Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 4, 2013
В социологическом эксперименте, исследуя влияние каких-либо объектов или явлений, обычно наряду с основной группой испытуемых выделяют группу контрольную, включающую тех, кто этого влияния не испытывает. Опыт людей, добившихся значительных успехов в таких видах деятельности, для которых высшее образование принято считать необходимым, можно считать результатом подобного эксперимента, а этих людей — контрольной группой. Мы попросили четырех респондентов — композитора с дипломом экономиста, не окончившего даже музыкальной школы (не говоря уже о консерватории); режиссера и сценариста, сознательно прервавшего обучение по специальностям «филология» и «театроведение»; бизнесмена, ушедшего до срока из престижной магистратуры Стэнфордского университета; наконец, переводчика, поэта, прозаика и музыканта, который не провел в высшем учебном заведении ни единого дня, — рассказать о своей жизни и работе: испытывают ли они затруднения из-за отсутствия высшего профессионального образования, приходится ли им его восполнять и как они это делают.
Александр Маноцков
Композитор, автор нескольких опер, ораторий, мессы, инструментальных сочинений, а также музыки к спектаклям Андрея Могучего и Кирилла Серебренникова. Награжден двумя премиями «Золотая маска»: за совместный с Андреем Могучим спектакль «Иваны» Александринского театра (2008) и оперу «Гвидон», написанную для хора театра «Школа драматического искусства» (2011), а также двумя премиями имени Микаэла Таривердиева (фестиваль «Кинотавр»): за музыку к фильму Дмитрия Поволоцкого и Марка Другого «Мой папа Барышников» (2011) и музыку к фильму Алексея Мизгирева «Конвой» (2012). Последнее сочинение — «Страсти по Никодиму»; премьера состоялась 2 мая 2013 года.
У меня есть высшее образование, но не музыкальное. Я сразу после школы поступил в Ленинградский государственный университет на экономический факультет — у мамы с папой была идея, что куда-то непременно надо поступать. Идея на самом деле не совсем безосновательная: и по сей день одной из главных бед российского образования, которая приводит к уничтожению самого его сущностного ядра, является массовый призыв на военную службу. Так что выбор был простым: либо идти в институт, либо пройти через опыт лагерной жизни. И я поступил в университет.
Заниматься музыкой я хотел с детства. Но благодаря семейному воспитанию я не был серым, как штаны пожарного, у меня был довольно широкий кругозор, и я понимал, что кроме желания и, как мне казалось, некоторого таланта у меня за душой ничего нет. О музыке я не знал совсем ничего. Поэтому, обретя некоторую социальную самостоятельность, я сразу же начал искать учителей.
Одним из них стал Абрам Григорьевич Юсфин, сравнительно недавно ушедший из жизни. Юсфин был академическим композитором, членом Союза композиторов и при этом вел два кружка. Первый — кружок любителей музыки: там слушали музыку, которая в ту пору была не на поверхности и которую не так-то просто было услышать, а Абрам Григорьевич что-то про нее рассказывал.
С другой стороны, при Доме композиторов Ленинграда были курсы для людей, которые хотели стать композиторами, но не имели нужной подготовки. Там члены Союза композиторов учили начинающих всему тому, что должен знать композитор.
В отличие от большинства людей, которые принимали участие в этом кружке, я еще не мог зарекомендовать себя никакими написанными на бумаге сочинениями, но Абрам Григорьевич меня туда взял. У меня вообще не было никакого музыкального образования — во все это я бросался головой вперед. Взрослый человек, не дебил, наделенный хорошим музыкальным слухом, может освоить нотную грамоту в школьных пределах за 40 минут. Перевести эти знания в область практического применения немножко трудней, но тоже не требует много времени. А вот дальше — чтобы узнать то, что академические люди проходят годами, если не десятилетиями, — на это нужно много труда. И я помимо этих двух кружков начал заниматься самообразованием. У меня были преподаватели практически по всем дисциплинам, которые требуются профессиональному композитору: я занимался полифонией, историей музыки, анализом форм, гармонией, инструментовкой, оркестровкой и т.д. и т.п. У меня было несколько преподавателей фортепиано. По каждому конкретному поводу я обращался к разным людям — или к тому же Абраму Григорьевичу Юсфину.
Кроме того, я много занимался джазом и импровизационной музыкой, играл на электрическом басу и на контрабасе. То, что мы делали с моими тогдашними друзьями-музыкантами, наверное, больше всего было похоже на арт-рок: когда музыкантская техника довольно убогая, но при этом очень хочется, чтобы была крупная форма — не песня, которая длится три минуты, а что-то с большой претензией. Сейчас, с некоторого расстояния, я вижу, что получалось у нас в общем-то неплохо — просто нам, как любым дилетантам, никем и ничем не руководимым, не хватало кругозора, который помог бы нам различать, где проявляется наша природная одаренность, а где мы изобретаем велосипед, причем он получается хуже того, что изобретен до нас.
Мы даже думали поехать учиться в Беркли — американский колледж, где занимаются современной эстрадной музыкой. Но я не рокер и не джазист, для меня эта идиома всегда была сленгом.
Несколько раз я предпринимал своего рода экспедиции — много занимался тем, что, как я понимал, никогда не станет моим основным занятием, но понадобится мне как часть языка. Был, например, год, когда я не издал ни одного звука в европейской темперации, а учился у азербайджанских и узбекских музыкантов.
В университете я ходил на занятия первые два года и за это время освоил математику, которая мне теперь очень пригождается: теория вероятностей, комбинаторика — это все очень важно для композиции. Ими я занимался даже в больших объемах, чем было нужно в университете. Скажем, у нас был курс логики на уровне самых простых силлогизмов, а я интересовался теорией моделей, читал Гастева, Рассела и так далее, — меня страшно занимали всякие парадоксы и тому подобные вещи. А после того как математика кончилась, в университет я уже не ходил, только на экзамены. Это, кстати, смешная черта нашего образования — если дело идет не о математике и если у тебя есть какая-то средняя начитанность, ты можешь, стоя в очереди на экзамен, выяснить название предмета и довольно бойко его сдать.
Два года я играл в африканской группе, попутно выучил лингала. А поскольку в круг моего общения всегда входили этнологи, археологи и всякие такие люди, постепенно я увидел интересную академическую перспективу в том, чтобы посмотреть на бытие частично традиционного человека — родившегося и проведшего детство в традиционной африканской деревне, а теперь изучающего авиационное приборостроение в Ленинграде. Я стал что-то писать и даже делать доклады на каких-то околонаучных конференциях. Так я стал двигаться в сторону антропологии, и диплом у меня был антропологический — на экономическом факультете это допускалось, потому что в названии моего диплома «Труд в традиционном сознании» было волшебное слово «труд».
В это же время начались мои первые композиторские потуги: я пытался писать музыку и с этим куда-то встревать. Стал по восемь часов в день пропадать в каком-нибудь репетиционном зале в консерватории… Одно лето я серьезно готовился поступать в консерваторию, разучил программу на фортепиано, занимался гармонией…
Но в какой-то момент идти туда мне расхотелось. Потому что представьте: вот ты работаешь с преподавателем. Он учит тебя писать сонату. Вот он тебе объяснил, как устроено сонатное аллегро. Ты понял. Потом тебе нужно самому придумать какие-то тематические единицы. Ты придумываешь. И все это ты делаешь с ощущением, что говоришь с мертвыми на мертвом языке. Что у этого нет никакой грядущей жизни. Что тебя учат воспроизводить форму, а вся новизна и острота сводятся к тому, что там, где могла бы быть терция, у тебя будет терция плюс секунда, а там, где могла бы быть чистая квинта, у тебя будет квинта уменьшенная — такая эпигонски-шостаковичевская острота. И у меня возникло ощущение, что вот сейчас меня учат этому в композиторском кружке, потом я поступлю в консерваторию — и там будет то же самое. Мне нравилось слушать Тищенко или Слонимского, но у меня было ощущение, что они уже закрывают тему и вряд ли смогут меня куда-то двинуть. А каким-то ремесленным вещам, я думал, я научусь и так.
Итак, когда мне было двадцать с копеечками лет, я ходил и искал то, чего мне недоставало в классическом образовании. И в этот момент в моей жизни появился еще один очень важный человек — Вячеслав Борисович Гайворонский. Он в ту пору был на виду у тех относительно немногих людей, которые искали в музыке что-то по-настоящему новое. Действительно необычными вещами тогда занимались только люди, которые совсем без этого не могли — ну вот как сквозь асфальт прорастает только самая сильная травинка. Поэтому Гайворонский для нас был настоящим светочем.
Мне повезло. Гайворонскому разрешили собрать курс под крышей Театральной академии, и я попал в круг его учеников. Туда были набраны люди, которые играли на разных инструментах и занимались теорией музыки. Так что мне посчастливилось быть одним из тех, на ком Гайворонский апробировал все то, что позже сконцентрировалось в его книжке «У врат храма», где излагается его ладовая теория.
Через некоторое время мы с Гайворонским, по разным причинам, расстались. Это было для меня большим потрясением, хотя в каком-то смысле полезным. Сразу скажу, что несколько лет спустя мы снова воссоединились — он и по сей день мой «шеф», и я очень его люблю.
Параллельно с учебой в Театральной академии я поступил в аспирантуру при Музее истории религий, решив продолжить свои антропологические занятия. Но через некоторое время понял, что в этой академической среде слишком низкий уровень плотности и взаимной требовательности. Каждый копает свою узенькую канавку, а те, кто копает широко, по большей части занимаются этим в духе застольного монолога — то есть формулируют какие-то общие измышления, совершенно не верифицируемые. Идти по второму пути мне показалось неправильным, а таланта и упорства, чтобы копать свою канавку, у меня не было. И тут мне стало стыдно, что я зря расходую время своих наставников и государственные деньги. И как-то противно — что это я бегаю от какой-то дурацкой армии? Год я проработал композитором на телестудии у Игоря Абрамовича Шадхана, писал музыку к каким-то документалкам, а потом плюнул на все, надел бескозырку и пошел служить.
Такой кривой образовательной судьбы, как у меня, я никому не пожелаю. Это тяжело, ты все время находишься в позиции инвалида: твое место на паралимпийских играх, а ты пытаешься участвовать в олимпийских. С другой стороны, мне повезло, я довольно рано начал «работать композитором»: в возрасте выпускника консерватории я уже написал несколько довольно серьезных заказов. Все те годы, на протяжении которых я писал «прикладную» музыку, я использовал для учебы. Когда работаешь для разных составов и все, что пишешь, исполняется — учишься быстрее. В результате у меня возникла какая-то правильная ученическая «самость», когда к себе относишься как к студенту. Когда студент приносит тебе какой-то материал, ты должен, во-первых, выяснить, какими были его намерения, во-вторых, понять, что он сам в принесенном материале понимает, в-третьих, обратить его внимание на контекст, которого он не осознает, и, в-четвертых, показать ему возможности развития этого материала, соотнеся эти возможности с его намерениями. Колоссальный кайф — таким образом работать с самим собой.
Иногда я обнаруживаю у себя белые пятна там, где у «нормального» композитора их не бывает. Пару месяцев назад я писал сочинение, и мне понадобился Шуман как контекст. Я что-то припоминал… а когда погрузился, оказалось — боже, как это круто! Нормально развивающийся человек узнает такие вещи в семнадцать лет, когда в музыкальном училище сдает «угадайку» по истории музыки. А я прошел мимо этого, потому что вообще не очень люблю романтизм. Так что сейчас я стараюсь по мере сил эти пробелы закрывать, постоянно слушаю музыку. Правда, кое что я знаю лучше нормальных «академистов» — опять же благодаря кривизне своего маршрута.
Вообще я страшно завидую нынешним двадцатилетним, у них с образованием уже все отлично. Они прекрасно знают и про электронику, и про разную этническую музыку, и про Шумана, и про Лахенманна, про кого хочешь. А сейчас в питерском университете несколько ведущих российских композиторов — Невский и иже с ним — открывают курс композиции в духе liberal arts. Туда можно поступить без творческого конкурса, по ЕГЭ — просто пойти учиться писать музыку. Мне кажется, очень круто, что появятся люди, которые зашли в профессию с какой-то боковой двери. Нам вообще повезло: сейчас в России есть несколько прекрасных композиторов — Филановский, Раннев, Курляндский, Невский и еще несколько людей этого поколения и чуть младше. Все они занимаются какими-то образовательным проектами, так что с образованием в области музыкальной композиции у нас, наверное, все будет неплохо. А вот дальше, с выходом в люди у молодых все пока не очень хорошо. Но, наверное, наладится.
Главная проблема, которую я сейчас вижу именно в образовании, — необходимость новой теории музыки. Музыкальные процессы объективны. Но нынешняя теория музыки описывает их с такой же эффективностью, с какой геоцентрическая система описывает вращение Земли вокруг Солнца. Потому что сейчас студентов долго учат представлениям даже не XIX, а XVIII века, потом вводят какую-то информацию как особый случай, потом еще какую-то информацию как особый случай, а потом говорят: «А затем наступил XX век и все это отменил». Хотя любому действующему композитору ясно, что вся музыка подчинена одному правилу, которое было тогда и осталось сейчас, — просто не хватает общей теории, объясняющей, каково это правило, как оно себя проявляет в конкретных ситуациях, в голосоведении, в гармонии, в акустике. Каждый композитор вынужден придумывать свою мифологию устройства музыки. Но образование же должно научить каким-то общим правилам. Мне кажется, правильным шагом на пути к общекомпозиторскому образованию было бы введение какой-то следующей ступени обобщения.
Впрочем, запроса такого нет. Если бы он был, ту же книжку «У врат храма» Гайворонского расхватывали бы как горячие пирожки. Возможно, я ошибаюсь и на самом деле это не так уж нужно.
Авдотья Смирнова
Сценарист, кинорежиссер, одна из ведущих программы «Школа злословия». Автор сценариев фильмов Алексея Учителя «Дневник его жены» и «Прогулка», фильма Андрона Кончаловского «Глянец» и др. Ее режиссерская работа «Два дня» (2011) получила приз «Выборгский счет» на фестивале «Окно в Европу», а последний фильм «Кококо» (2012) — призы фестивалей «Кинотавр», «Амурская осень», «Виват, кино России!» и фестиваля русского кино в Онфлере, а также две номинации на премию «Ника» в 2013 году.
Я поступила на филологический факультет МГУ совсем не потому, что хотела там учиться. Я хотела учиться во ВГИКе на сценарном факультете. Но мой отец в довольно убедительной форме сообщил мне, что в случае поступления во ВГИК меня ждут некоторые изменения в наших семейных отношениях, к которым я тогда не была готова. Проще говоря, мне было заявлено: пойдешь во ВГИК — забудь дорогу домой.
Надо сказать, что сам отец окончил именно это учебное заведение, причем досрочно и с красным дипломом. Легкость обучения, видимо, навеки отвратила его от кинематографического образования, и для своих детей он стал искать более трудных штудий. Всех трех дочерей папа уговаривал поступать на филологический факультет. Все три послушно поступали без репетиторов и блата. Диплома нет ни у одной. Когда отец семейства попытался проделать то же самое с нашим младшим братом, вся семья встала плечом к плечу, и теперь наш мальчик учится, наконец, во ВГИКе.
Сейчас я бы с наслаждением пошла учиться. Только не на филологический, а на исторический. Тогда это было бессмысленно. Я хорошо помню, что, получая документы для перевода в ГИТИС, я обнаружила, что за три года обучения на кафедре русского языка больше всего академических часов я провела на занятиях по истории КПСС. По ней же была у меня и единственная тройка. А на историческом у меня было бы этого предмета, наверное, вдвое больше.
Я, впрочем, не собираюсь связывать свой уход из МГУ с марксистскими дисциплинами. Мне просто тогда на филфаке было смертельно скучно. Меня бесило, что отличница Таня, услышав от меня фамилию «Мандельштам», спросила, а кто он по национальности. Меня душила ядовитая слюна от слова perefrazirovka в методичке по английскому языку под редакцией Ахмановой. Мне было непонятно, почему введение в языкознание Вячеслав Всеволодович Иванов читал у нас только два раза, а потом стала читать какая-то дура. Латынь начинал Федоров, это было весело и страшно, но со второго семестра появилась аспирантка из Алма-Аты, от голоса которой хотелось уйти к стоматологу. Кругом 1987 год, в Москве каждый день открываются выставки вчера еще запрещенных художников, в ДК «Дукат» будут играть «Звуки Му», а до этого выступят Пригов, Искренко, Кибиров, дома у Андрея Монастырского люди слушают, как Владимир Сорокин читает «Первый субботник», Гарик Асса собирается со всей кодлой пройти маршем от Тишинки до Беговой — а вы говорите «университет». Нет, учиться было совершенно невозможно.
Мне трудно жалеть о своей нерадивости, потому что благодаря ей я видела удивительные, ценнейшие события, которые происходили тогда в Москве и Ленинграде. Другое дело, что свидетелем я была совершенно незамутненным, я была феерически серой. То есть как серой? Я читала «Волшебную гору», но я читала ее в шестнадцать лет — и могла возбужденно рассуждать, кто мог бы сыграть Клавдию Шоша в экранизации, но при этом совершенно не помнила, кто такой Сеттембрини и что у них там случилось с Нафтой. Я не отличала Рембрандта от Рубенса. Я даже хорошо помню, как мой друг Шура Тимофеевский, выяснив это, остановился возле гостиницы «Пекин», всплеснул руками и горестно сказал: «Но так же нельзя, дорогая! Это же совершеннейший позор!»
Вот Шура и был моим первым учителем и образователем. Он и Аркадий Ипполитов (искусствовед, сотрудник Государственного Эрмитажа, первый муж Авдотьи Смирновой. — И. К.) научили меня читать внимательно, смотреть живопись, слушать музыку, понимать поэзию, а самое главное — представлять себе контекст, что и когда было. Система координат, в которой Манн является современником Де Кирико и Прокофьева, — я не знаю, какой вуз это преподает. Я не знаю, как объяснить вчерашнему школьнику невероятную степень авангардизма Эль Греко, если школьник совсем не видит, что такое XVI век. И я не знаю, надо ли это школьнику.
Темнота и необразованность мешают мне всю жизнь. Я очень люблю путешествовать, и мне страшно обидно, что я совершенно не знаю европейской истории. Я не представляю себе смену династий в Англии (нет, я в курсе Тюдоров, Стюартов и Виндзоров, но этого как-то маловато), никак не могу запомнить, зачем Гай Фокс пытался поджечь парламент и в чем основная заслуга Джона Нокса перед великим шотландским народом. Я не знаю, как завоевывала колонии Испания, совершенно не ориентируюсь во вражде итальянских городов, из португальцев более-менее знаю только Помбаля и Камоэнса и всегда забываю, кто такой у нас Василий Темный и почему он темный. Я бы очень хотела все это знать, спокойно и уверенно доставать из нужного ящика мозга и класть перед внутренними глазами. Я думаю, что этому учат на истфаке. Он представляется мне таким идеальным садом гуманитарного образования, где под каждым тебе кустом Геродот, Гуревич и Гаспаров, бряцая на лирах, приготовили тебе и стол, и дом, а ты только припадай. Но люди, учившиеся на истфаке, рассказывают, что там все как-то по-другому устроено.
Наверное, я худший рекомендатель для высшего образования. Я понятия не имею, как его надо организовывать. Но я убеждена, что самым главным в молодости событием может стать встреча с настоящим учителем. С человеком старше и умнее тебя, которому ты захочешь понравиться, которого тебе будет страстно хотеться заинтересовать своим глупым, пустым, но таким хрупким и нежным «я». С человеком, ради которого ты готов будешь учить морфологию и влюбляться в фонемы. Если бы в МГУ 1986 года преподавал Реформатский и я бы к нему попала, я практически уверена, что никуда бы не ушла. Так мой отец во ВГИКе был влюблен в Михаила Ильича Ромма. Так моему сыну было интересно учиться в СПбГУКиТе (Санкт-Петербургский государственный университет кино и телевидения. — И. К.) первые три курса, когда мастерство на продюсерском факультете вел Сергей Михайлович Сельянов. Мне кажется, что жизнеспособными и влекущими могут быть только те вузы, в которых преподают яркие, оригинальные люди, не дундуки. Настоящие ученые, кстати, никогда не бывают дундуками.
Нет вопроса «куда пойти учиться». Есть вопрос — «к кому пойти учиться». Поэтому все, что вернет в университеты и институты блистательных, глубоких и парадоксальных людей, — все благо. А все, что изгоняет их оттуда, — глупость и безобразие.
И, конечно, нет и не может быть такого сомнения: а нужно ли гуманитарное образование вообще? Гуманитарное образование воспитывает когнитивные навыки. Только оно и воспитывает.
Сергей Фаге
Бизнесмен. В 2010 году стал cооснователем и гендиректором интернет-компании Ostrovok.ru (онлайн-сервис бронирования отелей), а в 2012 году занял 13-е место в рейтинге самых успешных молодых предпринимателей России, составленном сайтом Hopes&Fears.
Когда мне было 14 лет, я начал интересоваться интернет-бизнесом и заставил родителей отпустить меня учиться в Англию. В Англии высшее образование оказалось не очень интересным. Оно слишком теоретическое: там заниматься экономикой и бизнесом — значит писать интегралы на доске где-нибудь в Кембридже. В Америке у образования гораздо более прикладной уклон, и получать степень бакалавра я поехал в Корнелл — один из лучших технических университетов США, рядом с Нью-Йорком. Впрочем, существенную часть времени я проводил не в кампусе, а в Кремниевой долине, работая над какими-нибудь стартапами. Я специально выбирал курсы, на которые можно было не ходить, домашние задания сдавал по факсу, а потом приезжал на экзамены — для этого обычно нужно было списаться с пятьюдесятью профессорами, и только четверо из них такое позволяли.
Окончив Корнелльский университет, я сдал документы в разные бизнес-школы и поступил в Стэнфорд на MBA[1]. В первый же год я начал работать над стартапом в сфере интернет-коммуникаций — мы делали функционал, похожий на видеочат Skype, но проще, и встраивали его в браузер (тогда это было гораздо менее тривиальным). Летом после первого курса всем студентам нужно было пройти стажировку. Меня пригласили в McKinsey, Bain, BCG и другие хорошие компании, но я решил плотнее поработать над своим проектом. И прямо в то лето ведущий венчурный инвестор Sequoia Capital предложил нам 4,5 млн долларов. Учиться и одновременно работать над созданием компании с такими инвестициями было невозможно, и четыре с половиной миллиона долларов перевесили. Обучение в Стэнфорде я прервал, и не знаю, вернусь ли когда-нибудь доучиваться. Вообще-то сомнительно.
Конечно, для того чтобы заниматься бизнесом, нужны какие-то базовые навыки. Надо уметь читать, считать, коммуницировать. Но я никогда не использую в работе ту математику, которой учат в университете, — интегралы, матрицы и так далее. А те люди, которые что-то такое используют, обычно в существенной степени самоучки. Например, у нас в компании есть руководитель отдела аналитики, который все время использует сложную прикладную математику. Но он почти всему научился сам, уже во взрослом возрасте.
Сейчас у меня иногда возникает ощущение, что мне не хватает образования — например, каких-то конкретных знаний в области статистического анализа. И, думаю, сейчас учиться на MBA мне было бы полезнее — поскольку теперь я точно знаю, для чего мне могут потребоваться те или иные знания и как их применять. Но гораздо легче, быстрее и эффективнее можно получить эти знания прямо в работе, или с репетитором, или пойдя на какие-то конкретные курсы. А еще лучше было бы записаться на какой-нибудь онлайн-курс, точно отвечающий моим потребностям в конкретных знаниях.
С моей точки зрения, существующая система высшего образования совершенно не соответствует сегодняшним потребностям людей. Сейчас лучшие варианты для получения образования — это проекты, функционирующие онлайн и покрывающие конкретный спрос, что-то типа Coursera (образовательный интернет-проект, созданный преподавателями Стэнфордского университета. —И. К.)[2].
Проблема университетов в том, что они являются продолжением школы, — людей там продолжают всесторонне развивать. Возможно, это помогает с точки зрения общего развития, умения излагать свои идеи, коммуницировать — но в этом смысле не важно, учишь ты экономику или классическую литературу, нужно просто научиться писать эссе и убеждать других в своих идеях. А для приобретения практических навыков гораздо больше подходят не общие курсы, а занятия, разработанные для решения конкретных задач. В университете в сегодняшнем формате обеспечить такие занятия невозможно.
На самом деле главная ценность Стэнфорда — не в образовании, а в том, что студент там получает возможность вращаться в очень полезной среде: к нам приходили Марк Цукерберг, Стив Балмер из «Майкрософта», создатели «Гугла» Грин и Пейдж. Первым инвестором, вложившим деньги в мою прежнюю компанию, был один из основателей YouTube; я с ним познакомился в кафе на кампусе. Учился я там в первую очередь не на занятиях, а общаясь с талантливыми людьми. Когда часто общаешься с большим количеством успешных людей, кажется, что самому легко преуспеть, и это мотивирует: ставишь перед собой высокие цели. И в этом смысле мне повезло, что я учился в мегакрутом университете, куда на ланч приходили миллиардеры, с которыми можно было просто поговорить.
Еще одно преимущество Стэнфорда — сеть выпускников. Несмотря на то, что я его не окончил, я формально считаюсь выпускником и участвую в сети — таких «дропаутов», как я, допустили после того, как у университета появилось несколько бывших студентов, которые остановились на полпути, а потом заработали очень много денег.
Диплом — то есть официальный документ, — даже стэнфордский, имеет очень мало значения. Потому что в университет трудно поступить, а окончить его легко: даже Стэнфорд не оканчивает совсем небольшая доля поступивших. Так что в реальности важно только то, что тебя приняли. В США, где в объявлениях о вакансиях часто пишут, что необходимо иметь степень бакалавра, обычно это требование формально — оно работает как первоначальный фильтр, да и то только в том случае, если вы пишете на общий адрес отдела, занимающегося поиском сотрудников. Но устраиваться на работу надо не так. Нужно сделать что-то интересное, привлечь к себе внимание, чтобы работодатели сами захотели тебя взять. И в этом случае никакого диплома у вас не спросят.
Если я вижу в резюме, что человек учился в хорошем университете на каком-то относительно сложном факультете, я воспринимаю это как один из плюсов: если человек занимался в МГУ физикой и матанализом, значит, он как минимум умеет думать абстрактно и обращает внимание на цифры. А в то, что знания, полученные человеком в университете, будут ему полезны, я не верю. Поэтому я никогда не отсею человека из-за того, что у него нет диплома. Важно, чтобы он что-то в жизни сделал. Окончил ли он с хорошими оценками крутой университет или сделал классный продукт, которым пользуется много людей, — не так важно, продукт, наверное, даже лучше. У нас, например, был программист, он пришел к нам в 18 лет, у него вообще не было никакого образования, зато он написал популярный сайт по компьютерным играм. Это значит, что ему было интересно что-то делать и что у него получалось довести начатое до конца.
Если бы сейчас молодой человек, который принимает решение, поступать или не поступать, спросил моего совета, я бы сказал, что поступать нужно — но только в очень хороший западный университет. Он может быть полезен, но не как источник знаний, а, во-первых, как знак качества (если говоришь, что учился в Стэнфорде, это уже вызывает определенное уважение), и, во-вторых, с точки зрения развития коммуникационных навыков, зрелости, какого-то личностного роста. Хотя, думаю, в этом смысле поработать в какой-то крутой компании может быть даже полезнее.
Но если поступить в очень хороший университет не получается — то я бы не советовал идти куда угодно, только чтобы получить диплом. На это вообще не надо тратить времени. Лучше сразу начинать делать то, что получается, — или что хочется, чтобы получилось. Набирать знания и опыт именно в этом направлении. Если вы хотите быть программистом — учитесь программировать, но делать это надо не в классе, там будет полная фигня: старые алгоритмы или очень общие базовые принципы. Лучше всему учиться самому. В интернете полно информации, садитесь, вступайте в какое-нибудь сообщество и начинайте учиться на практике.
Многие молодые люди после школы не знают, что им хотелось бы делать, и университет кажется им таким безопасным выходом, который поможет найти направление (или отложит принятие решения). Другие считают, что университет нужен, чтобы их мотивировать. Но все это бесполезно. В университете у многих точно так же плохи дела с мотивацией и дисциплиной — это значит только, что человек занимается чем-то не тем, делает что-то, что на самом деле ему не очень нравится. Нужно найти то, что вам интересно, — и начинать делать. Университет тут не поможет.
Марк Фрейдкин
Переводчик, поэт, прозаик и музыкант. Переводил английскую, американскую и французскую поэзию, в том числе Лира, Паунда, Малларме, Брассенса. В 1990-е годы руководил издательством Carte Blanche и книжным магазином «19 октября». Исполняет песни собственного сочинения, записал несколько дисков с группой «Гой». Осенью 2012 года в издательстве «Водолей» вышло трехтомное собрание его сочинений, куда вошли стихи, тексты песен, проза и переводы.
Я не только не оканчивал никакого вуза — я туда даже не пытался поступить. Это было сознательным решением. Причин было несколько. Во-первых, я рос в очень бедной семье (мама сильно болела и работать не могла, отец был школьным учителем), и мне надо было содержать себя самому. Во-вторых, я по молодой наглости не сомневался в своем литературном даровании и считал, что при его наличии никакое образование (особенно полученное в советском вузе) мне не нужно. Я был типичным еврейским мальчиком-вундеркиндом, мне все очень легко давалось (музыка, шахматы, стихи), и я считал, что все необходимые знания я вполне смогу получить самостоятельно.
Кроме того, мне посчастливилось окончить московскую английскую спецшколу № 9 — безусловно, одну из лучших школ в Москве. Среди ее учеников разных лет — антиковед Нина Брагинская, математик Виктор Веденяпин, физик Михаил Шифман, литературовед Татьяна Венедиктова, музыкант Сергей Костюхин, филолог и музыкант Псой Короленко и много других достойных людей. Там шло постоянное общение с друзьями и учителями, мы существовали в совершенно уникальном климате. Школьные друзья до сих пор преобладают в кругу моего общения.
Очень большую роль в моей жизни сыграл мой школьный учитель литературы Юлий Анатольевич Халфин. Он не столько удовлетворял какие-то конкретные потребности в образовании, сколько задавал импульс, желание чему-то научиться, что-то узнать, вообще помогал найти какое-то направление в жизни. Я и сейчас иногда с ним встречаюсь — он, к счастью, еще жив.
Я не считаю себя по-настоящему образованным человеком — скорее нахватанным. То немногое, что я знаю, я почерпнул преимущественно из книг и из общения с действительно образованными людьми — как выражался один из персонажей О’Генри, «странствуя по свету, я не закрывал глаз». Некоторые предметы (скажем, французский язык или теорию стихосложения) я целенаправленно изучал, используя специальную литературу, а все остальное пришло как-то само собой. Конечно, в молодости я похаживал на разные лекции в университет, но меня там больше привлекали очаровательные студентки.
Впоследствии я иногда жалел о том, что не пошел в институт. Мне очень не хватало музыкальной грамоты, когда нужно было делать аранжировки моих песен; я многое делал неправильно и позже, когда начал работать с профессиональными музыкантами, они показывали мне, как это можно было сделать легко и просто, не убивая столько времени… На переводческой работе сказывалось слабое знание языков и античной культуры. Впрочем, никто мне не мешал самостоятельно восполнить эти пробелы. Тем более что в своем самообразовании я никогда не замахивался на что-то масштабное — я же не писал научных трудов, и мне не нужны были всеохватные знания. Я делал какие-то конкретные вещи, и когда чего-то не знал — находил. Например, моей первой переводческой работой были стихи английских поэтов XVI—XVII веков. Я, конечно, ничего про них не знал. Взял несколько книг по истории и литературе этого времени, по разным смежным темам, почитал современных авторов — и узнал. Это все не так трудно. Правда, мне часто приходилось изобретать велосипеды. Но в большинстве случаев мне казалось более интересным изобрести велосипед самому, чем использовать то, что сделали до меня.
Я глубоко убежден, что, обучая, мало кого можно чему-то научить — по крайней мере в гуманитарных и творческих занятиях. Универсальных рецептов тут нет и быть не может. Одному нужно получить какое-то систематическое образование, другой опирается на свой дар — это во многом зависит от того, что человек делает, как делает, в каком направлении работает. Человек, занимающийся творчеством, прежде всего должен обладать какими-то данными; талант здесь важнее, чем образование. Скажем, Есенину высшее образование было ни к чему совершенно — он прекрасно без него обходился. Начинающий переводчик, если у него хорошо работает голова, тоже может обойтись без учителя, взяв несколько переводов одного текста и сравнив их друг с другом и с оригиналом. А человека, у которого нет желания, все равно невозможно ничему научить.
Базовые вещи, которые необходимо усвоить, например, переводчикам, не так сложны. Для меня, например, в переводе самое главное — избегать буквализма, смело отходить от оригинала, когда нужно перевести содержание; ни в коем случае не переводить по отдельности каждое слово и каждое предложение, а представлять себе текст большими блоками. Это, пожалуй, самая главная беда нынешних молодых переводчиков — из-за этого смысл полностью разваливается. Есть и другие секреты ремесла: в двух словах их не расскажешь, но и в университет за ними идти не обязательно.
Так что, если бы сейчас передо мной стоял вопрос, поступать или не поступать, я принял бы точно такое же решение. Но это не значит, что я советую всем делать так же. Я бы рекомендовал людям, стоящим перед таким выбором, тщательно оценить свои индивидуальные особенности и предпочтения. К сожалению, подавляющее большинство молодых людей под давлением родителей, социальных обстоятельств, из соображений престижности или боясь призыва в армию, а чаще всего по юношескому недомыслию не способны принять самостоятельное решение.
Интервью подготовила Ирина Калитеевская
