Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2012
Приключения «зоркого глаза»
М. Штолльайс. Око закона.
История одной метафоры.
Пер. с нем. А. В. Доронина. —
М.: Российская политическая энциклопедия,
2012.— 87 с.
Михаэль Штолльайс задается вопросом, на первый взгляд, сугубо
лингвистическим: откуда в стихотворении Фридриха Шиллера «Песнь о колоколе»
возникает метафора «око закона», каковое не смыкается по ночам, оберегая
добропорядочных граждан? Ведь слово «закон» в немецком языке среднего рода и
никаких ассоциаций с живым организмом исходно не предполагает.
Простота этого образа, как показывает немецкий историк, мнимая, и
правильно понят он может быть лишь в философском и политическом контексте
своего времени. Собирая «пазл» по кусочкам, Штолльайс совершает всевозможные
экскурсы. Оказывается, что справедливого судью в античности называли «глазами
богини Дике» или же Юстиции, упоминается «всевидящее око Господне» и в Библии.
Однако одним из центральных символов «недреманное око» становится лишь в XVII веке, по
Штолльайсу — в результате целенаправленного смешения политического и
теологического дискурсов. Именно тогда комбинация светящегося глаза (всевидящее
око Господа и одновременно внутреннее око души, созерцающее истинный мир) и
треугольника (Святая Троица) появляется и в церквях, и в княжеской символике.
«Недреманное око» становится символом власти всеведущего абсолютного монарха,
стоящего над сословиями и конфессиями. Недаром возникшая в то время статистика
получила свое название от слова «государство» и первоначально обеспечивала
тайное и вместе с тем исчерпывающее знание правителя о своих подданных.
После американской и французской революций монарха заменила
конституция, призванная уравнять всех граждан перед законом, и глаз, вписанный
в треугольник, становится прежде всего ее символом. Однако как показывает
немецкий историк, несмотря на шиллеровские восторги, десакрализация символа
была неминуемой: в XIX столетии и закон, и государственный надзор,
вместо того чтобы служить общему благу, нередко стояли на страже власти
корыстного меньшинства.
По Штолльайсу, репрессивные составляющие государственного всевидения
были заметны с самого начала. Михаэль Штолльайс считает глубоко закономерным,
что именно на излете эпохи Просвещения появляется проект Паноптикона — тюрьмы,
где все камеры просматриваются из одной точки. По убеждению автора, от идеи
присмотра в воспитательных или исправительных целях совсем недалеко до кошмара
тоталитаризма. Как бы высоко над нашими головами ни парили сейчас
спутники-шпионы, Штолльайс убедительно доказывает, что в пространстве ценностей
всевидящее око давно спустилось с горних высот на грешную землю. Образ этот уже
не вызывает священного трепета. В лучшем случае — улыбку, как подглядывающий в
замочную скважину полицейский с немецкой политической карикатуры первой
половины XIX века или глуповский градоначальник Василиск
Бородавкин, по ночам пугавший своим недреманным оком собственную жену.
Метаморфозы литературоцеитризм
В. Е. Пустовал. Толстая критика: российская проза в
актуальных обобщениях. —
М.: РГГУ,
2012. — 411 с.
Книга Валерии Пустовой — итог почти десятилетней работы автора в
«толстожурнальной» критике. В работе последовательно анализируются различные
направления современной литературы: военная проза (Захар Прилепин, Аркадий
Бабченко, Денис Гуцко, Александр Карасев), современная сказка (Петр Бормор,
Ольга Лукас, Людмила Петрушевская, Марина Вишневецкая), антиутопия и
альтернативная история (Дмитрий Быков, Ольга Славникова, Андрей Волос, Павел
Крусанов), литературная критика (Кирилл Кобрин, Дмитрий Быков, Олег Павлов),
произведения финалистов премии «Дебют» (Сергей Шаргунов, Денис Осокин, Олег
Зоберн).
Разумеется, и отбор прозаических произведений, и их анализ подчинены у
Валерии Пустовой определенной логике: по сути, они продолжают ее исследование
постсоветской русской интеллигенции. Автор исходит из того, что на протяжении
двух столетий литература в значительной мере заменяла в России политику и
философию, брала на себя роль нравственного учителя. Валерия Пустовая пишет
преимущественно о «реалистической» прозе, так или иначе связанной с этой
традицией через попытки с ней порвать или, наоборот, ее продолжить.
Для многих героев этой книги (Прилепин, Быков, Сенчин, Пелевин) роман —
это не просто самовыражение, но и форма более или менее осознанного
вмешательства в то, что происходит вокруг. Своим художественным жестом все они
пытаются чего-то добиться — воссоздать великую страну, подорвать изнутри
господствующие в ней виды политического дискурса, разоблачить идиллию
потребления, указать соотечественникам правильный путь к просветлению и т. д.
Проблема лишь в том, что в нынешней культурной ситуации все эти
проповеди-откровения могут лишь претендовать на общезначимость, поскольку
читательская аудитория в нашей стране за последние двадцать лет сократилась
количественно и распалась на непересекающиеся группы.
К тому же, как показывает на множестве примеров та же Валерия Пустовая,
в современной российской прозе частная жизнь, как правило, ставится выше любого
общего дела. Коллективное бытие приравнивается в ней к массовому, то есть
слепому, абсурдному и гибельному стадному порыву.
Идеальная стратегия письма, по Валерии Пустовой, предельно далека от
политики, пророчеств и всякого рода медийной деятельности. Это — род аскезы,
освобождение писателя и читателя от идолов общества и приобщение к вневременным
и общечеловеческим вершинам духа.
Однако и этот тип духовных исканий, по убеждению критика, устаревает: в
наше время любые тексты культуры вытесняются жизнетворчеством, то есть некими
альтернативными художественному творчеству и пассивному восприятию готовых
произведений практиками психотерапевтического или же религиозного плана.
О пользе «принципиальной
беспринципности»
Ф. Анкерсмит. Политическая репрезентация. —
М.: Государственный университет —
Высшая школа экономики,
2012. — 288 c.
Голландский философ начинает свою книгу о представительной демократии с
вопроса о взаимоотношениях идеала и практики в политике. Будучи профессором интеллектуальной
истории, Франклин Анкерсмит не может игнорировать опыт мыслителей прошлого. В
качестве опоры для своего рассуждения автор использует две конфликтующие
традиции политической мысли: философию естественного права (линия, ведущая от
Гоббса к Руссо) и историзм (линия, ведущая от Никколо Макиавелли к Эдмунду
Берку).
Модели, которые Анкерсмит извлекает из сочинений классиков, актуальны и
сегодня: неизменная по определению Конституция США основана на принципах
естественного права, политики же в демократических странах нередко оказываются
стихийными макиавеллистами. Ведь традиции демократии требуют от политика
компромисса, а значит, в определенной мере и систематического отказа от
собственных идеалов.
Самому Анкерсмиту пафос историзма у Берка и даже у Макиавелли,
несомненно, ближе. Уже к XVII веку последователи экстравагантного итальянца
пришли к выводу, что его принципы вполне совместимы с христианской этикой.
Главный же урок, который преподал современникам Макиавелли («тот, кто со всем
тщанием вникает в прошедшее, тот с легкостью угадает будущее всякой
республики»), был твердо усвоен его последователями и никогда ими не
пересматривался. Другое дело — Жан Жак Руссо. Этот теоретик естественного права
считал историю источником предрассудков, которые только портят человека.
Однако, по Анкерсмиту, игнорировать историю в высшей степени опасно.
Каждая форма правления и каждый политический институт, какая бы прекрасная
теоретическая база под него ни подводилась, — это прежде всего исторический
ответ на некую конкретную проблему. По его убеждению, представительная
демократия, как, например, и абсолютная монархия, имеют свой ограниченный срок
жизни. И начало ее конца, по Анкерсмиту, — это превращение демократии
представительной в плебисцитарную: граждане, вместо того чтобы следить за
обсуждением вопросов общего блага, предпочитают высказываться один раз в
несколько лет, одобряя или не одобряя текущую политику правительства в целом,
на президентских выборах. По Анкерсмиту, такая (плебисцитная) форма
концентрации власти грозит переделкой человека посредством принятия тех или
иных законов, отвечающих современным версиям естественного права. Анкерсмит
убежден, что, какими бы демократами ни считали себя сторонники естественного
права, это — насилие под маской консенсуса. Последний, по убеждению автора, в
действительности недостижим, в отличие от старого доброго компромисса, который
так хорошо зарекомендовал себя в XIX веке.
Как показывает Анкерсмит, в те времена демократическое
представительство по праву символизировало нацию в целом, поскольку требовало
от каждого участника политического диалога обязательного отказа от своих
позиций в пользу некоего общего курса. И ничего лучшего, чем предполагаемая
представительной демократией «принципиальная беспринципность» политиков,
человечество, по убеждению Анкерсмита, еще не придумало.
Мнимый вольной
В. В. Зверева. «Настоящая жизнь»
в телевизоре: исследования современной
медиакультуры. — М.: РГГУ, 2012. — 224 с.
Название книги Веры Зверевой отсылает нас к идеям Жана Бодрийяра и Ги
Дебора. В век массмедиа «реально» лишь то, что попадает в камеру.
Соответственно картина мира, создаваемая телевидением, в современном обществе —
самая распространенная. Другой вопрос, что она не едина, а несколько варьирует
в зависимости от жанра, к которому относится телевизионный продукт (реклама,
концерты, сериалы, ток-шоу, реалити-шоу, научно-популярные и спортивные
программы).
Разумеется, этот набор форматов заимствовался у Запада в течение
последних двадцати лет. Но какой перенос на русскую почву обходится без более
или менее серьезных мутаций? Их описанию, по большей части, и посвящена работа
Зверевой. Автор рассматривает деформации как отдельных жанров, так и образуемой
ими системы в целом, анализируя тенденции последних десяти лет.
Наименьшей национальной спецификой обладают передачи о животных и
спортивные программы, но вот уже в ток-шоу и реалити-шоу, также зачастую по
происхождению зарубежных, она начинает проявляться. Передачи этого типа
предназначены для магического перемещения пассивного зрителя по ту сторону
экрана с последующим превращением «обычного человека» в «звезду». Однако
россияне удивительно плохо справляются со словесным описанием собственного
опыта и переживаний. Вот и возрастает роль сценаристов и «замаскированных»
актеров, изображающих «людей с улицы» в российских шоу.
Однако, по убеждению Зверевой, это еще далеко не самая яркая
отличительная черта российского телевидения. Анализируя особенности российских
телесериалов и развлекательных программ, исследовательница выявляет странную
двойственность ценностей, которые воспитывает отечественное телевидение. С
одной стороны, доблестные стражи порядка в отечественных сериалах обычно
работают дружной командой и полны теплых воспоминаний о советской родине, тогда
как бизнесмены и олигархи сплошь и рядом эгоистичны и порочны. Иными словами,
по умолчанию главенствует коллективизм. С другой стороны, телепрограмма
изобилует передачами-консультациями о том, как человеку обустроить свою частную
жизнь (сделать ремонт, найти свою половину, выбрать правильный стиль в одежде),
и создатели соответствующих шоу много лет клятвенно заверяют нас, что россиянин
устал от политики и всерьез интересуется только собой.
Зверева полагает, что все это в высшей степени закономерно.
Потребительский гламур заполняет лакуну, возникшую после исчезновения из эфира
в 2000-е годы серьезных аналитических и общественно-политических программ.
Соответственно никто не подозревает россиянина, который смотрит сериалы и шоу,
несущие противоположные ценности, в шизофренической раздвоенности. Никто
всерьез даже не считает его индивидуалистом.
Впрочем, возникают опасения, что такая структура вещания в свою очередь
изменит социальную реальность, и далеко не в лучшую сторону. Наши
соотечественники окажутся индивидуалистами в худшем смысле этого слова, то есть
неспособными к самоорганизации и коллективным конструктивным действиям, когда
этого действительно потребуют интересы всей страны.