Горбаневская Н. Избранные стихотворения. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2015. — 296 с.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 4, 2016
Первый порыв при
упоминании Натальи Евгеньевны Горбаневской – вспомнить её как общественного
деятеля. Почти все информационные
материалы, справки, интервью – об этом. Стихи на фоне общественной деятельности
кажутся сопутствующими, не столько вторичными, сколько – вторящими социальному,
политическому. Именно в такой связке пишут о Горбаневской: «русская поэтесса,
переводчица, правозащитник, участница диссидентского движения в СССР». Своего
рода символ перехода одной эпохи в другую.
На принципиальную включённость поэта в эпоху, на связь
человека и века, большого времени, указывают чуть ли
не самые известные строчки стихотворного автопортрета Горбаневской:
Как андерсовской армии солдат,
Как андерсеновской армии солдатик,
Я не при деле, я
стихослагатель,
Печально не умеющий
солгать (с. 20).
Остроумной парономазией, столь характерной для поэтики
Горбаневской вообще, выражена сопричастность великой трагедии времени, но не
соучастие и даже не летописание а – бытописание частного человека. Легче всего
стихи Горбаневской понимать именно так: иллюстрации, поэтический дневник
наблюдателя непростого времени, но не эпохального титана и не борца. Лишенные
огромности, её стихи изящны и тихи. «Непридельность»
как принцип и в этом случае, и во многих других произведениях – творческое
кредо поэта, вернее, как называла она себя сама, «поэтки».
Такое ощущение от столкновения эпох уже было однажды освоено
русской лирикой, и давно – на рубеже 18 и 19 веков, когда классицистический
пафос великого сменился тихой грустью сентиментализма. Лирическая героиня
Горбаневской в этом смысле подобна этакой «Бедной Лизе» – с цветами и без
защиты перед наступившим железным веком.
«Концерт для оркестра» открывает сборник .
Стихотворение – чистая музыка аллитераций, поэзия звуковых образов.
Послушай, Барток, что ты сочинил?
Как будто ржавую
кастрюлю починил,
Как будто выстукал на
ней: тирим-тарам,
Как будто горы
заходили по горам… (с. 19).
На первый взгляд «Концерт для оркестра» и «Как андерсовской армии солдат…» кажутся порождениями разных
поэтик, однако это обманчивое впечатление. В сочетаемости разного
как раз своеобразие поэтических текстов Натальи Горбаневской. Оба приведённых
произведения и публиковались, и оценивались неоднократно. В «Избранном» новы не
тексты, а сам принцип их сочетания. «Всю жизнь Наталья Горбаневская формировала
из своих новых и старых поэтических сборников постоянно видоизменяющееся
“избранное”», — отмечено на сайте издательства Ивана Лимбаха,
которое выпустило книгу. Действительно, «избранное» является для Натальи
Горбаневской чуть ли не отдельным авторским макрожанром
— подобные книги формировались и видоизменялись в 1972, 1996, 2006 годах.
«Избранное»- 2015 увидело свет уже через два года после смерти автора, поэтому
и являет нам взгляд не изнутри, а извне, некую сумму поэтики, биографии,
жизненной философии одного из – без
преувеличения – самых глубоких поэтов современности.
В первый раздел книги вошли избранные стихотворения 1962–2012
годов, отобранные редактором-составителем Игорем Булатовским,
во второй – впервые публикуемые на бумаге стихотворения из «Живого Журнала»
(написанные в последний год жизни), в третьем разделе опубликованы одиннадцать
циклов восьмистиший, написанных в 1992–2013 годах. Книгу открывает статья
Данилы Давыдова. Также в сборнике содержатся речь Томаса Венцловы
при вручении Наталье Горбаневской степени почётного доктора Люблинского
университета, статьи Полины Барсковой и Игоря Булатовского.
Несмотря на обилие внешних точек зрения, сборник совершенно
не воспринимается как составленный вне авторского замысла. Мемориальность
ощущения усиливает и хронологическая близость выхода в свет книги «Поэтка. Книга о памяти. Наталья Горбаневская» Людмилы
Улицкой (М., АСТ,
Этот стон у нас, этот
вопль,
этот всхлип
дактилической клаузулы,
этот вопль
побирающихся толп,
голодая о Лазаре,
называется песнею,
то есть стихом,
а кормится плесенью
и толченым стеклом
(с. 97).
Очевидно, что это стихотворение – о творчестве в первую
очередь, но за сугубо поэтическими вопросами просвечивают иные смысловые
пласты. Перекличка как с ахматовскими
знаменитыми «Тайнами ремесла» («Когда б вы знали, из какого сора растут
стихи…»), так и с не менее знаменитыми некрасовскими «Размышлениями у парадного
подъезда» («Этот стон у нас песней зовётся»), отсылка к библейской традиции,
подчёркнутая лексикой и небрежностью размера прозаичность, а также подобная
сердечному приступу ретардация («этот всхлип дактилической клаузулы»), – всё
это создаёт ощущение необычайной художественной плотности и при этом
почти интимности, причастности миру поэта.
Биографического в «Избранных стихотворениях» действительно
много. И особенность в том, что оно опосредовано не просто поэтическими
текстами, а целыми смысловыми пучками: попадая в перекрестье художественных
смыслов, биографическое смешивается с эпохальным,
сиюминутное — с вневременным, политическое – с поэтическим. Совершенно разные
смысловые пласты порождаются этими сочетаниями. Только благодаря этому сборник
можно считать состоявшимся.
Многие вещи Горбаневской кажутся идеальной иллюстрацией не к
какому–то определённому временному периоду, а вообще – к сменяемости времён.
Несмотря на конкретность указаний, намёков и формулировок, Наталья Горбаневская
создаёт художественное полотно, о котором нельзя сказать, какого оно года или
даже века:
А на тридцать третьем
году
я попала, но не в
беду,
а в историю. Как
смешно
прорубить не дверь,
не окно,
только форточку, да
ещё
так старательно зарешё—
ченную, что гряда облаков
сквозь неё – как
звено оков (с. 119).
Это предельно автобиографическое восьмистишие (именно на
своём «тридцать третьем году», в 1968-м, Горбаневская стала участницей
демонстрации против введения советских войск в Чехословакию, а в 1969-м была
арестована и затем отправлена на принудительное лечение в психиатрическую
больницу) можно считать ключом не только к поэтике Горбаневской, но и вообще –
к вышедшему сборнику.
Любопытно, например, что приведённое выше «А на тридцать
третьем году», не раз опубликованное ранее, в последнем избранном помещено в контекст другого стихотворения, «Из Пиндемонти»,
открывающего уже совсем иную перспективу, и дело тут не в очевидной пушкинской
ассоциации, а в принципиальности связки.
Стихи стоят рядом на страницах, слева и справа, и, будучи прочитанными слитно, дают вполне стереоскопический эффект:
И на ощупь, как
полено,
и на вкус
это право, это лево
на дискурс,
отвоеванное право
сотрясать
бедный воздух
невозбранно
и плясать
на открывшемся
просторе
площадей,
где вчера в чуме и
море
жгли людей (с. 118).
Категории времени «вчера», «на тридцать третьем году»,
вопреки ожиданиям, не дают права читателю воспринимать строчки как
ретроспективные. Во-первых, пушкинский контекст не только вводит нас в
гражданскую тему, но превращает минувшее в своего рода коридор или «форточку», через которые виден
простор вневременного. Во-вторых, это, опять же, почти пушкинское «право на дискурс» в понимании Горбаневской – право называть вещи
своими именами, говорить правду и «сотрясать воздух» (отметим сразу ироническую
коннотацию). В-третьих, это связь со своего рода «маленькой философией»: в этом
конкретном художественном мире не происходит масштабного, и здесь есть
внутренний спор с пушкинским «Пророком». Сотрясать воздух,
плясать на просторе площадей, «лево на дискурс» – эти
снижающие образы позволяют вспомнить «андерсеновского
оловянного солдатика», героя времени, который оказывается в положении Самсона Вырина – без возможности менять не то чтобы существующий
порядок вещей, а своё место в нём. В связке со стихотворением «А на тридцать третьем
году…» эта констатация воспринимается уже не столько как манифест собственного,
сколько как трагическая непреодолимая данность.
Тесные смысловые связи пронизывают всю первую часть сборника.
Привычка «андерсеновского солдатика», стихослагая, формировать ранее существовавшие поэтические
тексты в сборники, открывать случайные и не очень соответствия стихов месту и
времени приводит к появлению в стихах особого обособленного поэтического мира,
совсем акмеистического пространства культуры, которое является для поэта не
только убежищем и местом силы, но зачастую большей реальностью, чем окружающее.
Причём это не спасительное пространство, а попросту неизбежное:
Все мелодии к губам
пристыли
инеем былых времён, и
мерзлый
звук рожка не
отогреется в пустыне
на хамсине жгучем и
промозглом
Все стихи написаны.
Глотаю
воздух, как лягушка,
пучеглазо.
Колом в горле та,
неспетая, спитая, —
изнутри захлестнутое
лассо (с. 80).
Совсем не случайно это стихотворение названо «ARS POETICA». Вводя читателя в горациевский контекст
(а значит, и подключая один из ключевых для русской
лирики образ Золотого века поэзии), обращаясь к пушкинским мотивам (однозначно
на это указывает образ пустыни и хамсина, жаркого пустынного ветра, напоминая
хрестоматийное «в пустыне мрачной»), Горбаневская обращается к совершенно
невозможным в классической поэтике автохарактеристикам:
«глотаю воздух, как лягушка». Застрявшая «комом в горле» неспетая песня
воспринимается в этой связи как невозможность выполнять свою поэтическую
миссию. Все песни спеты, все стихи написаны, и всё – замёрзло и не может быть
отогрето даже художнической волей. Так невыразимое превращается в невысказанное
– и мучит. С такой амплитудой – от грустной констатации и иронии до осознания
трагичности времени, в которое выпало жить, да и бытия в самой своей основе – и
следует читатель за автором, попутно узнавая «былые» тексты, смыслы, образы.
Цитатное начало поэзии Горбаневской видится даже в
оглавлении: «Я список кораблей», «Другие – это ад», «Прощай немытая несытая»,
вписывая в пространство диалога тексты, с которыми хочется соглашаться или
дискутировать, как, например, с сартровским
принципом, провозглашая: «я сам свой худший ад». Возможно, отсюда это выражение
общей для её произведений тяги фиксировать существующее вокруг, нарекая в
ситуации, когда все песни спеты, факт действительности художественным актом.
Я пишу письмо, но не
в дальний век,
а туда, где подать
рукой,
где в скалистый брег
ударяет ветр,
но и ветер, и берег
другой (с. 61).
Место, где «и ветер, и берег другой», кажется,
находится в том же пространстве-времени, где и «всечеловеческие холмы»
Мандельштама, и «Васильевский остров» Бродского, и «Кыё»
Чухонцева. Именно это единое художественное пространство становится
осознанным выбором поэта – не поэтессы, не поэтки! –
и встаёт в один ряд с поступком Натальи Горбаневской, вышедшей 25 августа 1968
года на Красную площадь – в числе семерых против миллионов. Здесь, в этом
пересечении художественного и действительного, Андерсена и Андерса, находится
ключевой смысловой узел Горбаневской:
Господи, услыши мя,
я тебе не лишняя.
— Слышу, доню.
Не прошу переменить
эту дёрганую нить,
мою долю.
Что захочешь – Сам
подашь,
как подал мне
карандаш
и тетрадку.
Господи, услыши мя,
чтоб не вышло из меня
беспорядку (с. 141).
Призванная в оловянную армию, Горбаневская ощущает свою
избранность, но избранность иного, не классического толка. Вместо касания зениц
и ушей – тетрадка и карандаш. Всё просто и зримо, и не может быть иначе, и от этого ощущение – искренне.
Третий
раздел «Избранного» показывает, что этот принцип, традиция связи всего сущего
со всем поэтическим, актуален на протяжении всего жизнетворчества Натальи
Горбаневской. Циклы восьмистиший, излюбленная поэтом форма, позволяют ещё раз
взглянуть на её поэзию как на единую планетарную систему. Восьмистишия
притягивают создаваемые на протяжении собственного малого века поэта и больших
веков поэзии смыслы, вращаются вокруг одних и вращают вокруг себя другие.
Чистописание стихов,
бубня бубню бубнима,
нагроможденье пустяков,
изнанка мира-Рима,
поспешный ритм, прозрачный пот
и непрозрачный образ,
людская молвь и конский топ,
изнанка urbis—orbis (с. 231).
«Чистописание
стихов» – это поэтический памятник (один цикл так и называется – «EXEGI MONUMENTUM»), который Наталья
Горбаневская воздвигла не себе, а взятому в гармонии окружающему миру с его
памятью, историей, контекстом, рефлексиями, горестями и радостями, зримому
ощутимому миру, по-прежнему требующему художественности поступка:
Отлипни от компьютера
и выйди вся,
чтоб мир обнять пятью стира—
ющимися… (с. 245).
Второй
раздел всё же немного другой, и закончить чтение хочется именно им. Здесь не
так много стихотворений, всего двадцать семь, и все они об одном.
Опубликованные на протяжении 2013 года, это стихи подводящего итоги человека.
Меньше суеты, больше поистине пушкинской гармонической мудрости, когда «грустно
и легко».
И миновало. Что миновало? Всё
миновало.
Клевера запах сухой в уголку
сеновала,
шепот и трепет, и опыта ранние
строки,
воспоминанье о том, как строги
уроки
лесенки приставной и как пылью
сухою
дышишь, пока сама не станешь трухою
(с. 195).
Это воспоминание молодости может обмануть лёгкостью восприятия и
трактовки, но те смысловые выходы, которые открываются за ним, подсказывают,
что главное в этих стихах – не «шепот и трепет» ранней любви. А та самая пушкинская светлая печаль, мудрость смирения человека,
которому довелось увидеть за сиюминутным (сколь бы насыщенным событиями и
трагичным оно ни было) – вечное. Отсюда, думается, и удивительная
способность, характеризующая всё творчество Натальи Горбаневской –
констатировать и принимать. Потому что ведь «не солгать» солдатику получается
только так.