Югай Л. Забыть-река.
Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 3, 2015
Югай Л. Забыть-река. М.: Воймега, 2015. —
52 с.
Часто случается, что
толчком к прорыву в искусстве становится изучение старой традиции. Так европейские модернисты рождали свой язык, штудируя барокко и романтизм,
а если брать русскую поэзию, то вспоминаются Виктор Соснора,
заслуживший одобрение авангардистов старой школы переводом «Слова о полку
Игореве» и архаичной стилистикой книги «Всадники», или Максим Амелин, который находит новое звучание для современной
поэзии в риторике и патетике русского XVIII века.
Нечто похожее, как
представляется, происходит и с поэзией Леты Югай, чьи фольклористские штудии дают
решающий импульс её смелой и вполне авангардистской поэтике.
Книга «Забыть-река» разделена автором на две части: «Записки
странствующего фольклориста» и «Прямая вода». Первая часть, как нетрудно
догадаться по её названию, так или иначе связана с фольклорными мотивами и
именно в ней, как это ни парадоксально, гораздо лучше слышен индивидуальный
голос автора. Особенно интересен цикл «Надписи на прялках». Как сообщает автор
в предисловии, «эти стихи – попытка, вживаясь в имена и скупые знаки,
вычитанные на прялках, достроить смыслы, вкладываемые в эти надписи» (с. 27).
Это своего рода литературная мистификация, следующая определённым правилам.
Так, заглавными буквами набраны сами эти «скупые знаки» (или подражания им),
авторский же комментарий, достраивающий скупую надпись до полноценного текста,
набран буквами строчными.
В результате получаются
следующие тексты:
КОГО
ЛЮБЛЮ ТОГО ДАРЮ
ДАРЬЯ
глаза две птицы
губы река
РАДОСТЬ
пусть нам простится
не на века
ДАРОМ
что кроме тумана
и нет ничего
РЯДОМ
<с милым> будь
талисманом
храни его (с. 31)
Иногда комментарий
превращается в дописывание текста, буквы из надписей (или того, что выдаётся
автором за них) обрастают строчными буквами, составляющими слова, которые
придают всей надписи новые смыслы. К такой игровой поэзии не совсем ясно, с
какой стороны подступиться. Неологизмы вроде «изозераумываться»
и «рукамивозделывать» намекают на то, что перед нами
автор, претендующий практически на создание собственного языка, как Хлебников
или Кручёных. Однако подобная претензия кажется обоснованной. В синтетической
поэтике Леты Югай слова, приведённые выше, не могут
писаться раздельно, поскольку она стремиться к максимальной наглядности и
индивидуализации каждого слова. «Изозераумываться» –
совсем не то же самое, что умываться водой из-под крана, как бы говорит нам
подобная поэтика. С помощью особой оптики автора многие простые вещи остраняются подобным образом, превращаясь уже в нечто
большее, чем вещи – в символы или эмблемы.
Эмблематический
характер поэзии Леты Югай – её отличительное
свойство. Вещи в её стихах не столько описываются, сколько просто называются и
само это название – своего рода заклинание, инвокация,
как в стихотворении «Гадание»:
Если
выпадет хлеб – будет и дом, и хлев,
И сундук, и жар в нем, на шкафу – виноград и лев (с. 18).
Лишь в паре
стихотворений наблюдается отход от этой фольклорной заклинательности
в сторону сюжетности. Эти стихотворения, «Сотрудники»
и «Случай», рассказывают страшные истории из деревенской жизни, достойные
Сологуба или Хармса:
У
Никодима были сотрудники,
Всё-то за него делали.
<…>
Что солдаты иль гимназисты,
Ну а мордочки-то крысиные,
Рожки, маленькие, неказистые.
<…> Из-за этих дел
С ним никто не хотел водиться.
Так и помер совсем один.
<…>
Гимназисты-те влезли в тело
И грызут его, шевелят:
Дай нам дело, дело нам, дело… (с. 21)
Как фольклорные
персонажи не оставляют героя данного стихотворения и после смерти, так и
фольклорные мотивы не оставляют поэта при переходе во вторую, уже более
городскую, часть книги – «Прямая вода». Казалось бы, если стихотворения из
первой части не только отражают какое-нибудь явление из народной жизни, но и
подражают ему интонацией, игровыми приемами, просторечной лексикой, то тут
перед нами более прямое высказывание поэта-горожанина. Их лирический герой уже
не фольклорист, а городской поэт, но тем не менее этот
поэт не забывает о своих фольклорных корнях:
Хочется
спать на закате, закидывать голову вместе с солнцем
за горизонт. Она покатится вниз, как тряпочный мяч, бесшумно,
а с той стороны Земли живут весёлые незнакомцы,
они бегают вверх ногами, играют в «думно-бездумно».
А
тебе говорят: не спи на закате, устанешь, не сможешь работать.
Вот и пялишься в текст, не спать до времени до поры,
составляя слова в предложения, – это одна забота.
А на той стороне скучают подземники без мячика для
игры (с. 43).
Интересно здесь
противопоставление литературы и мифологии, сознательного авторского творчества
и мира то ли детских, то ли мифологических грёз. «Городское» творчество
предстаёт здесь весьма скучным процессом – «пялишься в
текст», и не более того. Мифологический же мир, как свидетельствует последняя строчка,
неодолимо влечёт лирического героя к себе своим игровым началом.
Кажется, что стихи
лучше всего удаются Лете Югай тогда, когда она не
изменяет этим «подземникам», своему
фольклорно-мифологическому бэкграунду. Поэт сам
прекрасно чувствует это – мир внешний, городской, литературный, суетный вслед
за Бродским ставится ею под сомнение:
Не
подходи к окну: всё внутри,
С той стороны шара глазного (с. 46).
Эта «не-от-мира-сеговость» (если попробовать заняться
словотворчеством в духе автора) Леты Югай – быть
может, главное достоинство её поэзии. Взгляд странствующего фольклориста
интереснее точки зрения «прямой воды», и радует то, что и в этой, не
фольклорной части, автор не изменяет собственному, весьма узнаваемому голосу,
то и дело вплетая уже в более традиционную поэтическую
речь мифологические и фольклорные образы, а также находясь в постоянном диалоге
с источниками собственной авангардистской поэтики – фольклором и мифологией.