Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 2, 2013
Комплекс Чебурашки, или Общество послушания: сборник статей. Сост., общ. ред. И. С. Веселовой. — СПб.: Пропповский центр, 2012. — 272 с.
Хотя предложенная вниманию читателя книга определена как сборник статей, перед нами скорее коллективная монография. В узком смысле она посвящена унаследованным от советского прошлого ритуалам награждения и похвалы (лаудации). Более справедливым, однако, было бы сказать, что на примере бытующих в современной России церемоний (детский новогодний бал, первый и последний звонок в школе, вручение подарков детям и спортсменам первыми лицами российского государства) группа фольклористов и антропологов из Санкт-Петербурга описывает (затертого термина в данном случае можно не бояться) современный российский менталитет.
«Комплекс Чебурашки» — книга, для чтения совсем не трудная. Однако для того чтобы по достоинству оценить этот коллективный труд, в котором большая часть текстов написана Инной Веселовой и Юлией Мариничевой, необходимо знать контекст. Им с нашей точки зрения являются прежде всего более ранние работы Светланы Адоньевой, чей вклад в «Комплекс Чебурашки» формально не так велик — последняя глава да соавторство в написании заключения.
Тем не менее связь рассматриваемой книги с монографиями Адоньевой «Прагматика фольклора»[1]или «Дух народа и другие духи»[2] более чем отчетлива. По сути это части одного проекта. Светлана Адоньева и ее коллеги много лет описывают наше бессознательное.
Название книги напоминает известное эссе Вадима Руднева про Винни Пуха[3]. Однако «прагмосемантика» образа «Чебурашки» в работе Адоньевой и ее коллег выявляется совершенно другим способом, без Грофа и Юнга, даже почти без Фрейда.
У петербургских антропологов и фольклористов речь идет об исторически конкретном содержании нашего бессознательного. Пусть даже оно в иных случаях и заполнено вытесненными желаниями угнетенного обществом индивида, как полагал Фрейд, где и в каком обществе этот индивид жил и живет, авторы не забывают ни на минуту. Программы, управляющие его поведением, написаны при помощи вполне определенных социокультурных кодов. Не в Вене времен Фрейда, а у нас.
Суммируя содержание и идеи книг «Прагматика фольклора», «Дух народа и другие духи» и «Комплекс Чебурашки», мы можем выделить в истории «загадочной русской души», если понимать под ней менталитет статистического большинства населения России, три этапа: дореволюционный крестьянский, советский и постсоветский. Казалось бы, в исторической динамике формации эти сильно разошлись, можно сказать, даже отменили друг друга, но в бессознательном среднестатистического россиянина они, напротив, сосуществуют как более или менее синхронные слои, вкладываются один в другой как матрешка. Колхозник принадлежал, с одной стороны, семье и местному сообществу, как было до революции, с другой — Советскому государству. Люди постсоветской России, соответственно, могут обнаружить в себе все три слоя, пусть от первого почти ничего не осталось.
В «Прагматике фольклора» российская крестьянская жизнь второй половины XX века рассматривалась в аспекте фольклорной речи, которая описывается Адоньевой как мощнейший инструмент управления индивидом: «Контроль сообщества в отношении своих членов практически безграничен, поскольку посредством фольклорной речи, увязывающей субъективное и объективное, единственное и универсальное, подконтрольным оказывается не только внешняя, социальная, но в той же степени внутренняя жизнь человека.
И если для находящегося на первой ступени (использующего фольклорную речь только по необходимости. — В. К.) фольклорная речь представляет собой способ собственного перемещения в социальном пространстве, то для посвященных — это способ управления самим этим пространством. Такое управление происходит за счет контроля и способности манипулировать страхами, стыдом и страданием»[4].
Рассуждая о фольклорной речи, Адоньева фактически отождествляет понятия фольклорного жанра, речевого акта и социального действия. По ее убеждению, затронутый фольклорной речью представитель сельского сообщества, как правило, претерпевает некие изменения вне зависимости от своей коммуникативной позиции, то есть неважно, говорит ли он, говорят ли ему, говорят ли о нем.
И, наоборот, каждому индивиду в зависимости от его половозрастного и матримониального статуса предписана та или иная форма фольклорной речи.
Молодежь выражает свои намерения публично (согласие или отказ на любовную связь и последующий брак, вызов на драку и т. д.) при помощи частушек. Зрелый человек, распоряжающийся имуществом семьи (большак или большуха), предваряет свои хозяйственные действия (пахота, шитье, выгон скотины на пастбище и т. д.) заговорами-заклинаниями. Вдова в своих причитаниях по умершему сообщает миру о своем новом статусе, уступая хозяйственные компетенции более молодым и одновременно превращаясь в ритуального посредника между живыми и мертвыми.
По большому счету, фольклорная речь не просто контролирует индивида, но и создает его со всем набором прав и прерогатив, закрепляет за ним новую социальную роль или подтверждает старую, определяя даже набор его личных переживаний.
Более поздняя работа Светланы Адоньевой «Дух народа и другие духи» показывает, в каких отношениях этот крестьянский слой русской души находился с официальными советскими ценностями. На роль старшего родственника в СССР властно претендовала коммунистическая партия и вообще Советское государство. К примеру, насаждая культ материнства, Советское государство через систему роддомов устанавливает над роженицами жесткий контроль, становясь своего рода коллективной свекровью. А вот крестьянин-мужчина в условиях «старшинства» партии и государства уже лишен возможности стать «большаком» (главой патриархальной семьи) — он превращается в «вечного парня», крайне плохо приспособленного к жизни. И если в деревне русский человек мог с большим или меньшим успехом оставаться членом традиционного общества, то в городах это было уже практически невозможно.
Сравнивая «Комплекс Чебурашки» с работами Светланы Адоньевой, можно сказать, что фокус исследования смещается с анализа хорошо структурированных устных жанров фольклорной речи к речевым жанрам, менее структурированным и необязательно устным. Но понять их можно лишь в контексте всех остальных, даже если они навсегда ушли в прошлое.
Именно поэтому «Комплекс Чебурашки» начинается с теоретического введения, в котором Инна Веселова разъясняет теорию ограниченного блага, присущую, как нам может показаться, обществам исключительно архаичным. В крестьянском социуме считалось, что все, начиная с природных ресурсов и заканчивая добродетелями и удачей, существует в недостаточном количестве и не может быть умножено. Возможно только перераспределение этих ресурсов. Ограниченными благами, получаемыми у богов и духов, на микроуровне распоряжался глава семьи, в масштабах всего общества — вождь или монарх.
Советское государство и его руководители оказались главными в стране «большаками», которые распоряжались не только крайне скудным набором материальных благ, но и правом того или иного индивида быть и почитаться достойным человеком.
Для того чтобы продемонстрировать связь советских и постсоветских практик лаудации (похвалы), авторам потребовался традиционный фон. Причем его удалось найти не в советское, а уже в наше время — в деревнях Русского Севера.
Антропологи из Санкт-Петербурга (авторы главы — Инна Веселова и Юлия Мариничева) оказались в сообществе, члены которого испытывают такой сильный страх порчи, что даже с приезжими исследователями общаются, держа во рту булавки в качестве оберега. Причем «обернуться», то есть подействовать как проклятие, по представлениям жителей Мезени, может и комплимент. Особенно уязвимыми оказываются маленькие дети. И «портуном» совершенно не обязательно должен быть человек незнакомый или скрыто враждебный, как полагают в наше время верящие в сглаз горожане. Им может стать даже родная мать ребенка, восторгающаяся им самым искренним образом, так что во избежание беды к своим детям следует заходить со щепкой во рту.
Как показывает в следующей главе Юлия Мариничева, всякая похвала в отношении младшего оказывается под запретом, за исключением одной-единственной ситуации, когда парень женится или девушка выходит замуж. Однако здешняя деревенская традиция не слишком приветствует инициативу в этом вопросе, и такое дело невозможно без одобрения старших родственников. Именно они в определенный момент начинают хвалить парня или девушку, до сей поры никак из общей массы не выделяемых. Юлия Мариничева рассматривает этот механизм на примере обращения с «девками-хваленками», которых на Русском Севере не только хвалили, но и лучше других наряжали и ставили во главе хоровода. В традиционном обществе брак — не частное дело двух человек. Ведь речь идет не только о пополнении группы большаков и большух, но и о союзе двух семей, который должен быть правильным и удачным, чтобы потомки опять-таки не лишились доступа к ограниченному благу. Во всяких иных условиях похвала оказывается преступной тратой неприкосновенного запаса удачи.
Как уже было сказано выше, модернизация, проведенная Советским государством сверху, вывела крестьянских детей из-под власти старших, но вместе с тем она же и лишила их (удивительным образом приводя к результатам, похожим на культурные сдвиги, происходившие в западном обществе) статуса взрослых.
Автор главы, где рассматривается церемония первого и последнего звонка, Инна Веселова приходит к выводу, что ритуалы эти лишь внешне напоминают обряды перехода. По сути они знаменуют передачу ребенка из семьи государству, передачу, которая изначально отнюдь не была сама собой разумеющейся: Веселова приводит колоритные свидетельства о том, как неохотно русские люди конца XIX века отпускали детей в школу. Однако в отличие от архаических инициаций школьные церемонии не дают индивиду неотчуждаемого статуса, а потому превращают вчерашнего школьника в вечного ребенка, ожидающего похвалы.
Помимо школы право воспитывать ребенка в советском обществе делегировалось большому количеству организаций и официальных лиц: пионервожатым, преподавателям всевозможных кружков, руководителям спортивных секций и даже дежурным старшим школьникам.
В качестве мифа, описывающего эталон внесемейного советского воспитания, Веселова рассматривает историю взаимоотношений Гены и Чебурашки в произведениях Эдуарда Успенского. Версии, навеянные нынешней педоистерией, надо сказать, при этом полностью отбрасываются. Добрый крокодил берет недоделанную мягкую игрушку на поруки, выполняя свой гражданский воспитательный долг. Так должен был поступать любой советский взрослый по отношению к любому заброшенному советскому ребенку. В СССР Чебурашка превратился в бренд, символизирующий милое детское послушание: так называли зубную пасту, группы детских садов и т. д. В этом контексте вручение Чебурашек спортивным командам первыми лицами российского государства в наше время выглядит как утверждение собственного доминирования и патронажа. Таким способом президент и премьер объявляют о своей принадлежности к категории старших.
Этот жест подчеркивает существование иерархии, говорит о том, что современное российское государство по-прежнему в представлении тех, кто хвалит и тех, кто принимает похвалу, подобно крестьянской семье с ее ограниченным ресурсом отпущенного сверхъестественными силами блага.
Несколько глав книги посвящены детским новогодним карнавалам советской и постсоветской эпохи. При всей бедности сценария они несут глубокое содержание в силу генетической связи самого праздника с рождественскими и масленичными ряжениями. Главные персонажи (Снегурочка и Дед Мороз), в свою очередь, отсылают к сказкам о женской инициации («Морозко»).
Набор костюмов для этого праздника строго задан и по сути создает иерархию. Наиболее многочисленны наряды снежинок и зайчиков. Стать лисичкой или белочкой (для девочки) и волком или медведем (для мальчика), то есть выделиться, — уже большое достижение. Но главной героиней праздника может быть только одна Снегурочка.
В чем-то ее можно уподобить деревенской «хваленке», а сам праздник истолковать как репетицию свадьбы. Во всяком случае, как замечает Инна Веселова, сходство костюма Снегурочки и свадебного платья трудно не заметить. Девочка, претендующая на ее роль, должна быть не только миловидной, но и благонравной. Добиваясь этой чести, соперницы демонстрируют прежде всего послушание, то есть еще по советской традиции они состязаются в исполнении правил и в конечном счете — в служении общему благу.
Как и «Дух народа и другие духи», «Комплекс Чебурашки» — книга отчасти психотерапевтическая. Читателю предлагается преодолеть свою зависимость от похвалы старшего, которого по нынешним временам и сыскать-то непросто. Послушанию старшим авторы противопоставляют личную ответственность перед Богом, ограниченному благу — неограниченное, почерпнутое (выбор источника авторы не объясняют) почему-то из шведского учебника по бизнесу «Бизнес в стиле фанк», вышедшего из-под пера Кьелла Нордстреме и Йонаса Риддерстале. Правда, существование такого блага, если под ним не подразумевать бесконечность Божественной любви, тоже может вызывать сомнения. Однако, думается, как полюс некой категориальной шкалы, используемой для исследования, оно вполне допустимо.
По крайней мере если бы Светлана Адоньева, Инна Веселова и Юлия Мариничева такой шкалой не воспользовались, многие занятные уголки нашего коллективного бессознательного так и остались бы во тьме.
[1] Адоньева С. Б. Прагматика фольклора. Спб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та; ЗАО ТИД «Амфора», 2004. 312 с.
[2] Адоньева С. Б. Дух народа и другие духи. Спб.: Амфора, 2009. 288 с.
[3] Руднев В. Винни Пух и философия обыденного языка. М.: Гнозис, 2010. 288 с.
[4] Адоньева С. Б. Прагматика фольклора. Спб.: Амфора, 2004. С. 275