Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 4, 2016
Григорий Петухов — поэт, 1974 г.р., окончил Литературный институт им. Горького. Родом из Екатеринбурга, живёт в Москве. Автор поэтической книги «Соло» (Москва, 2012), лауреат Малой премии «Московский счёт» (2013).
От редакции
Мы продолжаем ежегодную традицию выбирать лучшие тексты ушедшего года с помощью самих поэтов. Нам интересны авторские взгляды людей, в чьём вкусе сомневаться не приходится. В то же время то, что они отбирают, — это их собственный авторский взгляд, с которым мы не спорим, даже если хочется. Мы договорились учитывать только тексты, впервые опубликованные в минувшем году. В качестве составителя десятки лучших текстов 2015 выступил поэт Григорий Петухов.
Владимир Гандельсман
Любовь
Пока эти двое идут,
не помня зачем и куда,
взят первый редут
и дрогнули невода.
Пока воздух светел и пуст,
поодаль, не видящий их
в истерике куст
забился и стих.
Кто жизнь так усердно творит?
Стемнеет снаружи — смотри,
как свет озарит
раковину изнутри.
И будет стоять бастион,
под стрелами молний, в дожде, —
Святой Себастьян! —
неведомо где.
(Знамя. №3)
Инга Кузнецова
***
безумие поближе подошло
настойчиво как пыльное стекло
перед зрачком испуганным стояло
ни отойти ни взгляда отвести
ни вдребезги ни в платье травести
нырнуть под одеяло
дрожа стоит колеблется стоит
да у него такой нетвёрдый вид
как будто всё вариативность нормы
на этот раз меня не провёдешь
да не дрожи когда бросаешь в дрожь
вечерний зверь и норный
генетика не объясняй нам всё
мне бы пешком за рамку как басё
где тонко там как раз не рвётся
иди домой тебя я не звала
забытый лес из жидкого стекла
и темного народца
(Октябрь. №4)
Василий Бородин
***
прощевай —
говорит солдатка
вещевой
мешок цвета долгого понимания
серебро
облачка вдали
цвет ещё земли —
как смешали
радугу, продержали
в лужице цветок
ставни как скрижали
и всего шагов-то а уже виден один платок
(Урал. №9)
Евгений Рейн
Так, пойдём…
А л е к с а н д р у К у ш н е р у
Так, пойдём… Поведу вдоль канала и мимо собора,
через Пряжку к Неве, лесогрузам, дворцам и мостам,
наглотаемся дыма, разброда и разговора,
и простора, конечно, разбавленного пополам
нашим временем, здесь, мимо этих гранитов протёкшим
вместе с невской водичкой в Маркизову Лужу, в ничто,
по пути языки непременно и вволю почешем,
всё, что знаем, уложим с тобою в одно решето.
Здесь вот всё и случилось, недаром нас тянет и тянет
в этот город, заученный точно походка слепца,
потому ли, что он никогда ни за что не отстанет,
так и будет, как морок, водить нас с тобой до конца.
Подожди, чуть стемнеет, и улицы станут пошире,
потому что раздвинутся смутной вдоль стен полосой,
запестрят, замелькают как будто колонки цифири,
вместе с газом светильным замаячит фонарь дуговой.
Вот теперь погляди: до чего же знакомые лица —
бакенбарды, бородки и, углём подведённый, глазок…
Нас они не узнают и нам не откроют границу,
можно лишь подглядеть суету эту наискосок.
Наше место при них, ведь на то и даровано зренье,
чтобы видеть сквозь сумрак, опущенный на календарь —
то, что видно в потёмках, тому предстоит воскресенье,
то, что явно и крупно, уходит в блаженную даль.
Будем слушать раскаты, мусолить старинные сплетни
за Таврическим садом, у Фонтанного дома впотьмах,
точно медиум в трансе, шепоток подбирая последний
на вертящемся блюдце, запущенном в полный размах.
(Знамя. №8)
Ольга Сульчинская
Послы в железной бане парятся.
Они по-своему неправы.
А князь в истории пиарится,
Творя весёлые расправы.
Под голубиными застрехами
Шуршит горящая солома,
Но спички детям не для смеха,
Мы думали, что мы не дома —
А наши стены занимаются
Не хуже, чем гумно соседское,
И дети смехом заливаются,
Их ждёт веселое наследство.
Всё как одно к другому вяжется:
Изнаночная-лицевая,
Еще не скоро сказка скажется,
Мерцают угли, дотлевая.
Берёзой тянет из предбанников,
Пируют в княжеских палатах.
Не жаль ни данников, ни странников,
Жаль только голубиных лапок.
(Новый мир. №7)
Всеволод Константинов
Сан-Марино
Ветер на башне, но нет часовых,
Призрака тоже нет.
В полые трубки костей мозговых
Первый влетает снег.
Город-скелет на огромной скале
Над Адриатикой спит.
Только один в мутноватом стекле
Глаз его жёлтый открыт.
И никого от угла до угла
Почты голосовой.
Даже и та, что была, ушла
В номер отдельный свой.
Что остаётся? Один пешеход
К замку направил шаг.
Словно по каменной книге идёт,
Кутаясь в ветхий шарф.
В гору, где совесть ждёт у черты,
Где он сполна ощутит
Нет, не волнующий страх высоты
А одиночества стыд.
Но наверху — так ему везёт —
Не закрыто кафе.
Пей золотистую граппу высот
С морем на рукаве,
Глядя на цепь отдалённых гор
В тающем серебре,
С болью почти такой простор
Испытывая на себе.
(Знамя. №1)
Алексей Цветков
Песня изнеможения
кто за шпротами и сопроматом
с перебитой от блуда рукой
возвратился в реал в сорок пятом
убедился что мир никакой
из кристаллов страда и машин вся
не влияют простуда и смех
как бы если прискорбно лишился
на войне своих органов всех
разве не был застенчив и пылок
бухгалтерию вёл в гороно
среди памяти тщетных опилок
не таким состояло оно
это марево птичек и кошек
родовое в коровах село
неумелое платье в горошек
материнское детство всего
вместо этого в дебрях природы
где от шрамов шрапнельных свежа
пролетают железные шпроты
реактивно хвостами жужжа
срок неверно героями прожит
ложный орган служил головой
а война им уже не поможет
будь хоть третьей она мировой
все детали единственной кроме
клемма в заднице в брюхе дренаж
мы слепцы в переставленном доме
даже каждый поступок не наш
слишком твёрдо нам было в реале
как ни втисни события в ряд
наши горькие песни едва ли
всю неправду о нас говорят
(Крещатик. №2)
песня взлётной полосы
я в юности раз очутился
в сургутском аэропорту
сквозь марта метельные числа
с похмельным ущербом во рту
сперва потолпившись у крана
свалился в углу как тюлень
укутанный в кокон бурана
где вылет застрял на тюмень
и сутки застойные эти
продрых коммунистов кляня
хоть было не менее трети
бутылки с собой у меня
мне снилось мучительно лежа
у стенки с затёкшей ногой
что я не похмельная рожа
а кто-нибудь сильно другой
я думал ты помнишь мамурра
в ростральном своём далеке
как мы в цитадели гламура
швыряли хрусты в кабаке
а после на фирминской даче
конвой перечёркнутых дней
ты был казначейства богаче
а я богадельни бедней
клиентов умильные лица
твой греческий дроля-пострел
и эта впоследствии жрица
её ещё бродский воспел
под занавес с лесбией двое
покуда я мешкал в двери
хоть mentula прозвище злое
для друга не жалко бери
но тут я обратно проснулся
кругом простирался застой
заначки в кармане коснулся
она оказалась пустой
пурги малярийные сети
за окнами область бела
неправда стояла на свете
неправда всегда и была
в обширном владении отчем
от моря до северных гор
но вылета не было впрочем
и нет говорят до сих пор
Игорь Иртеньев
* * *
Вот мой народ, и тут же рядом — я.
Он в центре, я — традиционно с краю.
Счастливая, здоровая семья,
Поскольку я другой и знать не знаю.
Он — статен, благороден, ясноглаз,
Открытый нрав, широкая улыбка,
Я — кособокий старый пидарас,
Создателя нелепая ошибка.
Народу с детства я обязан всем,
С народом мне не расплатиться сроду,
Поскольку с детства хлеб народный ем
И с детства пью народную же воду.
Вдыхаю внутрь народный кислород,
А углекислый газ — всегда наружу
Нарочно выдыхаю, чтоб народ
Жил с каждым годом тяжелей и хуже.
Когда все соки выпью из него,
Другому в горло я вопьюсь клыками,
Что властно мне диктует естество,
Воспитанное долгими веками.
(Арион. №1)
Вячеслав Шаповалов
Опиумная тропа
осмотрись глупец-канатоходец под седлом элитный иноходец
в белой юрте комсомолка спит
за плечами город богородиц и кремля краснокирпичный скит
как и прежде погранцов кидая прёт сюда сервизы из китая
жилистый хитрец-контрабандист
маковая рожа испитая пламенных идей пропагандист
а за краснозвёздною оградой упоённый должностной отрадой
перелёт диктуя недолёт
матерится особист отрядный золотопогонный людовед
долог век медлительного зомби а куда спешить когда ты в зоне
камень безответен и угрюм
дремлет мгла лучистая во взоре гласных в древнем имени уйгур
ожидая гога и магога жмутся сиротливо и убого
руны на глазастом валуне
молча обрывается дорога в медленно свершающемся сне
темный взор гортанное дыханье лепесток и лезвие — дунгане
бровь аллаха легкий блик серпа
ночь рассвет фонарики в духане безымянных стычек черепа
больше ничего на свете кроме взвесь арабской и китайской крови
узко ускользающая мгла
дымной доброй мудрою игрою притворится тонкая игла
слезь с коня на землю погляди-ка здесь сошлись бестрепетно и дико
все приметы древних наркотроп
смутное камлание калмыка кровью окропленный хронотоп
да не сотворим себе кумиры коль историей перекормили
так ли современность тяжела
и в местах где главарей громили неисповедима тишина
до чужих созвездий путь неблизкий жмётся лошадь на тропинке
склизкой
нищая заря бесследный след
и под камнем карабин английский спит в земле киргизской сотню лет
чужакам не вымолить мгновенья здешний мир не ведает сомненья
он на старте с первой мировой
пламенное толп остервененье белый дом с горящей головой
некогда в предчувствии погони ржали апокалипсиса кони
вот с таким же злобным торжеством
журавли на скорбном небосклоне плачут не уменьем а числом
древний облик отчего порога опиума старая дорога
вещий вектор шелковых путей
пусть еще продержится немного без глобализаторских затей
только мнится в безысходной муке что благую весть в копытном стуке
всадник на азийском рубеже
нам несёт как весть о мятеже
пахаря отрубленные руки
(Арион. №3)