Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 5, 2014
Чем человек отличается от животных — в том числе от своих ближайших родичей-обезьян? Большинство сразу же назовет отсутствие хвоста, слаборазвитый шерстный покров, прямохождение, членораздельную речь, использование орудий…
Насчет хвоста это, конечно, недоразумение: его нет не только у человека, но и у всех человекообразных обезьян. С остальными признаками тоже все не так однозначно: например, у небольшого африканского подземного грызуна на теле вообще нет участков, сплошь покрытых шерстью (что и отразилось в его названии — «голый землекоп»). Немало животных передвигаются на двух ногах (например, практически все птицы, в том числе такие крупные, как страусы), используют и даже изготавливают орудия, обладают сложной системой сигналов и т. д. Но в самом деле — почти все эти черты (ну, может, за исключением безволосости) не только присущи человеку, но и необходимы для того уникального образа жизни, который он себе избрал.
Однако у человека есть и другие, не бросающиеся в глаза отличия от его животной родни. И одно из них — поразительно долгий период между рождением и зрелостью. Проще говоря — детство.
Обычная домашняя кошка в возрасте нескольких месяцев уже способна к самостоятельной жизни, а в год может родить своих первых котят. При этом ее нормальная продолжительность жизни — 15—17 лет, а многие кошки живут и более 20. Конечно, кошку трудно сравнивать с человеком: слишком велики различия и в размерах, и в питании, и в образе жизни. Но и сравнение с крупными всеядными животными дает аналогичные результаты. Средняя продолжительность жизни дикого кабана — 12—15 лет, при этом уже на втором году жизни юные свинки способны размножаться (у самцов, правда, это происходит гораздо позже, но эта разница связана не с физиологической зрелостью их организма, а с их физической мощью и определяемым ею иерархическим статусом: чтобы получить «допуск к размножению», им нужно уметь противостоять в схватках матерым самцам-секачам). Бурый медведь переходит к самостоятельной жизни в 15—16 месяцев, к 4 годам становится полноправным членом медвежьего сообщества — а прожить может до 50 лет.
Правда, для диких животных определить среднюю видовую продолжительность жизни в естественных условиях довольно трудно, поэтому приходится ориентироваться на данные, полученные в неволе. Впрочем, возможно, что для сравнения с человеком они даже более корректны: ведь современный человек, подобно медведю или кабану в зоопарке, почти гарантирован от преждевременной смерти в зубах хищника или от инфекционной болезни.
Другая проблема заключается в трудности определения границы детства. До сих пор мы в наших рассуждениях исходили из того, что детство — это время от рождения до полового созревания. Но во многих обществах (в том числе и современном) подростки обоих полов оказываются способными к размножению задолго до того, как общество признает их взрослыми. То же самое можно видеть и у многих других видов — от уже упоминавшихся диких свиней до наших родичей горилл. (Правда, обычно заметный разрыв между физиологической и социальной зрелостью у животных характерен только для самцов: у самок он невелик или отсутствует вовсе.) А у некоторых животных время наступления половой зрелости жестко не определено и может колебаться в очень широких пределах. Так, например, в зависимости от условий жизни слонихи могут созревать и к 7, и к 22 годам. То же самое касается и других анатомо-физиологических критериев взросления: например, порогом взрослости часто считается возраст, в котором животное перестает расти, но некоторые млекопитающие (например, крысы-самцы) сохраняют способность к росту до старости.
В любом случае ни у одного из видов млекопитающих — крупных или мелких, хищных или травоядных — детство не занимает более 10 процентов видовой продолжительности жизни. Для человека современного цивилизованного общества, где большинство доживает до естественного возрастного одряхления, это означало бы, что он должен достигать полной взрослости к 8—9 годам. Даже если брать не среднюю, а именно максимальную продолжительность человеческой жизни (110—115 лет), детство должно кончаться самое позднее к 11 годам. Представления о том, в каком возрасте люди становятся взрослыми, в разные времена и у разных народов сильно различались, но 11-летних взрослыми не признавали нигде.
Правда, в старину (а у некоторых народов и по сей день) 14—15-летние девочки уже считались невестами. Причем выдача их замуж не была подобием фьючерсной сделки (вроде обручения в младенчестве, также практиковавшегося во многих культурах): юные жены не только вступали в сексуальные отношения с мужьями, но беременели и рожали детей. Рассматривая такие практики, следует учитывать, что высокая детская смертность в традиционных обществах вынуждала семьи рожать как можно больше детей, чтобы хотя бы часть из них могла кормить родителей в старости. Между тем отпущенное на это время было ограниченным: где-то около 50 лет или немногим позже у женщин угасает способность к зачатию[1]. Это создает мотив приступать к деторождению как можно раньше — сразу же, как только девушка окажется физиологически способной к нему (тем более что в тех обществах, где была принята подобная практика, женщина — по крайней мере молодая — в принципе не признавалась ответственным членом социума, так что вопрос о ее социальной зрелости не стоял). Если учесть все сказанное, то для женщин из таких обществ соотношение детства и взрослой жизни не только не приближается к «правильному», но оказывается еще более перекошенным: получается, что период созревания (даже чисто физиологического) составляет почти половину от времени зрелости.
Зачем же человеку такое долгое детство?
Одна из гипотез гласит, что это — своеобразная эволюционная плата за сочетание прямохождения с необычайно крупным головным мозгом. Чтобы человек мог эффективно и безопасно передвигаться на двух ногах, кости его таза должны быть очень жестко скреплены друг с другом, а тазобедренный сустав — максимально приближен к вертикальной оси тела (чем дальше он от нее отстоит, тем труднее уберечь шейку бедра от переломов). А огромные головы человеческих младенцев требуют, наоборот, широкого и эластичного таза у матерей. Эволюция преодолевала это противоречие при помощи целого ряда приспособлений, ухищрений (в частности, при прохождении по родовым путям плод совершает ряд замысловатых поворотов) и компромиссов, одним из которых стал переход к рождению фактически недоношенных детей. Наши дети в момент рождения куда менее сформированы, чем детеныши многих других животных — не только таких, как зайцы или копытные (у которых есть специальные причины, чтобы рожать как можно более развитых и самостоятельных детенышей), но и наших ближайших родичей — человекообразных обезьян. Как писала известный советский антрополог Елена Хрисанфова, если бы человеческие дети рождались такими же оформленными, как и у шимпанзе, то беременность у людей должна была бы протекать 21 месяц — имея в виду, что только к концу первого года жизни человеческие младенцы достигают той степени сформированности, с которой шимпанзе родятся.
Однако те же шимпанзе становятся взрослыми в 8—10 лет, примерно таковы же сроки взросления у прочих крупных человекообразных (за одним исключением, о котором мы скажем отдельно). Разница с длиной человеческого детства слишком велика, чтобы можно было объяснить ее одной лишь «недоношенностью» человеческого ребенка. Дело явно не ограничивается прибавкой одного года «на старте». К тому же у самих-то шимпанзе беременность длится отнюдь не 21 месяц, а меньше восьми. Так что сравнение с ними свидетельствует скорее о том, что «затяжка» человеческого развития начинается еще во внутриутробном периоде: проводя в чреве матери больше времени, чем детеныш шимпанзе, человеческий ребенок достигает к моменту рождения меньшей степени зрелости.
Другое объяснение (не противоречащее, впрочем, первому) состоит в том, что человек, вырастая, должен усвоить огромное количество знаний и навыков. Как писал известный советский психолог Алексей Леонтьев, люди в процессе эволюции приобрели такие уникальные функции мозга, как речь, речевое мышление, абстрактное мышление, воображение и т. д., и поэтому требуется длительное время, чтобы эти сложные функции мозга сформировались. Более поздние исследования уточнили: маленький человек не просто учится всему этому, как позже он будет учиться умножать в столбик или водить машину. В ряде важнейших случаев развивающийся мозг использует особый механизм обучения — импринтинг (запечатление).
Об этом явлении нужно сказать два слова, так как в силу ряда исторических обстоятельств многие даже образованные люди либо вовсе не знают о нем, либо полагают, что это некая частная экзотическая форма поведения животных, не имеющая отношения к человеческой психике. Действительно, представление об этой специфической форме обучения сложилось в основном по работам этологов (и прежде всего — основателя этого направления Конрада Лоренца), а сам феномен был открыт учителем Лоренца зоологом Оскаром Хейнротом[2]. Наиболее известным примером этого явления служит реакция следования у птенцов выводковых птиц, прежде всего у гусят и утят. Только что вылупившийся из яйца утенок с первых часов жизни умеет следовать за уткой-матерью, причем уверенно отличает ее от других уток. Сама реакция следования — врожденная, однако образ матери птенцу не известен априори: «матерью» для него станет любой достаточно крупный движущийся предмет, первым попавшийся ему на глаза после вылупления. Утят, выращенных в инкубаторе, можно заставить следовать за человеком, за кошкой, за игрушечным автомобилем, за резиновым мячиком. Но после того как такое запечатление произошло, изменить его уже практически невозможно: утенок, первым впечатлением в жизни которого стала заводная игрушка, так и будет считать ее своей мамой, пока не станет взрослым. В отличие от обычных форм обучения запечатление происходит один раз и навсегда, не требует ни повторений, ни какого-либо подкрепления и не поддается последующему переучиванию.
Дальнейшие исследования этологов показали, что явление импринтинга у высокоорганизованных животных распространено чрезвычайно широко, а его проявления отнюдь не ограничиваются такими простыми и наглядными поведенческими актами, как реакция следования. Зачастую время запечатления отдалено от своих поведенческих последствий целыми периодами жизни. Так, например, у очень многих видов — особенно у тех, где в воспитании потомства принимают участие оба родителя — образ будущего полового партнера формируется именно путем импринтинга (на основе образа родителя противоположного пола[3]). Процесс этот тоже происходит в раннем детстве, но его результаты начинают влиять на поведение только после полового созревания, то есть тогда, когда подросший детеныш может уже полностью утратить связь с родителями.
Человек в ходе своего эволюционного становления не только не утратил этот поразительный психологический механизм, но и распространил его на некоторые из тех областей, что традиционно считались «чисто человеческими». В частности, именно импринтинг лежит в основе освоения детьми родного языка — удивительно быстрого и эффективного и совершенно не похожего на то, как учит иностранный язык взрослый человек или хотя бы ребенок школьного возраста. Без всяких специальных усилий, как бы между делом, маленькие дети не только запоминают огромное количество слов, но и усваивают грамматические конструкции, парадигмы изменения слов (как звучит то или иное слово в разных падежах, числах, лицах, временах и т. д.) и словообразования.
На то, что первичное обучение языку происходит именно путем импринтинга, указывает не только его поразительная эффективность и отсутствие видимого подкрепления, но и довольно жесткая ограниченность времени, когда такое обучение возможно. Обычно оно происходит в первые годы жизни, начинаясь практически с рождения, когда ребенок получает возможность слышать человеческую речь (и именно поэтому матери ощущают потребность постоянно что-то говорить своим малышам — хотя те не только не могут им ответить, но и явно не понимают слов), и приводя к более-менее полноценному владению языком чаще всего где-то на четвертом году жизни. (Причем родным языком для ребенка навсегда останется тот, звуки которого он слышал в этом возрасте. В семьях, более-менее регулярно употребляющих в быту два языка, дети усваивают оба, причем ухитряются самостоятельно рассортировать, какие слова и конструкции к какому языку относятся.) Если в этот наиболее продуктивный период ребенок почему-либо был лишен возможности слышать человеческую речь, запечатление может происходить и позже — хотя и менее эффективно. Но где-то между шестью и восемью годами эта чудесная способность пропадает окончательно: если до этого возраста ребенок не встретился ни с каким человеческим языком, он уже никогда не научится говорить. Те реальные «маугли» — дети, воспитанные животными, кто вновь попал к людям в более позднем возрасте, так и не смогли освоить человеческую речь, несмотря ни на какие старания психологов, педагогов и логопедов. Привязанность к строго определенной и, как правило, довольно ранней фазе индивидуального развития (так называемому сензитивному периоду) — верная примета импринтинга: никакие другие известные на сегодня формы обучения не имеют столь жестких возрастных рамок.
Феномен импринтинга изучался в основном на животных. В таких исследованиях судить о нем можно было исключительно по его проявлениям в тех или иных поведенческих актах — как правило, стереотипных, с очень большой врожденной составляющей. О том, насколько велика его роль в более пластичных и индивидуальных формах поведения, а тем более — в психических процессах, не имеющих однозначного внешнего проявления, мы мало знаем и до сих пор. Некоторые специалисты полагают, что роль импринтинга в развитии психики гораздо шире, чем принято думать, что этот механизм лежит в основе формирования некоторого базового набора категорий и образов, комбинирование и надстраивание которых в дальнейшей жизни и составляет основное содержание когнитивной деятельности. Образно выражаясь, развивающийся индивидуум первым делом запечатлевает некоторый «алфавит», посредством которого он будет всю дальнейшую жизнь «читать» (т. е. интерпретировать) информацию, поступающую из окружающей среды[4].
Но если это так, то от размера «алфавита» должны напрямую зависеть пределы когнитивных возможностей. Как известно, именно у человека эти возможности несопоставимо, качественно превосходят аналогичные способности любого другого вида живых существ. Более того — именно когнитивная деятельность составляет главный «козырь» человека как биологического вида, основу его эволюционной стратегии. Из этого вытекает, что именно у человека объем запечатлеваемой информации должен быть особенно велик (как мы помним, один только импринтинг языка при всей своей поражающей воображение эффективности занимает все-таки годы). Не удивительно, что время, в течение которого человек способен к импринтингу, оказывается необычайно долгим по сравнению с другими видами.
Некоторые авторы действительно высказывали гипотезу, что смысл невероятной длины человеческого детства — дать ребенку как можно больше времени на запечатление. Одна из наиболее прямых и аргументированных формулировок ее принадлежит недавно умершему выдающемуся российскому этологу (и энтузиасту применения этологических подходов в гуманитарной области) Виктору Дольнику. «Долгое детство нужно человеческому ребенку затем, чтобы растянуть период самого эффективного обучения — период импринтингов, которые возможны, пока продолжается формирование новых структур мозга»[5], — пишет он в своей книге «Непослушное дитя биосферы».
Эта гипотеза подкупает своей убедительностью и внутренней логичностью: так просто не может не быть. Но и она не объясняет всего. Мы уже говорили выше, что сензитивный период импринтинга обычно приходится не просто на детство, но на самые ранние его этапы (хотя запечатленная в это время информация может присутствовать в психике и влиять на поведение в течение всей последующей жизни индивидуума). Правда, как мы помним, при некоторых экстремальных обстоятельствах детства способность к импринтингу языка может сохраняться до 8 лет. Но это, кажется, предельный срок: в более взрослом возрасте обучение чему-либо по типу импринтинга у человека не зафиксировано[6]. Способность к обучению, конечно, не исчезает (наоборот — как раз примерно с этого возраста начинается период жизни, в котором эта способность особенно велика), но это уже «обычное» обучение, к которому способны и взрослые. Почему же еще годы и годы после этого человек остается ребенком?
Попробуем взглянуть на эту проблему с другой стороны — не адаптивного смысла долгого человеческого детства, а возможных механизмов формирования такой особенности в ходе эволюции. Еще в 1926 году голландский антрополог и эмбриолог Лео Больк обратил внимание на то, что по многим отличительным признакам (короткие и тонкие волоски на теле, высокий свод и тонкие кости черепа, относительно слабо развитые и мало выступающие вперед челюсти, отсутствие надглазничных валиков, строение ушной раковины и т. д.) человек более сходен с детенышами человекообразных обезьян, чем со взрослыми приматами. Больк предположил, что эволюция предков человека включала в себя «фетализацию» — приобретение взрослыми особями черт и признаков, ранее характерных для детенышей.
К тому времени в эволюционной теории был уже хорошо известен так называемый педоморфоз — тип эволюционных преобразований, при котором новая форма оказывалась сходной с личинками или другими неокончательными стадиями индивидуального развития предков. Можно было даже представить себе, как это происходит: сначала личинка приобретает способность размножаться (такое явление, получившее название неотении, было обнаружено у самых разных животных), а затем та стадия развития, которая прежде была окончательной, выпадает вовсе. Обе стадии этого процесса можно наблюдать в разных группах хвостатых амфибий. Многим, например, известен аксолотль — вероятно, самое популярное домашнее земноводное, часто содержащееся в аквариумах. В отличие от тритонов и саламандр аксолотль всю жизнь живет в воде и сохраняет пышные наружные жабры. Там же, в воде, он размножается, откладывая икру, из которой выходят безногие личинки-головастики, развивающиеся затем в аксолотлей. Так может продолжаться неограниченное число поколений. Но если посадить взрослого аксолотля в очень мелкий аквариум, где он не сможет плавать (или воздействовать на него определенными гормонами), то в течение нескольких недель он превратится в амбистому — существо вроде саламандры, лишенное жабр, дышащее легкими и все время, кроме периода размножения, проводящее на суше. Нетрудно представить, что если целая популяция аксолотлей окажется в условиях, когда выход на сушу будет невозможен или не нужен, стадия амбистомы выпадет полностью, и аксолотль — по сути дела, головастик старшего возраста — станет окончательной формой развития. Вероятно, именно так возник знаменитый протей — пещерная амфибия, обитающая в карстовых подземных реках и озерах в горах Словении, Хорватии, Боснии и Северо-Восточной Италии, всю жизнь проводящая в воде и дышащая в основном жабрами.
Пример с хвостатыми амфибиями особенно нагляден, поскольку в индивидуальном развитии этих животных есть стадия личинки, резко отличающаяся от взрослой формы обликом и образом жизни, и этап метаморфозы — сравнительно быстрого превращения личинки во взрослое животное. Однако сходным путем может идти и эволюция существ, чье развитие происходит более плавно и не предполагает революционных изменений. Педоморфоз — один из наиболее популярных в эволюционной истории способов преодоления чрезмерной специализации, возвращающих группе эволюционную пластичность.
Поскольку гипотеза Болька хорошо вписывалась в эти общие представления, она была в целом положительно принята антропологами и сегодня обязательно упоминается в любом более-менее подробном курсе антропогенеза (правда, постулированный Больком процесс обычно называют не «фетализацией», а «ювенилизацией», что и в самом деле более корректно — черты человека все-таки сходны с чертами детеныша обезьяны, а не обезьяньего эмбриона). Однако обычно ее положение в таких курсах довольно маргинально: на ней не основаны никакие важные для дальнейшего изложения выводы, она не используется для объяснений каких-то парадоксальных или имеющих большое значение фактов, не противостоит другим теориям и гипотезам (и потому практически никогда не оказывается предметом споров) и т. д.[7] Хотя за почти 90 лет, прошедших со времени ее выдвижения, она обросла кое-какими новыми примерами, в том числе из области поведения[8].
В силу всего этого теория Болька, будучи в общем признанной учеными, довольно редко обсуждается по существу. В частности, это относится и к вопросу о том, какие именно механизмы могут лежать в основе процесса ювенилизации.
Понятно, что изменить какие бы то ни было морфологические признаки можно только путем изменения хода индивидуального развития. Обычно при педоморфозе это изменение сводится к тому, что органы размножения созревают намного раньше остальных (соматических) тканей и органов. Если это достигается ускорением развития репродуктивной системы (по сравнению с тем, как она развивалась у предков), такой педоморфоз называют прогенезом, если замедлением развития соматических органов — ретрогенезом. Поскольку у обезьян (как и у большинства млекопитающих) с созреванием репродуктивной системы рост тела обычно прекращается, то и прогенез, и ретрогенез должны приводить к миниатюризации — уменьшению конечных размеров взрослой формы.
Нетрудно видеть, что «случай человека» совершенно не вписывается в эту теоретическую схему. Мы, конечно, не знаем, сколько длилось развитие и как соотносились сроки созревания отдельных систем и органов у наших ископаемых предков. Но никакой «миниатюризации» в эволюции человека точно не было — напротив, весь эволюционный путь от ранних прямоходящих обезьян (сахелянтропа, оррорина и т. д.) до Homo sapiens характеризуется неуклонным увеличением общих размеров тела (хотя и не таким резким, как, например, увеличение головного мозга). Если же сравнивать человека с его ближайшими ныне живущими родственниками, то оказывается, что определить тип человеческого педоморфоза не так-то просто. Вроде бы его следует признать ретрогенезом, поскольку замедление развития, как мы помним, начинается еще в эмбриональном периоде и на этом этапе сказывается прежде всего на состоянии соматических органов и тканей. Но ведь и развитие репродуктивной системы по срокам явно отстает от обезьяньих стандартов — что и обеспечивает человеку то аномально долгое детство, с которого мы начали.
Сравнивать же сроки окончательного созревания соматических признаков у человека и обезьян оказывается и вовсе непросто. Некоторые из этих признаков (волосяной покров, надглазничные валики и т. д.) у человека вообще никогда не достигают такого развития, которое характерно для взрослых обезьян, другие же приходятся на те фазы жизни, которые уже не принято называть «периодами развития». Так, например, седина у людей однозначно ассоциируется со старостью — и в самом деле, массовое прекращение синтеза пигментов в волосяных фолликулах, как правило, развивается в пожилом возрасте. В то время как, например, у горилл седая спина — признак не старости, а зрелости, расцвета сил.
Все это вместе наводит на мысль, что больковская ювенилизация происходила совершенно особым образом — не путем прогенеза или ретрогенеза, а посредством общего затягивания развития, замедления возрастных изменений во всех тканях. В результате у человека растянутым во времени оказывается весь процесс развития и созревания. А возможно, и старения — ведь общая видовая продолжительность жизни человека явно намного превышает аналогичный показатель для горилл и шимпанзе, причем, если вычесть из этой величины продолжительность детства (т. е. сравнивать только время взрослой жизни), разница хотя и уменьшится, но останется весьма существенной. Впрочем, на отрезке от рождения до зрелости предполагаемая затяжка развития выражена куда сильнее. Что и делает человеческое детство таким долгим — не только в абсолютных цифрах, но и по отношению к общей продолжительности жизни.
Такое предположение не противоречит ни гипотезе о компромиссе между двуногостью и большим мозгом, ни гипотезе об удлинении сензитивного периода для импринтинга. Человеческой эволюции, вероятно, в самом деле пришлось решать обе эти задачи. И она решила их единым махом, просто замедлив созревание тканей. За это, конечно, пришлось заплатить резким удлинением периода зависимости детеныша от матери и/или стаи (который обычно животные всячески стремятся сократить). Но, как хорошо известно конструкторам, улучшить сразу все показатели конструкции не удается почти никогда: ради выигрыша по наиболее важным параметрам приходится идти на ухудшение других.
Трудно, конечно, ожидать, что гипотеза о непомерно долгом человеческом детстве как побочном результате больковской ювенилизации когда-нибудь будет строго доказана, но кое-какие косвенные свидетельства в ее пользу есть. Например, обезьяны бонобо, в целом чрезвычайно близкие к шимпанзе, отличаются от них некоторой «детскостью» своего облика и поведения, сохраняя во взрослом состоянии те черты, которые присущи шимпанзе лишь в юности. И именно у бонобо возраст взросления (13—14 лет) максимально приближен к человеческому.
[1] Это, кстати, еще одна почти уникальная особенность человеческой биологии: самки подавляющего большинства видов млекопитающих утрачивают способность к зачатию только в возрасте полного одряхления, когда все физиологические системы организма перестают выполнять свои функции. Нечто подобное явлению менопаузы обнаружено пока только у китов-гринд. Причины столь парадоксального эволюционного «приобретения» достоверно не известны, но биологи полагают, что оно — следствие долгого человеческого детства: женщина должна успеть дорастить до возраста самостоятельности своих последних детей, а не вкладывать ресурсы в рождение тех, которым придется расти уже без нее.
[2] Если быть точным, еще в 1870-е годы это явление было описано Дугласом Сполдингом, домашним учителем в доме виконта Эмберли (в частности, наставником Бертрана Рассела) и натуралистом-любителем. Однако открытие Сполдинга осталось незамеченным.
[3] Вероятно, этот механизм работает и у человека и лежит в основе того, что Зигмунд Фрейд и его последователи (столкнувшиеся с этим явлением задолго до возникновения этологии) интерпретировали как «эдипов комплекс».
[4] Это в какой-то степени похоже на программу распознавания текстов. Любой знак или даже случайное пятно в распознаваемом тексте программа интерпретирует как одну из букв известного ей алфавита (точнее — того из известных ей алфавитов, который выбран пользователем для распознавания данного текста). Выйти за пределы этого алфавита или хотя бы идентифицировать знак как нераспознаваемый («это вообще не буква кириллицы, это либо не известный мне знак, либо случайная помарка») программа не может. По мысли сторонников обсуждаемой концепции, наше восприятие и (в значительной мере) мышление работают примерно так же, причем используемый «алфавит» (базовый набор образов и категорий) формируется в раннем детстве за счет импринтинга.
[5] Действительно сроки окончания сензитивного периода для импринтинга языка (6—8 лет) довольно точно совпадают с возрастом завершения анатомо-морфологического созревания человеческого мозга. Мозг продолжает увеличиваться в размерах, но его структура и тонкая архитектоника уже принципиально не меняются до конца жизни (или до развития какой-либо тяжелой церебральной патологии). Следует, однако, заметить, что не все исследователи однозначно связывают возможность импринтинга с сохранением морфологической пластичности мозга (см. следующую сноску).
[6] Некоторые исследователи-этологи рассматривают быстрое и прочное запоминание самками некоторых животных (коз, антилоп, морских котиков и т. д.) своих новорожденных детенышей как разновидность импринтинга — что оспаривается другими авторами. Не претендуя на роль арбитра в этом споре, позволим себе заметить, что при этом отсутствует одна из важных черт импринтинга — невозможность коррекции: ведь после каждых новых родов самке приходится запоминать новых детенышей.
[7] Разве что некоторые совсем уж наивные креационисты пытаются превратить ее в некий «аргумент» в пользу того, что, дескать, не человек — результат эволюции обезьяны, а обезьяна — продукт деградации человека.
[8] В русле модных сегодня поисков естественно-эволюционных корней наиболее важных и широко распространенных социальных феноменов и институтов некоторые авторы причисляют к результатам ювенилизации и потребность человека в богах или других могущественных покровителях. В самом деле, подрастающие детеныши многих высших млекопитающих выказывают явную потребность в постоянном контакте с родителями и/или вожаками; у домашних собак (в облике которых ювенильные черты проявляются еще ярче, чем у человека) это отношение, перенесенное на человека-хозяина, сохраняется на всю жизнь. Однако эта гипотеза и сама правомерность и продуктивность подобных объяснений требуют отдельного разговора.