Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 3, 2015
***
Будь человеком: сделай выбор.
Ш.-Л. Филипп
Стишки, романчики и сплетни —
Так и пройдёт твой тихий век,
Знакомец мой тридцатилетний,
Непостижимый человек.
Не работяга и не трутень,
Не вечный друг, не злобный враг,
Не целомудрен, не распутен,
Не гений, но и не дурак.
Как муха в паучиной пряже,
Запутан в дебрях вечных «но»…
Скажи мне, милый друг, когда же
Ты что-то выберешь одно?
Грешить — забыв людские бредни,
Сжигая навсегда мосты,
До самой страшной и последней
Извека проклятой черты.
А целомудрен — до иконы,
До власяницы и свечей,
Переходя все рубиконы
Келейных бесовских ночей.
Добряк — гроши не сыпать в кружки
И не креститься пред тюрьмой,
А всё раздавши до полушки,
Пойти по улицам с сумой.
А коли скуп — над лупой гнуться,
Тащить на плаху должников
И жёлтым златом захлебнуться
У заповедных сундуков.
Пора, пора чего-то стоить,
Чему-то до конца служить,
Чтоб заработать непростое
И радостное право ЖИТЬ.
1956
Антиромантическое
Нет, не было во мне и отголоска
Мечты всепоглощающей и дерзкой —
Промчаться с кавалькадой мушкетёрской,
Поплавать на фелуке флибустьерской.
Старик Дюма и многотомный Купер
Со Стивенсоном и Хаггардом вкупе
Меня уже тогда не волновали,
Да были и дочитаны едва ли…
Есть мужество пиратское, но кроме
Есть мужество прожить в том самом доме,
В том самом прозаическом квартале,
Где сверстники о подвигах мечтали.
Есть отвращенье к косности, но кроме —
Естественное отвращенье к крови.
Оно одно и в сорок, и в двенадцать,
Но только в детстве в этом не сознаться.
И потому я удирал из дому
И вёл себя, как истый Монтигомо.
(К тому же нос имелся ястребиный
И стыд перед собой неистребимый)
И оттого — родителей пугая —
Я мастерил клинки и ассагаи.
Но, распустив к полуночи отряды,
Писал стихи. И под подушку прятал.
***
Г.Х.
О, бастионы этажерок,
Бесед чадящий костерок!
О, ветошь комнатных прожектов
И планов, припасённых впрок!
Мир за стеною властно топнет,
И вот, наперекор судьбе,
Я снова замечусь, как столпник,
Не усидевший на столпе.
Июль в незащищённой бреши
Блеснет серебряной блесной.
Поманит в лес лукавый леший,
Потянет к водам водяной.
Накрапы в предрассветной рани
Сверкнут пожаром круговым,
Стирая вековые грани
Между живым и неживым.
И сквозь массивные стропила,
Громады кранов, тяжесть плит
Живое семя хлорофилла
Забьётся, заживотворит.
Мир замелькает буйством пятен,
Зашепчет, как библейский змей.
И снова станет мне понятен
Влюблённый в землю Птоломей.
И суесловья тлен и частность
Я уясню глубинным дном,
Всей кровью чувствуя причастность
К промокшей ветке за окном.
Всё, что рассеянно дымилось,
Вдруг обнажится наголо,
И юность, впавшая в немилость,
Опять запросится в седло.
Листы, как листья, я листаю,
Пот утираю, как смолу,
И, сбросив кожу, прорастаю,
Как дерзкий стебель сквозь скалу.
***
Мчатся депеши во все концы,
Стонет бессонная рация:
Слушайте, слушайте, мертвецы,
Всем —
р-е-а-б-и-л-и-т-а-ц-и-я!
Встань, безымянный белый скелет,
Воскресни библейским Лазарем,
Глянь веселее на божий свет
Черепа страшным безглазием.
Можешь вернуться к своей вдове,
Верной в случайном бедствии.
Чёрная дырка в твоей голове —
Мелкой ошибки следствие.
Сочные травы. Могильный покой
Кружится тучными птицами.
Смотрит в бурьяне смертельной тоской
Череп пустыми глазницами.
Отечественная
Когда идут на плаху контрики,
Горящих глаз не прикрывая,
Свои бессмысленные коники
Они и тут не забывают.
Они и тут упрямо сетуют,
Что не очистились в горниле,
Что палачи всего не ведают,
А жертвы им не объяснили.
Не страстотерпцы и не воины,
А помираем не в пижаме.
Неужто вправду удостоены
Удела сгинуть за скрижали!
Мы так мельчали за раздорами,
Любя всего наполовину
Простых, униженных, которые
Штыком подталкивают в спину.
Мы слишком рано обессилели,
Не до конца испили муки…
Такими будут ваши сироты.
Такими станут ваши внуки.
Лежат под травами росистыми
Интеллигентики российские.
А всё, что сослепу навздорили,
И есть российская история.
***
Нам кто-нибудь зачтёт
То предвкушенье клада,
Которое идёт
Откуда-то измлада.
Ведущее в подпол,
Саднящее бессонно.
Не то из сказок По,
Не то из Стивенсона.
Сквозь дебри перемен
Упрямой крохой в тигле
Оно живёт взамен
Того, чего достигли.
Всем радостям не в масть,
Поворотивши круто,
Оно не даст упасть
В последнюю минуту.
Как ни ведёт разлад –
С собой на мировую,
Но этот детский клад
Незримо существует.
Когда нахлынет ночь,
Последний свет потупив,
Мы знаем: он – обочь,
Подступит и отступит.
Мы оттолкнём кровать
И шваркнем караваем,
Чтобы его назвать.
Но он неназываем.
***
Век за веком скрижали облыжные
Обольщали, шепча и трубя:
Возлюби своего ближнего
Как самого себя!
Умилённо взглянув на дела его,
Не желай от него ничего –
Ни вола его, ни осла его,
Ни красивой жены его.
Полыхают заветы книжные
Несгорающей купиной.
Только я ненавижу ближнего,
Окопавшегося за стеной.
Я не знаю, кого он обвешивал,
Перед кем изгибался дугой –
Ненавижу его усмешечку
И затылок его тугой.
И виски в воронённом холоде,
И гремучую прозелень глаз.
Ненавижу: «Эх, молодость, молодость,
Поучилась бы жить у нас!»
И дворец его гобеленовый,
И расписанный календарь.
Ненавижу жену его пленную,
Занесённую в инвентарь.
Непонятную магию голоса,
Глаз немыслимый окоём,
Чудо-руки и чудо-волосы,
Глупо отданные в наём.
И походку её крылатую,
Отдающуюся в груди.
Поглядишь – и, как с ёлки, падают
Серьги, кольца и бигуди.
Как глаза твои синие выжили,
Как спасли свою синеву?
Ненавижу её… Ненавижу ли?
Нет, по заповеди живу.
Мементо мори
Мир у порога шумит, как скворешник,
Жжёт корабли, как разнузданный грешник,
В полночь ложится, с зарею встаёт,
Пьянствует, любит, ревнует, поёт.
А у тебя в ископаемой тиши
Старые книги и серые мыши.
Будем смелее: слегка отвернём
Занавес перед завтрашним днем.
Хрупкие воли одолевая,
Рушится третья мировая.
Ядер параболы, минный вой,
Холодное небо над головой.
Бледный закат, канонадой иссеченный,
Пахнет пожарами и человечиной.
Клён под окошком в сизом дыму,
Солдаты пируют в твоем дому…
Будь, как другие: хватай спозаранку
Мир, как волшебную самобранку.
Вот он: садись, как на чудо-коня,
Пой, задыхайся, топчи зеленя.
Твой целиком с облаками и травами,
Твой целиком с виноватыми, правыми,
Мечется в корчах вражды и любви.
Слейся с ветрами,
безумствуй,
ЖИВИ!
Август
Этих полдней жар досужий
Проникает и трясёт.
Может статься – и засушит.
Может статься – и спасёт.
В серафимы? В святотатцы?
В раболепье? В благодать? –
Это тоже может статься.
Нипочём не угадать.
Только крон благоволенье
Пляской пятен на коре
Обещает обновленье
Пусть не нынче – в сентябре.
Как ни охай, обезумев,
Захмелев от высоты –
Всё равно в конечной сумме
Будешь – ты. И только ты.
Пекло тычется в предгрозье,
Немочь тянется в труды.
Гулко брякаются оземь
Полновесные плоды.
Икар
К.Б.
О сладкий чад самовнушенья
На самом крайнем рубеже
И жаркий трепет предвкушенья
Чего-то близкого уже!
Когда, изверясь и отчаясь
И пресыщенья пригубя,
Поверишь вдруг, что изначальность
Ещё возможна для тебя.
И что, минуя козни лени
И гомерических причуд,
Ещё придёт преодоленье
Неодолимого «чуть-чуть»…
Но только крови колобродье
И диск слепящий в вышине,
Но только стон бессильной плоти
И хлопья перьев на волне…
***
Трамваи — городские петухи, —
Чуть посветлеет, в комнату ворвутся,
Деревья под окошками проснутся,
И ласточки запросятся в стихи.
А во дворе уже стоустый гам,
И, наклонившись в позе первозданной,
Уже играет сам с собой в гайданы
Веснушчатый соседский мальчуган.
Он щурит глаз, внимательный сперва,
Но всё-таки готовый улыбнуться,
И главное ему — не промахнуться,
И всё ему на свете трын-трава…
О, несмышлёныш, добрый гений мой,
Я тоже нынче сердца не печалю,
Я тоже никого не замечаю,
Всех забываю, не хочу домой…
В стихи бросаюсь шало, наобум,
Немытый, непричёсанный, спросонок,
Покуда в двери собственной персоной
Не заявились выучка и ум,
Пока перо торопится в руке,
Легчайшей, не замученной до хруста,
И всё первоначально, всё искусство
Или хотя бы с ним накоротке.
1965
И компания…
Голосами дородными, наглыми говорила безликая Ко
Дескать, яблоко от яблони падает недалеко.
И какие вы к чёрту школьники, хоть под мышками буквари!
Вы не школьники, а крамольники, подрастающие бунтари.
Нас кормили барскими крохами, нас учили в душу плевать,
Быть сызмальства шутами гороховыми, ну а главное – забывать.
И писали нас переменчиво по капризу левой ноги
То в неметчину, то в туретчину, то во внутренние враги.
Мы не охали над задачками, мы не часто гоняли в футбол.
Мы по-взрослому шли с передачами, ухватившись за мамкин подол.
Населяли мы не Швамбранию, а недетский архипелаг,
Где сиротские души ранили «тройка», «высылка», «особлаг».
Нас от люльки копнили для силоса, пистолет приставив к виску,
И по этим словам учились мы великому языку.
Годы шли и сугробы таяли. Наше детство уже далеко.
Но по-прежнему нераскаянно смотрит в очи бесстыжая Ко.
Им и нынче привольно дышится. Нет на них ни суда, ни грозы.
Только им ничего не спишется – ни единой детской слезы.
Мы в ответе перед потомками. И – пускай не сносить головы! –
Запасайтесь гробами, подонки! Наше детство идёт на вы!
1965
***
И вот мы вымерли. Вчистую.
Как камни, канули в пруды.
В кавардаке мансард и студий
Пылятся чахлые труды.
Вот наших странствий раскладушки.
Вот наших стансов лабуда.
И наши муторные души
Уволоклись бог весть куда.
Ушли в неведомые лона,
Не дотянувши до зари,
Не удостоясь пантеонов
И не пробившись в словари.
И всё ж, превозмогая всхлипы
Сухой кладбищенской земли,
Мы твёрдо знаем, что могли бы.
За недосугом не смогли.
Всех наших дел несовершенство,
Всех наших планов маета
Под торжеством грядущих шествий
Лежат грунтовкою холста.
Лишь так, а не уродцем в банке,
Войдут на празднество веков
Все наши коники и байки
И виршей сорок сороков.
1965
Из глубины воззвах…
Как ни блещет золото идей
И ни тянет души в переплавку –
Поостыньте! Сделайте поправку.
Сделайте поправку на людей.
Поглядите – вот он, этот смерд,
С головой, затурканной от смет.
Царь природы или червь природы,
Подперевший мраморные своды.
Как его молвой ни украшать –
Тяжеленька смертная рубаха.
Вот он весь – из крови и из праха,
С низменным желанием дышать.
Суд шемякин был от века скор,
Безразлично, от какого флага.
Как ещё спасалась эта тяга
К жизни, обречённой на топор!
Как он исхитрялся передать
Душу непокорного юродца!
Как он умудрялся из колодца
Видеть звёзд господню благодать!..
Где-то обмывают пьедестал
Этому невиданному чуду.
Полноте! Остыньте на минуту!
Царь творенья до смерти устал.
Не по чину мраморный почёт.
Ведь ему нужна такая малость –
Чтобы ветка подле глаз качалась
И стучал под боком родничок.
Как ни блещет золото идей
И ни тянет души в переплавку –
Поостыньте! Сделайте поправку.
Сделайте поправку на людей.
***
Пока тысячеликое несчастье,
Привыкшее беспочвенно карать,
Бедою не застроило участок,
Откуда можно руки простирать.
Тот крохотный, невидимый, насущный,
Спасающий себя от дележа,
Почти недосягаемый, подушный,
Где навсегда прописана душа –
Мы счастливы…
Набросок
Сомкнулся мир, как при потопе.
Кругом неясные подобья,
С сердечком тихим в глубине,
Почти не слышимым извне.
Как приохотились казаться
Правдоподобными эрзацы!
Гляди, как прёт на кобеляж
Очеловеченный муляж.
Он ходит в будни на работу
И хлещет водку по субботам.
И, исполняя долг отцов,
Растит и холит близнецов.
Он рукоплещет, голосует,
А коль играет – в поддавки.
Его Всевышний не осудит
За безразличные грешки.
Он отрешён от огорчений,
Не упадёт, не заскользит.
Ни облученья, ни влеченья,
Пока не спишут в реквизит.
Да что ему! – пускай их спишут!
Он всё равно давно не дышит.
Кибернетический кумир
За семь секунд придумал мир.
Он электродами раскинул,
Проникнул в мысли и дела.
И осторожно души вынул,
Не посягая на тела.
Всё безупречно, всё отменно,
Всему придумана замена.
Он всех уважил, ублажил –
Живи, дружок, как прежде жил.
Жужжание электробритвы –
Подобье утренней молитвы.
Горит огнём на куполах
Знаменье о пяти крылах.
Гремят по радио обедни,
Пыхтит в мундире исповедник,
Грозится взглядом проколоть
С холстов и цоколей Господь…
А он – чем дальше, тем послушней,
Хотя ночами и тошнит.
Во рту немыслимый нужник,
Да под окном стоит наушник.
И проникает по прямой
Горящий зрак из Министерства.
И промывает сулемой
Ту полость, где стучало сердце.
Мемориал
О нет, мне не жалко убогих хибар.
Допустим, их сносят во благо.
Но это — оплот, корневая судьба,
Безмолвная вечная сага…
И я бы оставил такую одну,
Чтоб так же тишайше дымила.
Одну на столицу, одну на страну —
Она их годами кормила.
Чтоб так же порхал воробей у стрехи
И пахло картошкой в подвале,
Чтоб этой избе присягали полки
И празднества салютовали…
1969
Элегия
Подумаем. Помедлим. Поглядим.
Мы до смерти устали торопиться.
Пускай несутся рысью борзописцы
И ты отстал – ты всё же не один.
Замешкался с тобою листопад,
Застыло в небе облако, робея.
И осень, как мудрец гомеопат,
Настаивает трав фармакопею.
Всё родственно на ощупь и на взгляд.
И нет вольнее той последней воли,
Где стебли трав к тебе благоволят
И облака прощают и мирволят.
Где нависает благодать плодов
В мерцанье ускользающего света…
В простейшем повторении ходов
И есть, должно быть, высшая победа.
Прибежище
Ах, эти слезы! Только накипь.
Но если глянуть беспристрастно,
Скупой метраж четыре на пять —
Необозримое пространство.
Его сады и новостройки,
Его пустоты и вершинность —
От умывальника до койки
Всё без помех расположилось.
Живые звуки, а не залежь,
Живые муки, а не Китеж,
И те, кого ты обожаешь,
И те, которых ненавидишь.
И ты — противник и поборник,
Послушник и распорядитель.
Тебе не нужен разговорник
И ни к чему путеводитель.
А если что-то выходило
И неожиданно умелось,
Ты сам не знал, как это было —
Особый лад, особый мелос…
Клочок тепла четыре на пять,
Где невозможно заблудиться.
Где можно петь, а можно запить,
И умереть, и вновь родиться.
1974
***
Евгению Евтушенко
Идёт спектакль, длинный, как состав,
К румяному пустому хеппи-энду.
Срывает, подбочась, аплодисменты,
Последний монолог отрокотав…
Я в залах никогда не обмирал,
Я, как на плаху, плёлся на спектакли —
Возможно, что театры поиссякли,
Быть может, я неважный театрал.
Но как фальшивит разномастный хор,
Как шамкает накрашенный любовник!
И я не знаю, кто тому виновник —
Суровый Век? Бездарный бутафор?
Должно быть, Век, должно быть, это Век.
Он слишком голодал и выл от горя,
Он слишком обожрался аллегорий.
Он так устал. Он слишком человек.
Он слишком долго шёл через меня,
По пепелищам, как щенка, таская.
И потому в партеры не пускает
От пороха рябая пятерня.
Курчавятся победно парики…
И оттого правдивее и горше
Под веками усталой билетёрши
Не тронутые пудрой синяки.
***
Люблю неугомонных ветрениц,
Ослушниц дерзких и шутих,
Незатуманенную ведренность
На лицах разудалых их…
Пыхтя под свадебными кладями,
Мы с грустью вспоминаем тех,
Чья незадачливая свадебность
Когда-то вызывала смех.
Я вижу их теперь отчётливо,
И в сердце входит, как стрела,
Смешная стайка нерасчётливиц,
С которыми судьба свела.
Когда завалинки и лестницы
Их линчевали сгоряча,
Они, беспутницы и грешницы,
Грешили, дерзко хохоча.
Мы их считали недоумками
За то, что смело крест несли,
За то, что о силках не думали
И паутины не плели.
Мы их считали недостойными
За то, что в ахнувшем кругу
Они порой о модах спорили,
О Модильяни ни гу-гу.
***
Да что он знает? Стол, топчан, квартира.
Всё изнутри и ничего извне.
Но — как подобие ориентира —
По вечерам звезда в его окне.
Вся жизнь его — сплошная неустойка,
Провал к провалу и вина к вине.
И впору впасть в отчаянье, да только —
По вечерам звезда в его окне.
Когда-то жил он лихо, полупьяно,
Но умер друг и стушевался враг.
Зато звезда, туманна, безымянна,
Не затухает, как всевышний знак.
Давно оставил он стезю пострела,
Давненько он уже не на коне,
И дубу дал бы, если б не горела
По вечерам звезда в его окне.
Себя корит он за сентиментальность,
За выдумку досужую корит.
Но знает он, что будет жить, покамест
Звезда в окне таинственно горит.
1983
Остров
Весло скрипело и качалось,
С весла журчало и текло.
И если что-нибудь случалось,
То не случиться не могло.
Вода гуляла, словно брага,
И осенял ветвями клён,
И над подобием оврага
Свисали стебли без имён.
И ветерок континентальный
Уже почти не достигал.
И над двойной судьбой и тайной
Диск оплавлялся и мигал.
Я дурачок и ты дурашка,
И нам не хочется умнеть.
День – как небесная поблажка,
Чтобы пропить или пропеть.
Он настежь весь, он весь от бога,
Он не считает трав и стай.
Он заклинает: не считай,
Девчонка, неслух, недотрога…
А ноты вечного хорала
Неслись в темнеющий лесок.
И влага нас перебирала,
Пересыпала, как песок.
И над покоем синих впадин,
Где мы распались без следа,
Весёлой гроздью виноградин
Сверкала дробная звезда.
Весеннее
Помилуйте, какие жалобы,
Когда бурлят котлами жёлобы,
Когда набрякшие и ржавые
Сосульки сыплются, как жёлуди.
Помилуйте, какие жалобы,
Когда ручьи урчат прожорливо,
Когда в окно скворец пожаловал
И сел на полку, как на жёрдочку.
Сугробы нынче отсугробили,
Юнеют тополя поджарые,
Хоть тот скворец сидит подобием
Ночного ворона эдгарова.
О, тень классического пращура,
Окаменевшего от старости,
Скажи мне, птица говорящая,
Куда мне плыть по этой талости?
Но хитрый клюв не отворяется,
А ветер шторы рвёт, как рубище,
И шало в комнату врывается,
И пахнет соснами и будущим.
Эскиз
Лишь тем хорош, что вовсе не из пугал
И среди бесов самый мелкий бес,
Манерный и манёвренный, как угорь,
Миляга, воплощённый политес.
Умеющий отсиживаться в нетях,
Неоднократно изгнанный взашей,
Покорная мишень для тех и этих
И вообще — врожденная мишень.
Вертлявый флюгер, опытный акустик,
На дифирамбы пылкие горазд,
Он своего из пальцев не упустит,
Да и чужое черта с два отдаст.
Умелец сокрушённо задаваться
И гнать монету из любой строки,
И даже в шуме яростных оваций
Предчувствовать по заднице хлопки,
Предвидеть в поступлениях потери,
Пугаться тени собственной своей.
А впрочем, хватит. Ты мне мил, ей-ей,
Периферийный махонький Сальери…
***
Ты мечешься, судача и резвясь, —
Протоптана дорожка фатовская.
Но предками завещанная связь
Тебя ни на вершок не отпускает.
Над сварами, над блудом, над гульбой,
Над суесловьем площадного толка —
Ведёт необозначенной тропой
Твой долг перед неведомым потомком.
И вот — однажды загорчит вино,
И ты поймёшь хотя бы на мгновенье,
Что ты — звено, непрочное звено,
Продетое в доверчивые звенья.
Ты можешь оскользаться и гадать,
Бродить по свету и не видеть света.
Но главное — принять и передать,
Не потеряв ни унции при этом.
***
Умы в тиснёном переплете!
Как странник подле вас кружу.
Ужели только на излёте
Я слово нужное скажу?
Ужель так поздно и ужели —
Растяпа, вечный лицеист —
Войду хоть малым звуком в шелест
Дубов, капели и страниц?
Спасибо, мудрые лицеи,
Печаль ночей, тревога дня…
Когда я сам не вижу цели —
Она не сводит глаз с меня.