Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2013
В политологической литературе российский политический режим, как правило, обозначается как «гибридный», при этом сам концепт гибридного режима является (по крайней мере отчасти) порождением определенного разочарования исследователей-транзитологов. Политическая практика не подтвердила тезиса о транзите как о линейном процессе перехода от авторитаризма к консолидированной демократии. Режимы многих стран, не оправдав надежд, «застыли» где-то посередине перехода, превратившись в гибридные, то есть сочетающие демократические процедуры и механизмы управления с авторитарными. При этом, что самое существенное, такая ситуация оказалась не временной, но способной сохраняться продолжительное время, а значит — представлять собой равновесие (эквилибриум).
В рамках разработки подходов к определению гибридного режима в 2002 году Стивен Левитски и Лукан Уэй выдвигают и обосновывают свой аргумент относительно сущности нового типа недемократического режима — конкурентного авторитаризма[1]. Через три года Ларри Даймонд начинает известную статью, посвященную гибридным режимам, с вопроса: «Является ли Россия демократией?» (Is Russia a democracy?) — и подтверждает гибридный статус России[2]. Наконец, в работе 2009 года Леонард Морлино помещает Россию (вместе с Пакистаном и Зимбабве) в категорию гибридных режимов с транзитом к авторитаризму[3]. Таким образом, можно говорить о том, что среди исследователей сложился некий консенсус относительно сущности политического режима в России, а российский случай занял определенное место в классификации режимов.
Между тем помещение российского случая в правильную ячейку в сетке классификации режимов не продвинет нас далеко, поскольку любая сетка сконструирована с известной долей упрощения и условности для решения определенных задач. Было бы нелепым ожидать от нее объяснений специфики и, главное, источников жизнеспособности режима именно в российском случае. А это ведет к недооценке способности режима к поддержанию себя, восприятию его как статичного и при этом весьма «плоского», то есть однозначно движущегося к вырождению.
Таким образом, российский политический режим — это режим гибридный с транзитом к авторитарному, и это состояние представляет собой эквилибриум (равновесие). Постараемся показать, что жизнеспособность режима проявляется, в частности, в поддержании им своего привлекательного образа (по крайней мере более привлекательного в сравнении с любыми возможными альтернативами). Грамотное использование этого символического капитала позволяет ему сохранять как поддержку среди населения, так и образ режима, открытого для внешнего мира. Иными словами, российский режим (устами своих лидеров) демонстрирует способность достаточно оперативно и гибко реагировать на возникающие к нему вопросы. Суть его от этого, безусловно, не меняется — однако меняется «презентация себя».
Крах, агония или статус-кво?
Весьма пессимистический взгляд на будущее «режима Путина» объединяет сегодня большое число известных российских экспертов. Во многих публикациях рефреном так или иначе проходит мотив ожидания конца режима. Более умеренные исследователи констатируют: современные вызовы, с которыми столкнулся российский политический режим, не ситуативны — они носят системный и неустранимый характер[4]. В опубликованном в 2012 году Московским центром Карнеги докладе «Пробуждение России» обосновывается наличие в стране трехуровневого политического кризиса, а именно кризиса персонализированной власти, кризиса сложившейся в России модели капитализма, при которой основу доходов составляет природная рента, и, наконец, кризиса патерналистской модели общественного поведения[5].
Есть и выводы значительно более радикального характера. Так, Андрей Пионтковский говорит о «приближающемся крахе режима Владимира Путина» и утверждает, что режим этот достиг последней стадии[6]. По мнению Лилии Шевцовой, в нашей стране «речь идет о перерождении режима». Если раньше можно было говорить о мягком авторитарном режиме, то теперь мы имеем дело с гораздо более жестким авторитаризмом с возможным уклоном в сторону усиления диктаторского насилия в отношении общества[7]. А такое перерождение означает, что режим перешел в стадию агонии и упадка[8].
Выводы экспертов подкрепляются аргументами различной природы. Андрей Пионтковский исходит из предпосылки, что авторитарные режимы существуют определенными циклами на основе фундаментальных мифов: «Но рано или поздно массы перестают верить в мифы. Начинается третья стадия режима, когда даже государственной элите становится плохо от существующей ситуации. Режим Путина уже достиг своей последней, третьей стадии»[9]. Лилия Шевцова мотивирует свой аргумент отсылкой к классическим критериям упадка власти: «Есть классические критерии упадка власти, и его ключевые признаки в России налицо: неспособность Кремля ни сохранить статус-кво, ни начать перемены; переход к репрессиям с целью удержать власть; непонимание современных вызовов и попытки ответить на них, обращаясь в прошлое (милитаризм, православный фундаментализм); стремление передать контроль над властью и собственностью по наследству. Для тех, кто сомневается в том, что для путинского режима начался последний отсчет времени, могу посоветовать полистать Тойнби, Хантингтона либо Фукуяму, которые внимательно изучали процесс деградации и смерти самых разных режимов. Может ли Путин сохранить власть, перейдя от имитационной демократии к репрессивному режиму? Если верить мировому опыту, то только начав вооруженный конфликт с внешним миром»[10].
Не будем подвергать сомнению эту аргументацию в принципе. Однако она не содержит ответа на вопрос о конкретных сроках перехода к чему-то новому, ведь и упадок, и агония — процессы, которые могут развиваться в течение длительного времени.
Действительно, уже с начала 2000-х кремлевское руководство пытается сохранять ограничения на конкуренцию в экономике и политике. Результат: существующее сегодня российское государство политически слабо, коррумпировано, отличается весьма низкой легитимностью и не способно добиваться выполнения своих решений, особенно если эти решения непопулярны у значимых групп населения[11]. Более того, это государство нуждается в опоре даже не на большинство, а на супербольшинство, поскольку критически необходимым для него является высокий рейтинг популярности президента. Что касается бизнеса, то для него стратегия инвестировать в инновации, а тем более инвестировать долгосрочно, не является оптимальной. Более привлекательной является стратегия вложений, дающих относительно быструю отдачу, которая позволяет в случае необходимости быстро вывести заработанные прибыли из России.
Очевидно, что в долгосрочном плане существующая политическая и экономическая модель не перспективна. Она не удовлетворяет ни целям сохранения и упрочения статуса России в мире, ни задаче повышения конкурентоспособности страны в глобальной экономике. Эта модель лишь накапливает противоречия, грозящие привести к серьезному кризису и хаосу. А прямым следствием внешней и внутренней непредсказуемости российского государства является недоверие внешних и внутренних инвесторов к российской экономике.
Недовольство существующим положением вещей, осознание тупика — в разной степени и, естественно, в различных контекстах — присутствует и у элиты, и у бизнеса, и у граждан. Но что интересно: на фоне широкого общественного недовольства тем, как сегодня обстоят дела в стране, именно реформ многие наши граждане опасаются еще больше, так что для них страх «нестабильности» продолжает оставаться сильнее понимания необходимости изменений. Поэтому-то для многих так трудно решиться на перемены: статус-кво кажется более предсказуемым, а в краткосрочном плане и является наименее рискованным выбором. Не случайно лозунги и утверждения типа «Дайте России двадцать лет покоя» (цитата из Петра Столыпина) были столь широко распространены в СМИ в ходе предвыборной президентской кампании. Эти лозунги находят живой отклик у большинства населения России, и протесты «недовольных горожан» принципиально ситуации пока не меняют.
Непосредственно риски и издержки политических реформ связаны с тем, что, прежде чем новая система правил установится, эти реформы неизбежно, пусть и временно, приведут к значительному ослаблению государства и частичной потере им легитимности. Это произойдет, в частности, потому, что руководители государства, начинающие реформы, всегда теряют популярность. Одновременно с началом реформ ослабнет подотчетность политиков и бюрократии, а значит, еще более возрастет коррупция. Итак, пусть временно, но во имя выстраивания будущей модели снижается эффективность действующей модели государства — оно становится еще более слабым, еще менее легитимным и еще менее зависимым от граждан.
В краткосрочном (и, быть может, в среднесрочном) плане современное политическое и экономическое состояние — статус-кво, сложившееся в России, — представляет собой так называемое институциональное равновесие. Это значит, что основные политические и экономические силы не заинтересованы в существенных изменениях политических и экономических правил игры либо сильно расходятся по поводу направления желательных изменений. При этом многие социальные группы успешно встроены в существующую систему правил и недовольны прежде всего тем, что государство не может гарантировать стабильность этих правил и их соблюдение.
Находясь в «плохом» институциональном равновесии, Россия не может естественным образом (т. е. эволюционным путем) генерировать пошаговые изменения в направлении трансформации, в том числе в ответ на новые вызовы. В данном контексте отсутствие значимых перемен — это следствие устойчивого равновесия, а не только результат порочности системы. Плохой эквилибриум потому и называется плохим, что им очень многие недовольны. Не только «демократы» или «либеральные» экономисты, но и многие российские экономические и социальные группы. Однако существующий порядок потому и называется институциональным эквилибриумом, что недовольство текущими правилами игры (ведущими к бесперспективному состоянию дел во многих областях экономической, политической и социальной жизни), тем не менее, не выливается в значимый спрос на изменение этих правил.
Сегодня никаких непосредственных причин, а тем более непосредственных серьезных угроз,которые могли бы вынудить существующий политический режим в России начать значимые политические реформы, не существует (что вовсе не исключает косметических изменений или даже вынужденного согласия режима на какие-то уступки в политической сфере). С одной стороны, крайне трудно решиться на реформы и заручиться общественной поддержкой, когда еще «все не так плохо», а с другой — даже решившись на реформы, положительные результаты можно будет получить (даже если все сложится удачно) только в будущем[12].
Таким образом, недовольство существующим порядком вещей, равно как и наличие более привлекательной потенциальной альтернативы, увы, не означает еще неизбежности перемен или даже готовности к ним. Какое-то время нам предстоит еще жить именно в этой — бесперспективной — модели, а потому стоит присмотреться к ней (и ее трансформациям) более внимательно, не ограничиваясь предсказаниями (и искренними пожеланиями) ее скорого и бесславного конца.
Противоречия как источник гибкости в интерпретациях
В статье «Парадоксы нового авторитаризма» Иван Крастев задается вопросом: почему авторитарным режимам удается выживать в эпоху демократизации, что придает им устойчивость? Он рассматривает российский случай, указывая на то, что сегодня Россия утратила не только статус великой державы, но и ауру тайны, которая ранее окружала страну. Крастев характеризует современную Россию как «слабое государство, слабо связанное со слабым обществом»[13].
По мнению Крастева, российский авторитаризм противоречив по самой своей натуре — он стабилен и дисфункционален, открыт и внеидеологичен[14]. Характеристика точная, однако же именно эти противоречия и позволяют ему позиционировать себя весьма гибко — по-разному в разных измерениях и для различных аудиторий. Действительно, режим (устами своего лидера) научился использовать «язык демократии», по необходимости активно оперируя такими понятиями, как «подотчетность» и «прозрачность» власти, и в то же время — по возможности и желанию — легко переходя к «языку репрессий и угроз». Попробуем кратко обозначить основные позиции режима относительно себя самого, его объяснения происходящего в стране и проиллюстрируем это высказываниями президента (а в условиях нынешнего режима, опирающегося на сверхлояльность населения главе государства, только высказывания последнего как «властителя дум» и стоит учитывать).
Поддержание статус-кво — это более желательный выбор в краткосрочном плане, нежели демократия западного образца, и уж точно менее рискованный.
«Политика, которая проводилась в 2000-е годы, последовательно воплощала волю народа. Это каждый раз подтверждалось выборами. Да и между выборами — социологическими опросами»[15].
«Настоящая демократия не создается одномоментно, не копируется по внешнему образцу. Необходимо, чтобы общество было готово к использованию демократических механизмов»[16].
«Однако введение демократических форм государства принесло практически сразу же остановку необходимых экономических реформ, а чуть позже — сами эти формы оказались оккупированы местными и центральными олигархическими элитами, беззастенчиво использующими государство в своих интересах, делящими общенародное достояние»[17].
Эти высказывания формируют общую рамку, которая складывается из следующих элементов: (1) действия властей не произвольны, но легитимированы волей народа; (2) демократия в России — дело будущего; (3) преждевременная демократизация, как показывает российская практика 1990-х, чревата рисками и ошибочными экономическими решениями. Резюме: Россия движется эволюционным путем в правильном направлении.
Все (современные демократии) «не без греха».
«А что такое демократия в сегодняшнем многомиллионном государстве? Вот у вас, в Соединенных Штатах, глава государства, президент, избирается не напрямую, не прямым тайным голосованием населения, а через систему выборщиков. А у нас, в России, президент, глава государства, избирается прямым тайным голосованием всего населения Российской Федерации. Где больше демократии при решении самого главного вопроса о власти — у вас или у нас? Это вопрос, на который нет прямого ответа у наших критиков»[18].
«В каждой стране в ходе крупных избирательных кампаний происходит обострение политической борьбы, появляются взаимные претензии, которые сопровождаются призывами к третьим сторонам поддержать те или иные силы, всегда говорится о каких-то нарушениях. Это общемировая практика, и я не думаю, что в России в этом плане что-то изменилось. Мы сделали свой принципиальный выбор и сходить с этого пути не намерены. Я не считаю, что в 2012 году у нас были сложности с правами человека»[19].
Вывод из этого тезиса (который, кстати, плохо монтируется с предыдущим): Россия нормальная страна, поскольку идеальных стран не бывает. И в других странах, считающих себя образцами демократии, имеют место и недостаточно демократические институты, и нарушения правил игры.
Российский рынок — часть мировой экономики; России нужны экономические (но не политические) реформы.
«Сегодня Россия зависит от мировой экономики, интегрирована в нее очень сильно — сильнее, чем большинство других стран… Нам нужна новая экономика, с конкурентоспособной промышленностью и инфраструктурой, с развитой сферой услуг, с эффективным сельским хозяйством. Экономика, работающая на современной технологической базе. Нам необходимо выстроить эффективный механизм обновления экономики, найти и привлечь необходимые для нее огромные материальные и кадровые ресурсы. При этом в диверсификации экономики мы не можем рассчитывать на протекционистские меры. И не потому, что вступили во Всемирную торговую организацию. Мы вступили туда именно потому, что имеем экономику, сильно зависимую от внешнего рынка и в производстве, и в потреблении»[20].
Этот тезис объясняется практической надобностью: Россия остро нуждается во внешних инвестициях. Идеи нарастающей российской мощи, возможно, проходят еще для внутреннего употребления и — отчасти — во внешней политике, однако они явно непопулярны у инвесторов. Поэтому режим учится позиционировать себя как открытый для внешнего мира.
Мы сами знаем о своих недостатках и активно боремся с ними.
На передний план борьбы с недостатками в последние годы вышла борьба с коррупцией, что совсем неудивительно, учитывая размах явления. Здесь само «поле» таково, что на нем удобно делать заявления, бороться «со случаями», называя проштрафившихся поименно. Президент сделал множество заявлений относительно борьбы с коррупцией, ограничимся лишь некоторыми.
«Нужна просто настойчивая, последовательная и принципиальная борьба с коррупцией. Должен сказать, что это одна из составных важнейших задач государства в направлении того, чтобы сделать нашу страну экономически привлекательной и политически развитой. Без борьбы с коррупцией никакого прогресса в сфере экономики невозможно, его не будет. И поэтому это была и остается одной из приоритетнейших задач государства»[21].
«Если государство было бы эффективно в борьбе с этим злом, я бы не говорил об этом в послании. Эффективность пока достаточно низкая»[22].
«Борьба с коррупцией должна стать подлинно общенациональным делом, а не предметом политических спекуляций, полем для популизма, политической эксплуатации, кампанейщины и вброса примитивных решений…»[23]
Обратите внимание: речь идет не о необходимости модернизации системы, не о создании стимулов для некоррупционного поведения, но о том, чтобы сделать борьбу с коррупцией делом каждого. То есть о чем-то вроде бессрочного субботника.
Режим, что примечательно, не утверждает более (как это имело место в первой половине 2000-х), что у него отсутствуют серьезные недостатки. Фокус принципиально сместился: недостатки — да, есть (как и у любой нормальной страны), однако устранять их предлагается постепенно, эволюционно, учитывая риски и опасности перехода к другой системе. Кроме того, высказывания демонстрируют ясное осознание того, что без борьбы с коррупцией (по крайне мере без четкого сигнала о том, что такая борьба начата) Россию не сделать «экономически привлекательной» — то есть инвесторы в страну не придут.
Режим научился представлять недавнее прошлое (1990-е) как жупел и печальный результат демократических реформ.
«В результате в 90-е годы под флагом воцарения демократии мы получили не современное государство, а подковерную борьбу кланов и множество полуфеодальных кормлений. Не новое качество жизни, а огромные социальные издержки. Не справедливое и свободное общество, а произвол самоназначенных "элит", откровенно пренебрегавших интересами простых людей. Все это "отравило" переход России к демократии и рыночной экономике — устойчивым недоверием большой части населения к самим этим понятиям, нежеланием участвовать в общественной жизни»[24].
Для иллюстрации успехов, которых добилась Россия, чрезвычайно важно продемонстрировать позитивную динамику развития страны. Для этого за точку отсчета принимаются 1990-е годы — годы системного кризиса в экономике, социальных потрясений и непопулярной власти. И действительно, очень многих из тех, кто пережил 1990-е годы, должна, несомненно, пугать перспектива оказаться в государстве, которое опять перепланируют и перестраивают. Этот страх переживших прошлое десятилетие и упоминания 1990-х в СМИ исключительно как «лихих» (а это чисто негативная коннотация) вольно или невольно формируют мощное противодействие идеям реформ в обществе. Ведь по существу политические реформаторы должны будут в очередной раз призвать страну смириться с потерями сегодня во имя завтрашнего светлого будущего. Отсюда призыв к протестующим: оставьте страну, наконец, в покое! Эти призывы по понятным причинам умалчивают как о существовавших в 1990-е принципиально иных структурных условиях (прежде всего с точки зрения наполнения федерального бюджета), так и о том, что в начальный период реформирования любая страна проходит болезненный период, когда все качества системы (управление, уровень коррупции и пр.) в обязательном порядке претерпевают ухудшение. Подобные рассуждения объявляются не стоящими обсуждения частностями, поскольку важно одно: было хуже — стало лучше.
О сложности реформирования и вероятности политических реформ в России
Проблемам издержек и рисков, возникающих при политическом реформировании, посвящена весьма обширная литература[25]. Эти издержки и риски неизбежны (любой проект чего-то стоит, и реализация его не гарантирована), однако возникают и особенные российские сложности. Эти сложности связаны, во-первых, с размером страны и ее неоднородностью[26]. Во-вторых, повышенные издержки порождает присущая России сверхцентрализация, то есть «большое» государство. Без «большого» государства такую огромную страну крайне трудно удержать. Однако именно поэтому и цена ослабления государства (которая неизбежна при политических реформах) оказывается в России выше, чем в других странах. Фактически это означает, что реформировать страну «на местах» (по частям) бессмысленно, а реформы в центре немедленно транслируют все издержки в регионы.
Но этим список сложностей не исчерпывается. Проблема реформирования усугубляется еще сильнее, когда (как в России) все формальные институты и законы уже устоялись и за каждым существующим институтом и правилами игры уже сформировались устойчивые интересы.
Осознание повышенных рисков и издержек реформирования комбинируется с особыми качествами «новых авторитаризмов». Так, Крастев указывает на то, что современный авторитаризм демонстрирует жизнеспособность (и даже эффективность) не в силу своих репрессивных качеств, но в результате своей открытости внешнему миру. И это, кстати говоря, не только открытость для внешних инвесторов. Такие режимы допускают эмиграцию недовольных, как это происходит в России, понимая, что тем самым они освобождаются от своих потенциальных противников. А в результате открытия этого клапана формирование критической массы требующих изменений откладывается на неопределенный срок.
Безусловно, такая открытость — важный источник сохранения статус-кво. Мы сделали попытку выявить (для российского случая) и другой источник стабилизации: режим демонстрирует неожиданную для многих его критиков способность к «презентации» себя как не идеальной, нолучшей из возможных альтернатив. Российский режим не имеет намерения навязать свою систему другим странам, более того, он как будто уже отошел от «больших идей» вроде «суверенной демократии» или «модернизации» и теперь объясняет себя «по частям», что — при всей взаимной противоречивости тезисов — работает намного эффективнее.
Новый — «хитрый» — авторитаризм ищет пути выживания. Политически реформировать его, во-первых, труднее, чем это было раньше (например, при посткоммунистических трансформациях восточноевропейских стран), а во-вторых, начало реформ откладывается во времени, что автоматически приводит к дальнейшему накоплению проблем.
[1] Levitsky Steven, Way Lucan. International Linkage and Democratization // Journal of Democracy. 2002. Vol. 16. No. 2.
[2] Diamond Larry. Elections Without Democracy. Thinking About Hybrid Regimes // Journal of Democracy. 2005. Vol. 13. No. 32.
[3] Morlino Leonardo. Are there hybrid regimes? Or are they just an optical illusion? // European Political Science Review. 2009. Vol. 1. No. 2. P. 273—296.
[4] Гельман В. Трещины в стене // Pro et Contra. 2012. № 1-2. С. 94—115.
[5] The Russian Awakening. A Joint Paper by the Carnegie Moscow Center. November 2012.
[6] Пионтковский А. Режим Путина уже достиг своей последней, третьей стадии (http://newsland.com/news/detail/id/979408/).
[7] Шевцова Л. Речь идет о перерождении режима. Интервью // Голос Америки. 24.10.2012 (http://carnegie.ru/2012/11/19).
[8] Шевцова Л. Исторически новая ситуация для России. Интервью // День. 22.08.2012 (http://carnegie.ru/2012/08/22).
[9] Пионтковский А. Режим Путина уже достиг своей последней, третьей стадии (http://newsland.com/news/detail/id/979408/).
[10] Шевцова Л. Агония. Интервью // Ежедневный журнал. 07.02.2013 (http://carnegie.ru/2013/02/07).
[11] Гельман В. 2011. Без страховки. Кризис легитимности власти и спрос на перемены // Новое время. 2011. № 16.
[12] Более подробно эти аргументы изложены в книге: Бусыгина И., Филиппов М. Политическая модернизация российского государства: необходимость, направления, издержки, риски. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2012. 222 с.
[13] Krastev I. Paradoxes of the New Authoritarianism // Journal of Democracy. 2011. Vol. 22. No. 2.
[14] Krastev I. Там же. Р. 8.
[15] Путин В. В. Демократия и качество государства // Коммерсантъ. 06.02.2012. № 20.
[16] Путин В. В. Там же.
[17] Путин В. В. Там же.
[18] Интервью президента В. В. Путина телеканалу «Эн-би-си» (США) 12 июля 2006 года.
[19] Путин и Олланд поговорили о демократии в России. 28.02.2013 (http://www.vesti.ru/doc.html?id=1044010).
[20] Путин В. В. Нам нужна новая экономика // Ведомости. 30.01.2012.
[23] Путин В. В. Демократия и качество государства // Коммерсантъ. 06.02.2012. № 20.
[24] Путин В. В. Демократия и качество государства // Коммерсантъ. 06.02.2012. № 20.
[25] См., например, Hellman, J. Constitutional and Economic Reform in Postcommunist Transition. In: The Rule of Law and Economic Reform in Russia (eds. Sachs, J. and Pistor, K.). 1997. Boulder, CO: Westview; Hellman, J. Winners take all: The politics of partial reform in postcommunist transitions // World Politics. 1998. Р. 203—234.
[26] Бусыгина И., Филиппов М. Проблема вынужденной федерализации // Pro et Contra. 2009. Т. 13. № 3-4; Бусыгина И. Модель «центр — периферия», федерализм и проблема модернизации российского государства // Политическая наука. 2011. № 4. С. 53—71.