(А. А. Берштейн. Педагогика на кончиках пальцев. Введение в специальность)
Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 6, 2012
А. А. Берштейн. Педагогика на кончиках
пальцев. Введение в специальность. — СПб: Образовательные проекты, 2012. — 544
с.
Любите ли вы читать педагогические книжки? К примеру, я, положа руку на
сердце, признаюсь: не очень-то. Меня многое в них отвращает. Прежде всего —
назидательная заданность, высокомерное наукообразие и убеждение их авторов, что
им все-все известно о том, как воспитывать и обучать детей. Конечно, мое
отношение не распространяется на классиков жанра, например таких, как Януш
Корчак или Симон Соловейчик. Но много ли найдется подобных авторов?
Но вот открываешь книгу Анатолия Берштейна «Педагогика на кончиках
пальцев» и сразу, с первых прочитанных строчек как будто попадаешь в какой-то
иной, отличный от привычных педагогических штампов и представлений мир. Судите
сами: «Учитель — счастливая профессия для несчастливых людей или наоборот?
Может ли учитель оставаться с детьми, ощущая самого себя несчастным? Не плодит
ли несчастный человек несчастных детей? Счастье ребенка, как краткосрочный
результат, не является целью воспитания. Но несчастный человек — его брак». Или
ближе к концу книги вот такой эмоциональный всплеск автора: «Люблю ли я
школу?.. Конечно, нет. Детей, как меньшее, по сравнению со взрослыми, зло —
люблю. Историю, как легкий наркотик, — по необходимости, но в удовольствие
(Анатолий Берштейн — учитель истории. — А. С.). Самих учеников — как папа Карло своего рукотворного сына. Иногда даже
самого себя, в роли Гулливера, помогающего лилипутам». Что это: эпатаж,
насмешка над читателями, черный юмор, авторская мизантропия? Ни то, ни другое,
ни третье…
Это всего лишь одно из множества «мысленастроений» автора, пытающегося
разобраться в собственном багаже учительского опыта, драматичного,
мучительного, разнообразного, неповторимого, счастливого, поучительного.
Но давайте не будем забегать вперед и неторопливо пролистаем книгу. Она
состоит из четырех частей: «Школьный блюз. Автопортрет на фоне профессии»,
«Оставайтесь после уроков», «В поисках сына», «Тест на призвание». Каждая из
этих частей раскрывает одну из сторон души учителя — воспоминания о школе,
внеурочное общение, учитель как отец и наставник, максимы учительского опыта,
часто сжатые, спрессованные в афоризмы. Сам автор так объясняет сюжет-структуру
своей книги: «Когда-то молодой учитель, проработав в школе десять лет, начал
писать своего рода педагогический дневник. Так родилась моя первая книжка
"Школьный блюз. Автопортрет на фоне профессии". Потом я ушел из
профессии. Но не ушел от бывших учеников. Наши отношения переросли в
многолетнюю и стойкую дружбу, опыт которой был настолько интересен и необычен,
что родилась вторая книжка — "Оставайтесь после уроков". Казалось,
педагогическая рефлексия исчерпалась, все сусеки выскреблены. Но не тут-то
было. Отношения с одним из бывших учеников из разряда дружественных перешли в
категорию родственных. И родилась третья книжка.»
Добавлю от себя, что периоды, отделяющие появление этих книжек,
исчислялись годами. И дело здесь, как мне представляется, не во внешних
обстоятельствах. Видимо, осмысление внутреннего опыта, «педагогическая
рефлексия», ревизия потаенных «сусеков» давались мучительно и требовали
немалого душевного напряжения. Мою догадку, кажется, подтверждает и сам автор.
В последней части книги есть главка «Четыре кризиса веры». В ней выводится
интересная закономерность: так устроена наша профессия, рассуждает Берштейн,
что эмоциональная чаша всегда должна быть наполнена до краев, иначе ничего не
получается. Поэтому учительский век короток. Он значительно меньше, чем общий педагогический
стаж. За реальную, а не номинальную профессиональную жизнь учитель переживает
несколько кризисов (так называемых «кризисов веры»). Первый из них — кризис
веры в детей: «Наверное, впервые я почувствовал, что морально устал, ровно
через пять лет работы в школе. Я выпустил из цепких объятий классного
руководителя свой первый класс. Вложил в первенцев все: любовь, душу, энергию,
знания, страсть. Но мне не хватило их благодарности. Более того, боль и обида
разъедали мое хрупкое учительское самолюбие. Зачем все это надо мне, если не
нужно им? Первый раз этот провокационный вопрос встал уже тогда. Зачем так
растрачивать себя? Ради чего? Ради кого?». Но вот первый, самый эмоционально
тяжелый кризис позади… Учителю кажется, что он все осознал и впереди в
общении с детьми — длинная счастливая жизнь. Но ему так только кажется.
Второй кризис — кризис веры в педагогику. «Если в начале работы для
многих молодых учителей главное — личные отношения с детьми, детская любовь и
самоутверждение, то в дальнейшем важны профессиональные результаты: сколько их
поступило в вуз, сколько не попало в тюрьму. Но хочется большего — влиять на
судьбу, подправлять природу». И здесь опять начинаются проблемы: «Я, например,
ни разу не видел, чтобы кто-либо на самом деле стал другим. А если с ним и
происходили серьезные метаморфозы, то под влиянием жизненных обстоятельств, а
не школьного (в широком смысле) воспитания. Учителя, родители — лишь часть этих
обстоятельств.»
А за вторым учительским кризисом идут третий и четвертый… Так вот мне
представляется, что структура книги, архитектура ее частей точно соответствуют
последовательности этих «кризисов веры», прожитых, преодоленных и
сформулированных Анатолием Берштейном.
Но, может заметить иной читатель, все это крайне субъективно,
личностно, недоказуемо. В том-то и дело, что все повествование автора — сугубо
личностно, обращено на свой, абсолютно неповторимый учительский и жизненный
опыт, из которого каждый волен делать свои выводы, выносить собственные
ощущения, отвергать или принимать его.
Поэтому и текст рассыпается, разлетается отдельными небольшими
главками, иногда занимающими страничку-полторы, а часто укладывающимися в
несколько абзацев. Как известно, в филологической науке одна из самых важных и трудных
задач — определить жанр повествования. Книга Анатолия Бер-штейна — не
исключение. Каков же ее жанр?
Наверное, самым точным (хотя о точности в таких случаях можно только
мечтать) будет определение его как импрессионистской эссеистики. Вспомним, что
французское impression означает «впечатление». Да, это — дневник,
отражающий повседневность профессии учителя, педагога, наставника. Но дневник
очень своеобразный, не похожий на простую фиксацию фамилий, дат, случаев из
педагогической практики. Это скорее фиксация собственных ощущений, чувств,
мыслей, рождающихся «здесь и сейчас» — в классе, на прогулке, ночью над книгой,
в общении с учениками, родителями, с Булатом Окуджавой, наконец. Конечно, это
некий литературный прием, требование жанра, чтобы уловить экзистенцию, такую
редкую, как платиновый самородок, спаянность ума и сердца, моментальное, как
вспышка магния, совпадение интеллектуального усилия и соответствующей ему
эмоции. Но за этим приемом чувствуется подлинная боль, мучительное
самоуглубление, выворачивание наизнанку собственной души.
Но чем же воздействует автор на детские души и мысли, какие у него
педагогические приемы, каково его учительское кредо? Можно об этом узнать?
«Плотный белый лист бумаги в половину обычного. На нем некрасиво,
неровно проведенные линии, вроде проложенных рельсов, только странно
изломанных. Внутри "рельсов" полупечатно, так же некрасиво, но
старательно написано: Маросейка, Старосадский переулок, Покровский бульвар. Это
план одной из экскурсий, что я проводил по Белому городу. Собственно, мне эти
бумажки-карты ни к чему: рисовал их, чтобы отчитываться, когда за воскресные
прогулки по городу, как за кружковую работу, стали платить. Но что заставляло
меня ходить по старым московским переулкам еще до того, как начал получать за
это деньги? Притом, как в будни, после уроков, так и в выходные?
Наши воскресные прогулки, эти маршруты по городу были не только и не
столько факультативными, предметными экскурсиями, расширяющими кругозор, но
небольшим и очень ценным опытом общения, совместными дорогостоящими усилиями по
созданию внутренней атмосферы и самовоспитывающей среды.
Наши маршруты включали в себя обязательные стоянки, своеобразный
постскриптум — меленькие уютные кафешки, куда мы заходили попить чаю, кофе,
иногда что-нибудь перекусить или посидеть за мороженым. Они учились спокойно и
свободно чувствовать себя на людях, правильно заказывать, правильно есть,
занять свое время, получая удовольствие от общения между собой, и не обращая
внимания на окружающих, и не забывая, что они рядом».
Да, наконец-то это важное слово произнесено: «атмосфера». Воспитывать
атмосферой культуры, дружелюбного общения, уважительного, приподнимающего
отношения к собеседнику. Эти в терминологии автора «пустячки» и есть его
«прием», педагогический инструментарий, с которым он работает. И из этого
«приема» он делает далеко идущие выводы: учителя «по сути, являются проводниками культуры, посредниками между
ней и непросвещенной массой. Они популяризаторы творчества других людей,
референты тех, кто создает культуру и не имеет другой цели, как ее творить».
«Проводник», «посредник» — не слишком ли мало, не обидно ли сознавать
себя не творцом, а передатчиком? Но в том-то и дело, что в культуре передатчик
тоже должен быть творцом, иначе он не сможет дешифровать культурный код,
продемонстрировать значимость культурных ценностей прежде всего своим примером,
создать ту самую «берштейновскую» атмосферу, которая зачастую лучше
воспитывает, чем самые эффектные классные часы и методически выверенные уроки
обществознания.
Но вернемся к жанру книги «Педагогика на кончиках пальцев». Читая ее, я
не мог отделаться от ощущения, что ее стиль, организация текста, «атмосфера»
мне напоминают нечто хорошо знакомое. И вдруг меня осенило: как же все читаемое
схоже с «Уединенным» и «Опавшими листьями» Василия Розанова! И это мерцание
полумысли-получувства, и постоянный диалог автора с самим собой, с читателем, с
собеседниками, находящимися внутри сюжета, и совмещение автора с лирическим
героем, и то, что повествование развивается по правилам художественной прозы. И
самое главное: то, что авторское мыслечувство рождается из бытовых коллизий,
гнездится в сюжетах обыденной жизни, то, что центр внимания находится в
постановке вопросов, а не в поиске ответов.
Книга Анатолия Берштейна — это открытое пространство, в которое может
войти любой мучимый вечными вопросами учительства, воспитания, поисками своего
места в профессии и причин своих неудач, срывов и драм…
«Треклятая, любимая профессия моя. Боль моя, здоровье мое, радость и
смысл. Выбор мой, судьба моя. Я ушел от тебя, злюсь на нас обоих, даже иногда
презираю. Но порвать окончательно не могу, зачеркнуть совместно прожитое даже
не пытаюсь. Более того, не зарекаюсь, что вернусь. …Значит — не время. Но
вероятнее — не место. Тогда надо искать что-то другое. Но что бы это ни было,
первую любовь сохраню, и имя ее не забуду. Скромное такое, невыразительное, но
очень мне дорогое — учитель».
Сохранить чувство и любовь. Что может быть важнее в этом мире? Но кого
согреют они в современной школе, переживающей (это уже очевидно) очередной
ледниковый период?