Памяти Игоря Меламеда
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 3, 2015
Игорь Меламед умер 16 апреля 2014 года. Он был тяжело болен — сказывались последствия травмы позвоночника, которую он перенёс в 1999 году. Его возможности были крайне ограничены, из-за множества болезней он практически не выходил из дома. Насколько я знаю, он покидал свою квартиру только в экстренных случаях: чтобы выбраться в больницу или в церковь — в первый день Пасхи. Было очевидно, что его жизнь может оборваться в любой миг… И всё же известие о его смерти всех застало врасплох. Он жил в стороне от так называемой литературной жизни, и его собственная литературная биография давала мало «информационных поводов»: небольшие публикации в литературных журналах, в основном в «Новом мире» и «Континенте». Выход книги стихов «Воздаяние» в 2010 году. Смерть и посмертное издание книги эссе «О поэзии и поэтах» в 2015 году. Всё.
Его присутствие в литературном пространстве было незримым, но постоянным. Впрочем, «было» — это неправильное слово. Жизнь его стихов, конечно, продолжается. А самая естественная реакция на его стихи — мгновенный и наивный отклик: забыть о метафорах и плакать в подушку, узнать адрес, позвонить, встретиться лицом к лицу. И были люди, которые узнавали, писали и приезжали не только из Москвы и области, но и из самой глухой провинции. Когда ещё не было интернета, его стихи переписывали от руки, в восхищении цитировали по телефону. Читатель получал от этих текстов тот опыт, который так ему так необходим: опыт сострадания и опыт гармонизации мира.
В творчестве Меламеда соединились те тенденции в поэзии, которые в своё время решительно развёл Георгий Адамович, осмыслявший поэтическое «сегодня» первой волны русской эмиграции и подводивший итоги поэтического Серебряного века: поэзия как предмет эстетического переживания и как «человеческий документ». Очевидно, что проникнуться чужой болью через стихи невозможно, если они только «документ», если они плохо написаны. Но правда и то, что это разделение существует, что современный литературный герой, в том числе и герой лирический, практически лишён биографии, что трудно человеку рассказать о своём подлинном неолитературенном опыте, используя инструментарий художественной литературы.
Игорь Меламед знал об этой трудности, но демонстративно её не замечал. Он считал, что ремесло поэта настолько священно, что нельзя унижать его никаким более низким поводом для написания стихов, чем исповедь в самом высоком, непрофанированном смысле этого слова. Он считал, что стихи должны быть оплачены настоящей болью и настоящим, а не литературным горем. Все стихи, в которых он подозревал только плод мастерства, которым не хватало настоящей человеческой трагедии, пусть и самой высокой технической пробы, воспринимались им как грубая фальшивка.
Игорь Меламед был поэтом катастрофического сознания, а его лирический герой — подлинно трагическим героем. Как известно, термин «лирический герой» ввёл Юрий Тынянов, который пытался понять феномен необыкновенной читательской любви не к стихам поэта, но к его личности.
Александр Блок был для Игоря Меламеда образцом того, каким должен быть поэт, хотя в поэзии у него были и другие учителя. Прежде всего, ранний Иосиф Бродский (стихи доэмигрантского периода), Арсений Тарковский, с которым поэт был знаком в бытность свою студентом и с благоговением хранил память об их мимолетных встречах. Конечно, Георгий Иванов и Владислав Ходасевич. Но именно в творчестве и судьбе Блока можно найти то непосредственное соединение судьбы и стиха, которое было, как мне кажется, образцом для Игоря.
Для читателей-современников Блок был героем собственных стихов, а его жизнь вся целиком помещалась в рамки лирического романа. То же самое можно сказать об Игоре Меламеде: его жизнь и стихи неразделимы, его авторское «я» абсолютно идентично образу лирического героя. Последние утверждение могут, конечно, оспорить те, кто знали Игоря лучше меня. Но я всё равно останусь с этим убеждением, вырастающим из непосредственного душевного опыта и являющимся не произвольным толкованием наивного читателя, а частью поэтической стратегии автора. Такова акустика его поэтического мира.
Его стихи написаны так, чтобы читатель поверил в абсолютную тождественность поэта и человека. Поэт Игорь Меламед хотел, чтобы мы верили в тождественность его поэтического и человеческого облика. Не нужно думать, что в стихах Меламеда раскрываются какие-то тайны его биографии. Написание стихотворения было для него главным событием внутренней жизни, поэтому он писал так мало. Каждое стихотворение было для него в каком-то смысле последним.
Что касается области мастерства, то её Меламед так же не считал достоинством поэта, как Лев Толстой не считал достоинством честность. Он никогда не делился опытом того, «как делать стихи» или даже, из какого сора они «растут». Мне кажется, что он искренне не понимал, как они у него получаются. В одном из своих ранних стихотворений Меламед демонстративно отказывается от стандартного поэтического инструментария.
Я не хочу сравнений — эта блажь
мне надоела — «как», «как будто», «точно».
Фальшивым блеском их не передашь,
как без тебя мне холодно и тошно.
И о тебе писать я не хочу:
«упала, как звезда на бездорожье»
и добавлять: «как лишнюю свечу,
задув меня…» — всё это будет ложью.
Однако на самом деле никакого программного отказа от образного мышления в поэзии Меламеда нет — напротив, есть постепенное усложнение образного мира и способов его представления читателю. Метафора — это, прежде всего и очень часто, инструмент авторского произвола. «Сближение далековатых понятий» часто оборачивается деформацией реальности. Образное сравнение — это не только очень сильный поэтический приём, но и очень простой способ создать иллюзию поэтичности. Однако дегуманизация метафоры не исключает того, что она может быть инструментом благодатного наития.
Стихотворения Игоря Меламеда 80-х годов, затем вошедшие в его книгу «Бессонница», содержат много метафор, однако сам принцип метафорического соположения не бросается в глаза, потому что в них дан образ внутренней духовной реальности, где всё связано со всем странной непрямой связью, которую нельзя назвать иначе, чем связь поэтическая, где всё похоже на всё, но невозможно понять, что же послужило основанием метафорического переноса?
Первый крупный стихотворный опыт Меламеда, стихотворение «Бессонница», часто сравнивают с «Большой элегией Джону Донну» Иосифа Бродского. Зависимость молодого поэта от мощной дикции Бродского очевидна. Можно найти смысловые и интонационные параллели не только с этим текстом, но и, например, со стихотворением «Исаак и Авраам».
Однако типологически этот текст гораздо ближе к визионерской лирике Ивана Жданова. Предметный мир «Элегии» Бродского детально описан, структурирован, и именно на этот поименованный и понятный мир Бродский бросает свой знаменитый «взгляд со стороны». Иван Жданов создаёт мир нечётких линий и неопределяемых понятий, мир, в котором действует иная логика, и именно инакость становится предметом поэтического исследования.
Меламед идёт срединным путём, использует явно «ждановские» образы, в частности, приём отделения атрибута от предмета, но делает это мягко и как бы незаметно:
Такую ночь, как враг, себе назначь.
Как враг, назначь, прими, как ангел падший,
где снег летит, опережая плач,
летит, как звук, от музыки отставший.
И тьма вокруг. И снег летит на вздох,
ни слухом не опознанный, ни взглядом.
В такую ночь бессилен даже Бог,
как путник, ослеплённый снегопадом.
И чуть ниже:
И снег летит неведомо куда.
И длится страх мой, в грех перерастая.
И длится шаг Господень без следа.
И длится ночь, безбожная, пустая.
И мы с тобой навеки длимся врозь,
невыплаканной тьмою отчуждаясь.
И снег летит, как поезд под откос,
своим ночным крушеньем наслаждаясь…
Такие строки, как «снег летит, опережая плач, // летит, как звук, от музыки отставший», «снег летит, как поезд под откос, своим ночным крушеньем наслаждаясь…» — это, конечно, явная отсылка к стихотворению Ивана Жданова «Поезд»:
Полустанок. Огни. Это поезд притих.
Это колокол ночи, отринувший взмах,
ощущает созвездья на склонах своих.
Это так же, как детство в далёких горах.
Так глаза в темноту открывает зверёк
и, не видя себя, превращается в крик,
и смиряется тьма, и ложится у ног –
это снег на лету застывает на миг.
Не будет преувеличением сказать, что «Бессонница» — это блистательное завершение периода ученичества не подражанием, а именно диалогом с предшественником и современником, в котором реплика Меламеда состоит из одного слова — «боль». И оно сразу перекрывает все другие слова и образы. Боль будет только нарастать — и превратится из метафорической в реальную, физическую, непереносимую…
Нестерпимая боль была постоянным его спутником с момента травмы, но тема физического и душевного страдания возникает в его творчестве задолго до этого. Мне всегда казалось, что позже, уже в зрелом возрасте, Игорь стеснялся своих ранних стихов, в которых слово «боль» было всего лишь метафорой. Видимо, тот человеческий опыт, который лежал в их основе, казался ему недостаточно серьёзным. А между тем даже его юношеские стихи потрясают мощным, как будто подземным гулом, ритмом, проникающим в душу помимо сознания, явным предчувствием катастрофы и готовностью встретить её с открытым забралом:
Как ты там? Легко ль тебе, светло ли?
Больше никогда не будет боли.
Всё уже искуплено с лихвой.
Никому не надобно возмездья,
если слышен Моцарт и созвездья
заживо горят над головой.
Всего один образ — «звезды, горящие заживо» — придаёт этому стихотворению блеск и глубину. В этих же строчках очень бережно и прикровенно поэт вводит в текст мысль об искупительном страдании, побеждающем страдание, разлитое в мире. И возмездие превращается в воздаяние.
Игорь Меламед видел мир погружённым в стихию страдания, но это страдание не было бессмысленным, бесформенным. Страдания мира имели форму креста. Боль, спасение, искупление, воздаяние — эти слова были в его лирике связаны неразрывно.
Поэзия Игоря Меламеда представляет собой образец подлинно религиозного искусства. Он принял крещение уже в зрелом возрасте, будучи сложившимся поэтом, человеком с устоявшимся мировоззрением, многие стихи и эссе которого без натяжки можно было бы назвать проповедью. Он не любил распространяться о том, как вызревало в его душе это решение, считал такие разговоры нецеломудренными.
Игорь никогда не путал поэзию и молитву, никогда, даже метафорически, не говорил об искусстве как о храме, но на «территории поэзии» вёл себя так, как будто находился в церкви, как будто предстоял пред лицом Бога. Вся его поэзия, по сути, и была таким разговором с Богом, отнюдь не метафорическим, в котором есть и радость обретения истины, и радость от того, что остался в живых. Но есть и боль, и ужас, и сомнение — не в Боге, в себе. Выдержу ли, смогу ли пройти этот путь до конца?
Наступает мутный вечер,
а за ним — ночная тьма.
Ад, наверное, не вечен.
Лишь бы не сойти с ума.
Ибо в это время суток
боль струится через край.
Боже, попадут ли в рай
потерявшие рассудок?..
В его стихах можно найти разные ответы на эти вопросы. В 2000 году он пишет:
Я нищ и наг. Ни мудрствовать, ни петь,
ни царствовать я больше не умею.
Но если я увижу Галилею, –
спасибо, что не дал мне умереть.
Спустя 13 лет в своем последнем по времени стихотворении он скажет прямо противоположное:
И вот, когда совсем невмоготу,
когда нельзя забыться даже ночью,
— Убей меня! — кричу я в темноту
мучителю, незримому воочью,
зиждителю сияющих миров
и моего безумья средоточью.
Между этими стихами десять лет непрерывной муки, борьбы с болезнью и угасающей надежды на выздоровление.
Но чего не было в его стихах — это сомнения в реальности Божьего промысла. Его вера в целительную силу молитвы была абсолютной. Молитва была для него так же материальна, как, скажем, лекарство. Он просил о молитве так, как другие просят денег… И я сама десять лет назад впервые переступила порог храма ради того, чтобы выполнить эту его просьбу. Он не принимал отказа, не хотел понимать, что значит «некрещёная», «не умею молиться», «боюсь осуждающего взгляда». Некрещёная — крестись, не умеешь — учись!
В современном секулярным обществе принято считать, что обращение к вере приводит к оскудению творческого начала. Случай Игоря Меламеда говорит об обратном. Годы после крещения подарили нам настоящие шедевры подлинно религиозной поэзии. Стихи этого периода практически лишены тропов, однако они не становятся ни проще, ни примитивнее. В них изображено реальное столкновение ада и рая с повседневностью обыкновенного человека, и эта реальность не нуждается в украшательстве. Самые трагичные и, можно сказать, страшные стихотворения Игоря Меламеда — это точный, нисколько не приукрашенный отчёт о том, что происходит в душе человека, переживающего телесные муки:
Телефон звонит в пустой квартире.
Я уже к нему не подойду.
Я уже в потустороннем мире.
Я уже, наверное, в аду.
Над моей больничною кроватью,
как свидетель смертного конца,
кто-то, наделённый благодатью,
но от горя нет на нем лица.
<…>
Боже мой, Ты дал взглянуть мне в бездну,
я стоял у смерти на краю.
Неужели я ещё воскресну
в этом мире, прежде чем в раю?..
Есть и ещё одно удивительное свойство лирики Игоря Меламеда, которое нельзя описать в категориях эстетических, но именно оно делает знакомство с его творчеством незабываемым: погружённый в свою болезнь, он не перестал чувствовать боль окружающих:
Боже праведный и славный,
если только разум здрав мой,
просьбу выполни мою:
всем, разбитым смертной травмой,
дай удел посмертный равный –
посели в Своём раю.
Исцеляющим составом
проведи по их суставам.
Не подвергни их суду.
Всем им, правым и неправым,
босиком по вечным травам
дай гулять в Твоем саду.
Мало кто из поэтов ощущал то, что «у Бога все живы», с такой силой личной сопричастности. Поэтому в его творчестве так много стихов, посвящённых умершим друзьям и близким. Смерть для него не была абстракцией, у нее было имя, лицо, дорогие узнаваемые черты.
Как никто другой, Игорь понимал, что умерший человек никуда не исчезает из мира и, в сущности, не меняется. И он разговаривал с ними не как с бесплотными воспоминаниями, не как с отражением собственных фантазий, но как с живыми людьми, разными людьми. С людьми, которые нуждаются в молитве живых, потому что они сами утратили голос. В его стихах нет страха смерти, есть тревога за тех, кто ушёл из нашего поля зрения, но не из сердца.
Боялся он не смерти, а неземной отрешённости, превращения в тень, утраты человеческих привязанностей, в конечном счёте, угасания любви. Вот он пишет об ушедшем отце:
Как часто в сны мои придя из рая,
ты вновь у нашего стоишь сарая.
Не открывается на двери белой
замок заржавленный, заледенелый.
Напрасны бедные твои старанья:
тепло утратило твое дыханье.
Напрасно к ангелу, который рядом,
ты обращаешься с молящим взглядом.
Крылом сияет он белоснежным,
с лицом беспомощным, безнадежным.
А вот он обращается к любимой женщине:
Чая свиданья, я думать не смею,
что повстречаю слепую психею,
чудного призрака в образе женском,
с ликом, сияющим райским блаженством.
<…>
Ночью глубокой обняв тебя страстно,
я не пущу тебя в это пространство,
в эти обители, в то измеренье,
где пребываешь бесплотною тенью.
Ты навсегда остаёшься со мною
вечно живою, навеки земною
в сладостном сне, где беды не случится —
с родинкой нежной на правой ключице.
Эта привязанность к смертному, земному, телесному странным образом сочеталось с глубочайшим убеждением в бренности всего того, что зовётся культурой, цивилизацией. Он всячески восставал против популярной среди творческой интеллигенции, даже воцерковленной, бердяевской идеи о спасении через творчество, о каком-то особом, религиозном избранничестве людей, умеющих писать стихи.
Игорь Меламед считал поэзию даром Божиим в буквальном смысле слова. Мне кажется, он искренне не понимал, за что ему дарована возможность писать стихи, как они вообще получаются. И он был абсолютно уверен, что в его причастности к чуду поэзии нет никакой его личной заслуги.
Последние по дате написания стихотворения Игоря, процитированные выше, ужасают своей безысходностью, своим беспросветным отчаянием. Невольно думаешь, неужели всё вот так и закончилось? Вот этими словами? Но закончилось вовсе не этим…
Игоря хоронили в день Великой субботы. В тот день, когда «молчит всякая плоть», а Господь спускается в Ад и упраздняет смерть. В день, когда границы между живыми и мертвыми почти нет. Всего несколько часов разделяют тот момент, когда его тело было предано земле, и миг, когда вся вселенная огласилась ликующим возгласом: «Христос воскресе»!
Это великое утешение для всех, кому Игорь был дорог. Это и было итогом его творческого, а не только человеческого пути.