Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 3, 2015
Пока литературный мир
мрачно проводит Год литературы, наблюдая то за тем, как старейший журнал
«Звезда» собирает деньги на продолжение существования, то за разнообразием
потёмкинских литературных фестивалей, необходимых для быстрого и точного
освоения неких бюджетов, то за лишёнными надежды выступлениями старых знакомых
на конференции «Журнальная России», мы хотели бы освежить эту сгущающуюся
атмосферу прямым вопросом: вы могли бы пояснить, зачем читать? Уточним: зачем
взятому наугад человеку, проживающему здесь и сейчас в этой стране и культуре,
читать стихи — то, что и так читается меньше всего? Прямота вопроса — штука
неприятная, но его стоит так поставить хотя бы для того, чтобы диагностировать:
ответ на этот вопрос массовому российскому читателю сегодня недоступен. Сегодня
не существует похожей на большую конфету идеи
чтения, которой можно было бы осчастливливать хоть каждого встречного. Её
нет — и это многое объясняет. Потому что во все эпохи эта идея имела довольно
внятные очертания.
Давайте поупрощаем понимание поэзии. В карамзинскую
эпоху поэзия — сердцевина галантной культуры, которой должен владеть любой
претендующий на образованность и место в свете человек. Для поколения
Жуковского и Андрея Тургенева — часть напряжённой внутренней работы по
самосовершенствованию. Для Пушкина — «божественный глагол» всепонимания
в сочетании с «благородной простотой» выражения. Для Лермонтова — поле борьбы
внутри титанической личности. Для Фета — чувственная, выключенная из разумного
мира красота. Для Некрасова — острое гражданское зрение. Для Брюсова — короткий
путь в мировую культуру. Для Блока — губительное предчувствие, прозрение о
мире. Для Маяковского, как ни крути, — социальный заказ, сначала в футуристическом,
потом в советском смысле. Для Мандельштама — «пучок смыслов», торчащих
одновременно и отовсюду. У Есенина — последняя исповедь. У Пастернака — особый
взгляд и путь художника. Для Евтушенко — публичный гражданский жест. Для
Вознесенского — жест утверждения «поэтического взгляда» в социуме. Для
Бродского — частный взгляд на общую метафизику. Для Высоцкого — голос другого
человека, как правило, способного на поступок. Для Рейна — музыка земного и
жалкого мира. Для Кушнера — поучительно неупущенная деталь. Для Чухонцева — тонкая линия мучительного земного мира, над и
под которой — непознаваемое. Эту «историю русской поэзии в предложениях» можно
продолжать, дополнять именами, уточнять. Но даже в таком виде эта история
должна свидетельствовать о том, что у истории русской поэзии имеется большой
запас идей относительно того, чем может быть поэзия.
В постсоветский период
поэзия колеблется между двумя статусами — либо она высокий язык узкого
профессионального цеха, либо экспериментальная социально-языковая лаборатория.
Для внутреннего пользования такие представления о поэзии сгодятся. А к людям с
ними идти неловко. Они-то тут причём? Между тем, в Год литературы по меньшей
мере нормально размышлять о том, как
донести до читателя идею поэзии. Поскольку цех, поживший некоторое время сам с
собой, по большому счёту, пришёл к осознанию кризиса. О его сути много сказано
— цех потерял массового читателя, проел материальные ресурсы, в какой-то мере
оказался обобран, лишился критического авангарда и просто кадров. И вот мы
хотели бы добавить ещё один штрих к портрету кризиса — дефицит идей. При этом
ответ на вопрос, зачем читать поэзию сегодня, должен породить именно цех.
Потому что странно было бы ждать, что такая идея будет отлита в Министерстве
культуры или правительстве, — должен же чему-то учить отечественный опыт.
Конечно, можно ничего и
не менять. Как говорят интеллигентные люди, когда нужно объяснять, ничего не
нужно объяснять. К тому же есть цифра, к которой цех постоянно апеллирует, —
читает поэзию один процент населения.
Замечательно. Но кто-то, наконец, должен сказать о том, что нет никакого одного
процента читателей поэзии в России. Более того, если бы в стране с населением
более 140 млн человек был 1% читателей, тут не было бы тиражей сборников у
ведущих поэтов величиной от 500 до 1000 экземпляров. Один процент — это другой
уровень развития цеха, безусловно желаемый уровень. Но этот уровень достижим
только в случае, если столь популярное с некоторых пор самовыражение будет
увязано в одну цепь с чтением и пониманием. Как это сделать?
Сегодня поэзия в лучшем
случае имеет статус некоей субкультуры — с отрывом проигрывая таким заморским
увлечениям, как, например, йога. Это при том, что вряд ли кто будет спорить с
тем, что русская поэзия по праву пребывает в статусе великой — по мировым
меркам. Мы сегодня говорим о современной поэзии как об узкой культурной нише,
подавляя желание высказаться о неестественности этой ситуации. Конечно, узкая,
но — не настолько, чтобы малотиражный сборник известного русского поэта распродавался
несколько лет.
Всё это — затянувшееся
предисловие к тому, чтобы предложить понимание поэзии, которое выгодно цеху и
которое, возможно, будет понятно за его пределами.
В русской светской
традиции ещё со времен Тредиаковского укрепилось понимание поэзии как
определённого состояния души
человека. Это не о тех вышедших в тираж образах поэтов, которые обязаны быть
странноватыми, бледными, склонными к эпатажу и суициду. Нет, можно вернуться к
истокам: поэзия — плодотворнейшее состояние открытости,
эмоциональной и умственной, временной и пространственной, инстинктивной и
культурной. Это то, чему сопротивляется современный мир, поделённый на мелкие
фрагменты самыми разнообразными аналитическими машинами. Точно так членится и
человеческое сознание, загоняемое в прокрустово ложе любыми бытовыми и
профессиональными языками. А в поэзии возможно собирание мира и человека назад.
Назад — к гармонии!
Изучение и освоение
языка поэзии, думается, в наше время имеет глубокий антропологический смысл —
уж точно не меньший, чем у йоги. Объяснить клерку, зачем ему читать
сладкоголосые трели Фета, очень трудно, а вот предложить ему освоение языка,
открывающего загнанное в рамки корпоративной культуры сознание, — это
перспективнее, это — его язык. Люди у нас в последнее время стали больше
заботиться о себе — о здоровье, физическом и психическом состоянии, о знании языков.
И кажется, вспомнить о том, что хорошо понимал ещё Тредиаковский, сейчас —
самое время. Поэзия сегодня очень нужна в самом простом и утилитарном смысле.
Смысле умственной диеты, которая
позволяет сохранить хотя бы идею целого
человека и связного мира. Здесь и работа
над собой, без которой не бывает чтения, и цель, в которой заложены такой оптимизм
и энергия, что можно идти с поэзией в школы, университеты — куда угодно: её
поймет любой.