Опубликовано в журнале Prosōdia, номер 3, 2015
Евгений Коновалов – поэт, критик. Родился в 1981 году в Ярославле. Кандидат физико-математических наук, доцент Ярославского государственного университета. Живёт в Ярославле. Стихотворения и критические статьи публиковались в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «Звезда», «Знамя», «Интерпоэзия», «Новая Юность», «Урал», «Эмигрантская лира» и др. Лауреат премии им. А. Клещенко (2011) первого международного поэтического конкурса им. И. Бродского (Санкт-Петербург, 2014). Автор двух книг стихотворений, последняя — «Стихотворения и поэмы» (М., 2011).
Старик в красном
«О смерти да о смерти – всё стихи,
неужто больше не о чем?!» — спросил он
и усмехнулся. «Мало ли кругом
людей, работы, счастья, увлечений
хоть марками почтовыми? Об этом
пиши, и слава богу!» — Замолчал
и сделал жест, как бы сметая гибель
с пути всего живого, – и не раз
одерживал победу он над ней
со скальпелем в руке.
Как отвечать тут? Или все поэты
испорчены привычкой? Что там? Дверь,
которая притягивает взгляд?
Что блудный сын торопится пожить?
Что молодость её ещё не знает
и рада с ней заигрывать, что ужас
придёт потом?
…Вблизи Новороссийска, в сорок третьем,
под бесконечным авианалётом,
вчерашний пятикурсник на «Ташкенте»,
без сна вторые сутки, зашивал
и резал раненых – на чистом спирте,
и чтобы не свалился он, матросы
кулак ему совали под ребро,
и бомбы ухали в кильватер так,
что матюки с молитвами мешались…
Качая поседелой головой
на фоне долголетнего заката,
покойно сидя в кресле, не спеша
рассказывает случаи из жизни.
…а сам исполнен жизнью до краёв
с четвёртого инфаркта, и он знал –
последнего.
Ни кипы, ни креста. Согласен разве
на ладанку из нитроглицерина
как ёлочное украшенье. Шутит
исправно дед-мороз, а новый год
вот-вот настанет. Что ещё? Теперь
сумеем пережить мы тот февраль,
когда весной уже наполнен воздух
и воробьи готовы петь осанну,
и вся-то смерть – не более чем точка,
не более чем точка в мире слов.
* * *
Немота в ночи разлита,
шелест разве невнятный
исполняется ветром осенним с листа
в исправленьях и пятнах.
Ясень врос в перекрестье окна
сетью пальцев, нащупал впотьмах неживое
и упорствует – так прирастает она
одиночеством, шёпотом, воем.
А ребёнок всё лепит её из песка,
а любовники ищут на фоне постели,
а случайно услышал фонемы её языка –
и виски поседели.
Гроздья страха на ветках висят,
оттого-то и сладок
плод любой, – вот и хочешь числом на весах
с малодушием сладить.
Теоремы доказывать, начерно жить,
речью портить бесшумный
до беспамятства воздух, пока чертежи
спят на кальке безумья.
Ну же, крепче держи эхолот,
голос утлый сверяя по этой
немоте за окном, где пейзаж залетейских болот
снегом залит, как светом.
Из цикла «Античный дневник»
1
Кто виноват? – Ты сам. – Что делать? – Жить
в распахнутом и молчаливом небе
нечёсаных ветвей и ворошить
корнями землю. И пока над нею
неповторимый день сочится сквозь
тюль занавесок, – на безмузье – грека
какого перечесть и – на мороз,
у дома лёд колоть. В деревне редко
отыщешь дворника, полно зато
синиц. Открыть окно, пшена плеснуть им,
яйцо – себе, покамест Геродот
о доблести Платей почтит попутным
рассказом. Житель пошехонских нив
уже спешит по зёрнышку науку
со школярами грызть, а в перерыв
иной заботой на кефир и булку
скопить деньжат. А то и пир держать
под вечер или грацию младую
объятьями да вздором забавлять,
Киприду с Дионисом чередуя.
И тем задуть неповторимый день,
любовью и трудом обожествлённый
настолько, что глядишь через плетень
окрест и различаешь гул солёных
эгейских волн… И до чего ж ярка
и благодатна жизнь! И смерть – не к спеху,
где Антисфен у нищего ларька
закусывает сумраком и смехом.
3
Ржавчина Херсонеса, захватанная гурьбой
сонных туристов, солнцезащитных очков, фотовспышек…
Призрачные колоннады акрополя засеяны луговой
стружкой – так, что вьюн да репей оказались выше
несокрушимых башен. Плачь, пастуший рожок!
Каменный прах Эллады гекзаметром осыпается из-под ног.
Розовощёкий скиф лезет на зуб стены –
шорты, бейсболка в пол-лица – уж берётся за край. Но
сизобородый старец шепчет над флягой: «Все мы –
горло песочных часов, глазницами книзу…» Случайно
выслушав эти пени, и я, чего доброго, воспою
ветхую юность цивилизации. Верней, свою.
Только всё это и так известно, Анакреон скорбей.
Пляс от шалости к ревматизму хрупок, зябок и безупречен.
Не причитать, а утешить… И все при делах: книгочей-
время беседует с ветром на древнепесчаном наречье,
скиф позирует, автор стоит на своём, а вон
хмурое море баюкает тонкорунные кудри волн.
9
Exegi monumentum aere perennius…
Штриховка мартовских берёз,
обрубки лип.
В канаве – комьями навоз,
а рядом – сыпь
бычков, бутылок. Синька луж.
Землистый снег.
Полотнища белья и душ
капели. Бег
прозрачных, редких облаков
над цепью крыш.
И в небе тонется легко –
когда молчишь…
Родиться, верить, умереть –
всё лучше, чем
ковать изменчивую медь.
О рифмаче
на этом – хватит. И опять
давай туда,
где всё отчётливей закат,
темней вода.