg-o-stihotvorenii-dashevskogo/dossier_993/