Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2014
Оскорбление, в чем бы оно ни выражалось, всегда направлено на унижение человеческого достоинства. А значит, оно должно быть персонально сфокусировано, поскольку направлено на подавление личности. Но что представляет собой оскорбление в среде тотального обезличивания? В армейских казармах и лагерных бараках положение человека осложняется тем, что он, попадая туда, уже унижен государством, присвоившим себе монопольное право унижать. Положение заключенных и солдат в России определяется не только ограничением их права на свободу — то есть подчинением правилам несения службы или исполнения наказания, — но и пониманием их состояния как принципиально униженного, причем в силу некоего априорного права государства на подавление и унижение.
Экстремальная рефлексотерапия
Это право государства обычно считается чем-то самоочевидным и естественным — именно поэтому российский обыватель поражается в тот момент, когда сталкивается с представлениями о том, что у заключенных и солдат тоже могут и должны быть какие-то права, а неотчуждаемый минимум таких прав — это право на человеческое достоинство. Какое достоинство может быть у преступника? Он же преступник, а зона — не курорт! Какие права могут быть у солдата? Армия опять-таки не курорт! Вот у начальника, депутата, генерала достоинство есть, это понятно. Но какое может быть достоинство у «лагерной пыли» или у персонажей такого анекдота: «Грузовик перевернулся… — С людьми? — Нет, с солдатами»… Общество, в котором человеческое достоинство считается сословной привилегией и понимается как «честь по чину», лишено опыта восприятия самой человеческой жизни как чего-то безусловно ценного.
В этой ситуации люди рефлексирующие, остро переживающие унижение со стороны государственной системы и общества, вырабатывают индивидуальные стратегии сохранения личности: от противостояния до решения умереть, но остаться человеком, или, наоборот, «совесть сдать в каптерку», то есть на время отказаться от своей культурной сущности, замкнувшись в марширующей оболочке, с которой можно делать все, лишь бы кормили и не били.
В 2002 году я ввел в научный оборот понятие «экстремальные группы»[1], отличая от режимных сообществ Ирвина Гоффмана субкультуры, возникающие в российской армии и в местах лишения свободы[2]. Для таких групп характерна именно экстремальность социально-антропологического состояния их членов, запредельное унижение человека, вызывающее по закону сжатой пружины запредельные ответные реакции. Экстремальные группы как «режимные сообщества российско-лагерного типа» представляют собой альтернативные системы организованного насилия. Чтобы понять природу альтернативы, о которой мы говорим, следует уточнить, чему она противополагается.
Официальная государственная система, собирая за колючей проволокой большие группы людей на продолжительное время, обривая им затылки, одевая в униформу, подчиняя единому распорядку, погружает гражданскую личность в лиминальное (от limen (лат.) — «граница»), или пограничное, состояние, в котором индивид вынужден, по образному выражению Виктора Тернера, одного из авторов теории лиминальности, «пересекать пустыню бесстатусности»[3]. В лиминальном состоянии субъектом действия является не личность, но человеко-масса — строй, бригада, отряд. В строю не важно, что каждый конкретный человек знает и значит. Человек в строю есть строевая единица, а вне строя эта единица — «вздор», «ноль», как сказал певец молодого советского общества, видевший в нем один огромный строй. В строго семиотическом смысле можно сказать, что в тотальном сообществе человек значения не имеет. Таким образом, унижение человека в тотальном сообществе — это унижение его в семиотическом ключе, выражающееся еще и в редукции разнообразия значений культурной личности до моносемического состояния строевой единицы. Считать унижение такого рода оскорблением трудно в силу исходной тотальности и массовости унижения, а также безадресности, обезличенности массового унижающего воздействия, неотделимого от общего состояния тотальной однородной среды. Такое качество среды не предполагает целенаправленного оскорбления. Оскорбительно ли такое состояние или нет — ответ на этот вопрос дает каждый, и в индивидуальном порядке. Можно сказать, что в тотальных сообществах способ сохранить индивидуальность — сохранить чувствительность к оскорблениям. В свою очередь, индивидуальность — это резистентность. Другой вопрос — возможна ли резистентность коллективная? Да, но только в рамках альтернативных систем, воспроизводящих альтернативные иерархии, законы, институты насилия, подавления, унижения все той же человеческой личности, которая представляется этим альтернативным системам — так же, как и тоталитарному государству, — источником опасности.
В резистентности к тотальному обезличиванию состоит смысл неформальных, неуставных, альтернативных доминантно-иерархических социальных структур, вырастающих в унылой «пустыне бесстатусности». Чем засушливее эта «пустыня», тем ветвистее, причудливее, уродливее будет растение, тем глубже проникают его корни в некие питающие недра, тем выше его способность к сопротивлению. Как известно, ни дедовщину, ни лагерную систему государство искоренить так и не смогло — в частности потому, что их корни уходят в пласты гораздо более глубокие, чем природа государства.
За базар ответишь!
Места скопления большого количества людей, изолированных на продолжительное время от информационного мейнстрима, становятся площадкой чистого лабораторного эксперимента, где мы можем наблюдать алгоритмы культурной эволюции. Многие исследователи обращают внимание на сходство неформальных иерархий и принципов их организации с архаическими первобытными сообществами: символическая детализация в репрезентации статусов, актуализация физиологии в качестве инструмента власти, высокая роль табу в организации бытового обеспечения и социального взаимодействия, институт жертвы. Архаический характер имеет и практика оскорблений — способ их нанесения и восприятия.
Социум, образующийся под влиянием экстремальных факторов и требующий взаимной адаптации индивидов, не имеющих какой-либо позитивной мотивации к взаимодействию, вырабатывает особые символические практики, которые способствуют поддержанию динамической иерархии, включающей и периферийные субстратные группы. Одной из таких практик является институт оскорблений — институт социально-семиотический, в котором осуществляются движения статусов, смыслов, сущностей.
Режимные сообщества лагерного типа отличаются высоким уровнем бытового насилия, обусловленного тем, что здесь сведено к минимуму или отсутствует обычное семиотическое пространство между телами. Отсюда высокая степень телесности в семантике оскорбления. Если попытаться составить классификатор оскорблений в таких сообществах, мы не обнаружим ничего особенного. Здесь преобладают определения оппонентов через метафоры, обозначающие социальных и/или сексуальных антиподов. Высокоранговые самцы в экстремальных группах, как и в живой природе, демонстрируют свой социальный статус через репрезентацию повышенной сексуальности. Человек редуцируется к собственному телу. Такая моносемическая редукция оскорбляет личность, но только в том случае, если личность осознает это состояние именно как подавляющее и разрушающее, а себя — как многомерный полисемический феномен.
К оскорблениям в тюрьмах и казармах относятся иначе, чем в обществах открытого типа — более ответственно, ведь нравы требуют «ответа за базар», порой — ценой жизни.
О качестве брани
Данное обстоятельство, однако, не означает, что диалоги и монологи зеков и солдат отличаются изяществом слога. Они насыщены руганью, причем среди заключенных ценится особая изощренность брани, как и речи вообще, что непосредственно отражает и моделирует высокий социальный статус. Однако в отличие от ситуации «большой», «нормальной» культуры ругань здесь не воспринимается как оскорбление. Ругань в экстремальных группах — это предохранитель, она канализует оскорбление в неопасное, символическое русло. Одни и те же слова, фразы, выражения могут служить и личностно сфокусированным оскорблением, и безадресной бранью, «клапаном» для выпускания ментального «пара». Сравните оскорбительное отглагольное прилагательное, характеризующее конкретного адресата как пассивного участника орально-генитального сношения, и безадресную инфинитивную конструкцию, употребляемую в функции междометия. В первом случае лагерное сообщество может потребовать, чтобы участник конфликта подтвердил сказанное на деле, во втором — ничего подобно не произойдет: соответствующую формулу можно безнаказанно произносить по любому поводу, например, стукнув себя случайно молотком по пальцам или просто из-за плохого настроения.
Для оскорбления необходимы две активные стороны: активно оскорбляющая и активно оскорбляющаяся. У блатных существовал изощренный прием легитимации насилия по отношению к фраерам. В процессе обычного общения блатной вдруг начинает оскорбленно реагировать на любое безобидное высказывание фраера, чьи попытки оправдаться лишь усугубляют возникший на пустом месте конфликт. Раз оправдывается — значит, виноват. «Невинно оскорбленный» злобным фраером блатной психопатически распаляет себя, рвет на себе рубашку и уже не кричит, а «блажит». Эта практика инсценировки оскорбленности так и называется — блажить.
Сходным образом репрессивное доминирование в армии допускает такую игру: униженный солдат, терзаемый представителями группы высокого ранга, кричит от боли и матерится, ни к кому конкретно не обращаясь. Его мучители относят брань жертвы на свой счет, превращая откровенное насилие в мнимое противостояние равных — то есть стремясь принять позу обиженных и придать пытке легитимность, характер справедливого воздаяния «за базар».
Мат как благо
В этой практике принято крыть оппонента «благим матом». Реальная же цель — легализовать насилие высшей касты по отношению к низшей, усиление подчиненности тех, кто унижен. Это понятно: фраер в блатном мире — принципиально чужой. Его можно оскорблять; можно, без потери репутации, и выдавать себя за того, кого «оскорбил» фраер.
Оскорбления прощают только своим. Этот принцип также действует в практике ритуальных унижений, на которые, что важно, унижаемые не должны реагировать как на оскорбление.
Этнографы, бывшие узниками советских тюрем и лагерей, описывают институт «прописки», являющийся, на их взгляд, репликой архаических инициаций. «Прописке» подвергают вновь прибывших заключенных, как правило, тех, кто попал за решетку в первый раз. Как и в первобытных инициациях, новичка подвергают издевательствам и страданиям, ритуально оформленным в качестве своеобразных игр и загадок, на которые нужно знать правильный ответ заранее. Впрочем, если почитать Проппа, Элиаде, Леви-Стросса, можно и самому понять, что среди ответов на вопросы квеста выбирать следует тот, который позволит ценой страданий достигнуть чего-то чистого и высокого, избежав при этом соблазнов низкого и грязного.
Съесть на выбор кусок мыла или хлеб на чистой газетке, постеленной на крышку унитаза? Надо выбрать мыло.
Быть летчиком (упасть с верхних нар плашмя на доску с шахматными фигурами) или танкистом (ползать под нижними нарами)? Предпочтительней быть летчиком.
Пику в глаз или в жопу раз? Надо выбрать вариант с выкалыванием себе глаза ударом заточки.
Как утверждает социолог и антрополог Лев Клейн, написавший в советских лагерях «Этнографию лагеря»[4], съесть мыло вам не дадут (мыло в зоне дефицит), при падении на шахматную доску поймают, удар заточки отобьют. Даже если в процессе удачной инициации предстоит покалечиться, дальнейшая судьба инициированного будет гораздо более благополучной, чем у того, кто выбрал легкий, но неверный путь осквернения.
Самое важное: испытуемый ни в коей мере не должен показать свое недовольство, раздражение или не дай бог обиду на новое общество и его дикие обычаи. В лагерях есть поговорка: «Обиженныхгребут» — жесткий вариант народной присказки: «На сердитых воду возят». Но если в нормальном сообществе эта поговорка отнюдь не понимается буквально, то в экстремальных группах лагерного типа «обиженный» — название касты «опущенных», которым в бараке отводится поганый угол, «обиженка».
Смысл подавления обиды в замкнутом локализованном сообществе — в профилактике тех нежелательных особенностей поведения индивида, от которых в экстремальной ситуации может пострадать весь коллектив. Такое сообщество ждет от него психической резистентности, умения прощать обиду ближнему ради совместного выживания. Экстремальные группы позволяют нам проследить в предельно чистом виде алгоритм «принуждения к альтруизму» как один из принципов культурогенеза, который просто и красиво сформулировал Роберт Фрост: «Жить в обществе значит прощать».
В целом отношение заключенного к миру может быть каким угодно, только не обидой. Язык зоны наполнен уменьшительными существительными: «мамка», «больничка», «начальничек» и т. д., словно человек убеждает себя в игрушечности, ненастоящести, несерьезности окружающей его жестокой реальности, и она его не оскорбляет.
Почему обиженные превращают в «обиженку» весь мир?
В системе регулятивов традиционного общества всегда находилось место оскорблениям, причем осознанным именно в качестве «предохранительного клапана», спасающего от смертоубийства. Вспомним «Илиаду», где Афина вмешивается в ссору Ахиллеса и Агамемнона:
Кончи раздор, Пелейон, и, довольствуя гневное сердце,
Злыми словами язви, но рукою меча не касайся.
В мифологии существует специальный персонаж-оскорбитель — трикстер, которому отводится роль контролера, проверяющего мироздание на устойчивость. С этой целью он разрушает заведенный порядок вещей, оскорбляет богов, нарушает табу. В результате мир на время охватывает хаос, из которого вся его система выходит обновленной.
Если оскорблению отводится важная роль в мифоритуальных практиках, то обида в традиционных обществах всегда считалась достойной скорее презрения, чем сострадания. Такое отношение к обиженным понятно: общество требует взаимной адаптации его членов, конструктивного разрешения конфликтов ради совместного выживания. Если все обидятся на всех, начнется война всех против всех, bellum omnia contra omnes. Поэтому в традиционном социуме вырабатываются универсальные механизмы предотвращения обид. Они лежат в основе процессов социализации: провокация обиды вырабатывает в личности психическую устойчивость, юмор способствует нейтрализации агрессии.
Одна из задач воспитания и социализации в любой культурной традиции — сформировать в человеке адекватность, адаптивность, резистентность, опирающиеся в конечном счете на систему позитивных идентичностей, которая остается устойчивой в традиционных обществах. Их разрушение производит культурный вакуум, в котором субъектами и объектами оскорблений могут быть целые народы и государства, обиженные друг на друга. Острая недостаточность позитивных идентичностей компенсируется идентичностями негативными: «я не знаю, кто я, поэтому нуждаюсь в образе антипода». В этих условиях обиженность оказывается ценным компенсаторным механизмом, образ обидчика-антипода становится критерием идентичности. «Мы — не они, они — не мы». Ну и кто, собственно говоря, мы? — «Не они»!
Современный мир глобален, и в нем глобальный масштаб приобретает число всевозможных обиженных, которых производят общества, где возник культурный вакуум, где механизмы социализации разрушены мощью и интенсивностью глобальных телекоммуникаций. Вот что об этом говорил Григорий Померанц:
Одна из проблем, которую нельзя решить высокоточными ракетами, — миллиарды недорослей, недоучек, недоразвитков. Примитивные народы умели воспитывать своих мальчиков и девочек. Простая культура целиком влезала в одну голову, и в каждой голове были необходимые элементы этики и религии, а не только техническая информация. Культура была духовным и нравственным целым. Естественным примером этой цельности оставались отец с матерью. Сейчас они банкроты. Тинейджер, овладевший компьютером, считает себя намного умнее деда, пишущего авторучкой. Мир изменился, каждые пять лет он другой, и все старое сбрасывается с корабля современности. Растут миллиарды людей, для которых святыни, открывшиеся малограмотным пастухам, не стоят ломаного гроша. Полчища Смердяковых, грядущие гунны, тучей скопились над миром. И они в любой день готовы пойти за Бен Ладеном или Баркашовым. Записку Иконникова гунны не прочли (а если б и прочли — что им Иконников? Что им князь Мышкин?). Судьбу Другого они на себя не возьмут…
Одно из бедствий современности — глобальная пошлость, извергаемая в эфир. Возникает иллюзия, что глобализм и пошлость — синонимы. И глобализм уже поэтому вызывает яростное сопротивление.
Померанц напрасно обидел гуннов — но гунны, полагаю, не обиделись бы, ведь они были из тех «примитивных народов», которые «умели воспитывать своих мальчиков и девочек», а задачей воспитания является способность улаживать конфликты.
Приведу пример преодоления конфликта из жизни ненцев. Во время праздника молодые ребята выпили, подрались, сломали в чуме жердь. А в тундре жердь взять негде, и вообще жерди для чумов — особенные. Их изготовление требует и знаний, и умений, и зимнего времени года, когда оленеводы откочуют на юг к зоне лесов. Молодой мужчина не сможет жениться, пока не сделает жерди для чума.
Итак, жердь сломана. Праздник кончился, настало утро. Возникла напряженная ситуация. Чтобы инцидент был исчерпан, человеку, виновному в поломке жерди, необходимо починить ее собственноручно, иначе конфликт может перейти в фазу обиды. Прошел день, затем другой. Виновник происшествия не приходит, а пострадавшая семья страдает — не из-за материального ущерба, а именно из-за морально-психологической дисгармонии. «Ну что же он не приходит-то…» — «Почему бы нам самим не починить жердь? Это же легко!» — «Легко-то легко, но нельзя самим чинить. Обида будет»[5].
Как видим, в традиционной культуре конфликты регулируются обычаем, и члены общества стремятся к гармонизации отношений. Обиды друг на друга меньше всего способствуют задачам совместного выживания в тундре.
Мода обижаться на весь мир, на собственную среду существования возникает не в традиционных обществах, но в лиминальных — попавших в промежуток между традицией и цивилизацией. Во многом это объясняется переживанием собственной несостоятельности, которое может быть присуще как маргинальным личностям, утратившим свое место в обществе, так и народам-маргиналам, потерявшим свое место в глобальном перераспределении ресурсов и производств.
Обиженность на мир — едва ли не главный тренд современной путинской России, возникший на фоне исторической травмы, пережитой народом с не преодоленным до конца опытом рабства. Этот коллективный комплекс совпадает с личными комплексами вождя, привыкшего оскорблять и оскорбляться. Нужно быть действительно обиженным жизнью, чтобы увидеть в манифестациях этих комплексов признак «возрождения величия России». Культ военных побед на грани истерики может быть предметом исследования не историков, но только психологов; таковы же все эти георгиевские ленточки как узелки на память о былом величии, все благодарения «деда за победу» и автомобили с наклейками «на Берлин!», «трофейный»… Почему трофейный? Потому что это «БМВ» или «Мерседес» — владельцы продукции германского автопрома пытаются полушуткой изжить ментальный конфликт, возникающий из-за противоречия: почему победители предпочитают ездить на автомобилях побежденных, а не на своих собственных? И вместе с тем ряд сопутствующих вопросов, главный из которых: кто в конечном счете победил в той войне? Аэрографическое изображение танка «Т-34» на капоте «Порше» — это не ответ на вопрос, который ставит история, это уход от ответа в область шизофрении с ее «расщеплением ума» на реальность, измеряемую в лошадиных силах, и на идентичность, ускользающую от измерений.
Истерический культ победы не имеет отношения ни к патриотизму, ни к памяти о войне. Это симптом психологической травмы народа-победителя, бессознательно переживающего свою униженность и оскорбленность. Чем? Кем? Самой историей. Музой Клио, если угодно, позволяющей оскорбленному историей найти утешение в мифологии.
Дело не в удобстве позы обиженного. Обиженность — это поза ума, не справляющегося с информационным потоком. Стремительная глобализация, укрепляющаяся с каждым проданным смартфоном, с каждым новым аккаунтом в соцсетях, разрушает традиционную систему идентичностей в локальных культурах задолго до того, как их носители социализируются в культурах глобально-информационного порядка. Это порождает огромные массы нео-люмпенов, не знающих, кто они, но уверенных, что в их неудовлетворенности собой виноваты «не мы». Отсюда и присущий мировой «обиженке» антиамериканизм — недовольство адептов глобального карго-культа тем, что принципы мировой цивилизации оказались отличными от их представлений.
В такой среде экстремальных ментальных состояний востребованы всевозможные нишевые субкультурные практики, которые выстраивают суррогатные, но функциональные альтернативные ценностные системы и идентичности. Поэтому глобализация обиженности приводит к тому, что количество сект, клубов, фанатских ассоциаций и т. п. постоянно возрастает; этот тренд охватывает даже религиозные движения и церкви, девальвируя их изначальное культурообразующее значение. Церкви, как и секты, в условиях этой инфляции и духа, и разума превращаются для обиженных всего мира в своеобразные приюты, куда в поисках психологического комфорта приходят люди, неспособные отыскать его в себе. В традиционном обществе такие подсистемы обычно не возникают, поскольку культурная традиция справляется с большинством проблем индивидов, социализируемых в ее рамках, не только наделяя их правами, но и предъявляя обязанности — требуя адекватного и адаптивного поведения. В традиционных сообществах таким «обиженкам» просто не из чего возникнуть.
Лиминальные сообщества, движимые комплексами «великих и обиженных», озабоченные поиском «особых путей» в условиях кризиса идентичностей, оказываются неспособными адекватно оценить свое место в мире, адаптироваться к миру и тем более изменить мир согласно собственным амбициям. Они впадают в мифологический «кумар», в истерический пафос, смысл которого — претензия подсистемы на статус макросистемы. Такова логика любого фундаментализма — религиозного, экологического, гуманистического и т. п. В известном смысле фундаментализм — это обиженность фундамента на целое здание, попытка заменить собой и стены, и окна, и кровлю, и прилегающий сад. Но когда часть культуры пытается заменить собой культуру в целом, она превращается в антикультуру и действует в конечном счете самодеструктивно.
С другой стороны, наблюдая за экстремальными группами, мы видим, как в самых антикультурных состояниях происходит формирование новых культур на основе базовых информационных принципов, единых как на на микро-, так и на макросоциальном уровне. Дедовщина в армии и блатная иерархия в зонах были и остаются похожими на первобытные сообщества — прежде всего в силу одинаковой или очень похожей системы ретрансляции значимой информации, имеющей культурообразующее значение, точнее, в силу преобладания синхронных связей над диахронными[6]. Глобальный мир, будучи согласно метафоре Маклюэна «глобальной деревней», можно также назвать и глобальной казармой, проницаемой для наблюдения и автоматизированно управляемой. Реакцией на глобальный устав в виде международного права неизбежно будет глобальная «неуставщина» в виде, допустим, международного терроризма. Главная особенность любой системы — это порождение системных кризисов, преодоление которых заставляет систему развиваться.
[1] Банников К. Л. Антропология экстремальных групп. М.: РАН, 2002.
[2] Goffman and Social Organization. Studies in a Social Legacy. Ed. by Greg Smith. London: Routledge, 1999.
[3] Turner V. W. The Ritual Process: Structure and Anti-Structure. Ithaca — New York: Cornell University Press, 1977; Ван Геннеп А. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов. М.: Восточная литература, 1999.
[4] Этнографическое обозрение. №1/1990.
[5] Полевые материалы Н. А. Месштыб. Ямал. Экспедиция 2006 года, в рамках международного проекта по исследованию Арктики ENSINOR при поддержке Академии наук Финляндии.
[6] Арутюнов С. А. Силуэты этничности на цивилизационном фоне. М.: ИНФРА-М, 2012.