Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 4, 2016
Леопольд Викторович Эпштейн — поэт, переводчик. Родился в 1949 г. в Виннице. Окончил мехмат МГУ, в 1971-87 годы жил в Ростове-на-Дону и Новочеркасске, работал программистом, научным сотрудником, дворником, кочегаром. Публиковался в журналах «Дон», «Континент», «Время и мы», антологии «Освобожденный Улисс». С 1987 года живёт в Бостоне. Автор пяти книг стихов, среди которых «Грунт» (Бостон, 1993), «Фрагмент» (Tenafly, 2001), «Промежуточный финиш» (Ростов-на-Дону, 2010).
***
Дед, переживший внучку,
Берёт со стола авторучку
И пишет бисерным почерком
То, что назвал он очерком.
Он описывает детали,
Которые будут едва ли
Интересны уже кому-то –
Например, апрельское утро,
Когда она бушевала
И требовала какао.
Он всю жизнь почитал точность,
И теперь, проверяя на прочность
То ли память свою, то ли волю,
Посыпает он раны солью.
Он один, у себя в кабинете,
Ну, не то что один на свете,
Но не жаловаться же дочке…
Он сидит, после каждой точки
Обдумывая всю фразу,
Он ещё никогда, ни разу
Не зачёркивал. Нет, ни слова.
Просто мысль должна быть готова
До того, как лечь на бумагу.
Потому что назад – ни шагу.
***
Без спроса и без повода, и даже не в связи
С конкретным неким проблеском былого
Я вспомнил зданье школы на Либкнехта вблизи
От Винницкого парка городского.
Одно из лучших в городе, в три полных этажа,
В пылающую вписанное осень…
Я помню, как Фоменко принёс туда ужа
И в женскую уборную подбросил.
Я помню дверь учительской и маленький спортзал,
Где я не мог взобраться по канату,
Коричневые маты и чёрного козла,
Вторую смену, ранние закаты
За тусклым и с подтёками, моргающим стеклом,
Я помню на ботанике вопросы…
Я помню, как мы, стыривши, несли в металлолом
Со стройки тяжеленные колёса,
Техничку в коридоре, гремящую ведром,
Крик завуча: «А ну, без препирательств!»
Оттуда шлейфом тянется мучительный синдром
Продуманных и сладостных предательств.
Оттуда шлейфом тянется запёкшаяся боль
И вера в своевременное чудо,
И ясное сознание: я сам себе король, –
Конечно, тоже тянется оттуда.
Есть у любой эпохи свой собственный словарь,
Живой жаргон для вечного поп-арта.
Букварь, он вещь хорошая, но учит не букварь,
А воздух между букварём и партой.
А учит блеск чернильный в авторучке поршневой
И мёрзлый страх перед чужой ватагой,
Который не искупишь ни фантазией живой,
Ни будущей бессмысленной отвагой.
Я вспомнил зданье школьное в три полных этажа
В прощальном блеске быстрого заката,
И, по несхожей местности в волнении кружа,
Себя я вспомнил, бывшего когда-то.
И что-то в чаше памяти плеснуло через край,
И шум в висках поддакнул: «Ну ещё бы!»,
Когда прошёл по Ленинской сверкающий трамвай –
Новёхонький, немецкий, кумачовый…
ПОЛОСА ОТЧУЖДЕНИЯ
Дух промасленных шпал конкурирует с духом полыни,
Треск безумных кузнечиков втиснут в незыблемый зной.
Сухость бледного звона во мне пребывает поныне,
И распластанный коршун, и небо с его белизной.
Полоса отчуждения возле железной дороги.
Если память не врёт, нам с тобой ещё нет тридцати.
Мы идём и молчим, будто некое время другое
Открывается нам. Очень жарко, и трудно идти.
Можно броситься врозь. Уничтожить тот круг, что назначен
(Это всё-таки жизнь, а не снятое кем-то кино!).
Но прозренье судьбы и способность устроить иначе
Различаются тем, что последнее нам – не дано.
Словно чуждая роскошь степи, широта нежилая,
Понимание – нет, не ошибки, но – мести богов.
Не хочу свою долю нести и отдать не желаю;
Не готов я к подобной судьбе и к иной не готов.
Два гудка тепловоза взрывают пространство тревоги.
В раскалённых цистернах сгущённое пламя везут.
Полоса отчуждения возле железной дороги.
Сладко пахнущий вечностью канцерогенный мазут.
***
Стереть набросок карандашный,
Укрыть обман, забыть чуму…
Когда стихи писать не страшно,
То и писать их ни к чему.
Пусть знают все, что ты за быдло,
Пусть видят качество трухи:
Когда стихи писать не стыдно,
То это – скверные стихи.
И в ритме, вроде – произвольном,
Даётся некоторый знак.
Когда стихи писать не больно,
В них что-то явственно не так.
Траншея, свалка, скотобойня –
Откуда всё это? Бог весть.
Но если страшно, стыдно, больно,
То что-то в них, возможно, есть.
НОЧЬ В БОЛЬНИЦЕ
Я не поклонник белого стиха,
Хоть и не враг ему. По крайней мере,
В нём есть пружина. Это не верлибр,
Бессильно гнущийся при всяком ветре.
И он бывает нужен мне порой,
Когда раствор души перенасыщен.
Я загремел в больницу. Ничего
Особенного. Может быть со всяким.
Ну, загремел и загремел. Лежу
И думаю, скорей оптимистично,
Как всё удачно вышло. Например,
Что мог бы отключиться и не в лифте,
А, скажем, за рулём. Через меня
Течёт не просто время, как обычно,
А время под контролем медсестры:
Дистанционно я – как на ладони.
Но – только изнутри, а внешне – нет.
А внешне я по-прежнему един
И неделим, как атом Демокрита
До оскверненья Энгельсом. Лежу
И размышляю.
За перегородкой
Утих сосед, метавшийся в бреду,
В тяжёлом ужасе галлюцинаций.
Сосед мой стар. Он русский, как и я.
Забавно, да? Возможно, я не спорю,
Возможно, и забавно. Но при этом –
Немного страшно. Бог не приведи
Дожить до состояния такого.
Сосед мой стар, бесцветен, истощён,
Но – вопреки нормальным ожиданьям –
В нём сохранился сильный, юный голос,
Красивый, низкий. «Сашка, — он кричал, —
Пусти им петуха! Держи, вот спички,
Запаливай!» Две дюжих санитарки
Его при этом мыли, а одна
Из них с ним говорила и внушала,
Что всё о’кэй. Трагическое в жизни
Смыкается с комическим не так,
Как нам хотелось бы. Теперь он спит.
Спокойно спит и дышит равномерно.
Страданье портит. Может быть, не всех,
Но большинство. Страданье нас не учит,
Хотя и числится в учителях.
Грешно поэтизировать страданье.
Жить надо весело. В конце концов,
Веселью тоже можно научиться –
Пусть к старости. Жизнь, как и смерть,
Достойна и любви, и уваженья.
Я понимаю: скоро я усну,
Но жаль расстаться с бодрствованьем. Время,
Где я сейчас витаю, никогда
Не повторится. Цепь воспоминаний
Тем дорога, что ускользает от
Анализа рациональной мысли
И движется сама – как повезёт.
Доверься ей. А стих, лишённый рифм,
Коварен – он не знает, где пора
Ему остановиться. Оборвать –
Без сожаленья! Выдохни. Расслабься.