Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 5, 2012
Сегодня трудно удивить кого-либо утверждением, что мир находится в постоян-ном движении. Перемещаются люди, товары, информация… В русском языке прочно утвердился «мобильник» — а вместе с ним и образ жизни, при котором коммуникативные сети в буквальном смысле постоянно находятся в кармане.
Новая мобильность не ускользнула от внимания социологов и представите-лей других социальных наук. Она прочно утвердилась в числе разнообразных фе-номенов, которые те или иные специалисты называют в качестве определяющих черт «современности», нынешнего состояния социального мира, в противоположность тому, как мир выглядел в 70-е или 30-е годы XX века. И конечно, со-циология как наука о действительности не могла оставить мобильность без при-стального внимания. Более того, как утверждает в только что опубликованной на русском языке книге «Социология за пределами обществ» британский социолог Джон Урри, «в центре обновленной социологии… должны находиться мобильно-сти, а не общества»[1]. Это очень сильное утверждение — но его социологический смысл раскрывается лишь в связи с идеями глобализации и с проблемами социо-логии пространства.
К
социологии глобализации через идею мобильности
С тех пор как космические миссии 1960-х позволили получить фотоснимки Зем-ли из космоса — в том числе знаменитые снимки миссий Аполлон-8 («Восход земли», 1968) и Аполлон-17 («Голубой мрамор», 1972) — образ Земли как едино-го хрупкого «глобуса» окончательно укоренился в массовом сознании. В отличие от творений картографов — с их terrae incognitae и hic sunt leones — и школьных глобусов с названиями стран и границами империй — на этих фотографиях нет ни США, ни СССР, а есть только одинокий шар, окруженный чернотой космо-са. Примерно в то же время в оборот начинает входить термин «глобализация». Как писал Джордж Модельски, одним из первых ставший использовать этот тер-мин в политологии, глобализация представляет собой «появление глобального слоя взаимодействий, достаточно плотного, чтобы поддерживать непрерывную и диверсифицированную институционализацию»[2]. Речь шла о том, что на сме-ну сложившейся системе суверенных национальных государств может прийти система, в которой сосуществуют и пересекаются различные политические формы, в том числе не- и вне-государственные. (Сам Модельски предупреждал о так и не произошедшем зарождении глобальной коммунистической партии.) Вместе с политологами-международниками глобализацией стали интересоваться эконо-мисты, и постепенно образ мира, в котором самые разные процессы — разделение труда, миграция, международная политика, взаимодействие культур — происхо-дят в глобальном масштабе, охватывают весь земной шар, стал восприниматься практически как данность.
В основе термина «глобализация» лежит географический образ. Это поня-тие зиждется на представлении о важности и релевантности процессов, проис-ходящих в определенном географическом, пространственном масштабе. Соответ-ственно социологический взгляд на глобализацию должен прежде всего описать, какие последствия для социальной жизни имеют эти глобальные процессы, чем они обусловлены (т. е. чем можно объяснить их возникновение), и каковы у них могут быть последствия.
Идея мобильности оказывается в этом контексте одним из возможных спосо-бов объяснить сущность глобализации и ее истоки. Среди наиболее влиятельных социологических концепций, оперирующих идеей мобильности, можно выде-лить концепции сетевого общества Мануэля Кастельса и текучей современности Зигмунта Баумана. В последние десять лет к ним прибавилась «новая парадигма мобильности» Джона Урри. Из плеяды социологов, размышляющих о глобали-зации — среди которых Ульрих Бек, Энтони Гидденс, Джордж Ритцер, Роланд Робертсон, Ален Турен, — эти три мыслителя выделяются, пожалуй, тем, что в их теориях мобильность в географическом смысле, мобильность в пространстве, приобретает социологическое значение. Одновременно каждая из этих концеп-ций создает особый образ глобализированного мира как мира мобильности и пе-ремещений.
Социология
социальных институтов и глобализация
Классики социологии в значительной мере обошли проблемы пространства сто-роной. Следуя духу времени, четко обозначенному Эмилем Дюркгеймом в при-зыве «объяснять социальное социальным», они стремились дать новому социаль-ному состоянию социологическую трактовку. Противопоставляя традиционное и современное общества, они ставили во главу угла формы солидарности, типы социальных связей и социальной организации, характер повседневной рацио-нальности. Подобные понятия способствовали кристаллизации собственно со-циологического языка и способа рассуждений — не говоря уже об обосновании социологии как самостоятельной академической отрасли с кафедрами и профессурами. Пространство оставалось уделом географов.
Исключением из этой тенденции был Георг Зиммель[3]. Одна из глав его «Со-циологии» (1908) была посвящена «пространству и пространственным порядкам общества» — пространство интересовало его как форма, которая может напол-няться социальным содержанием и социальным смыслом, причем некоторым социальным формам присущи специфические формы пространства (например, социальному институту школы — специальные здания).
Последующая социология, однако, на десятилетия оставила в стороне вопро-сы о пространстве. Свою роль в захоронении пространственной мобильности как предмета социологии сыграл Питирим Сорокин: в 1927 году он опубликовал трак-тат о социальной мобильности[4]. Сорокин утверждал, что социологию не интере-сует «горизонтальная» социальная мобильность — будь то поездки на работу или миграции между континентами. Социологическим феноменом является лишь мобильность (прежде всего «вертикальная») в социальном пространстве, то есть изменение положения индивида в пространстве иерархически организованных социальных статусов. Миграции, как правило, приводят к такому изменению, но само по себе связанное с ними перемещение в физическом пространстве для по-следователя Сорокина — фактор внешний.
Ренессанс пространственной проблематики в социальной мысли произошел только в 1970-е годы, причем начался он не в социологии, а в социальной геогра-фии, философии и литературоведении. Говоря словами Мишеля Фуко, девятнад-цатый век был поглощен проблематикой времени и истории, вторая же половина двадцатого века — эпоха пространства и пространственных понятий[5].
В социологию пространство в полной мере впервые вернулось лишь в работах Энтони Гидденса[6], который ввел его в качестве структурирующего фактора в обы-денной жизни социальных деятелей, а также задался вопросом о том, как регионы и места создаются повседневными действиями. Однако для социологии Гидденса идея мобильности оказалась по большому счету малорелевантной, в особенности для его трактовки глобализации, которая у него предстает в первую очередь про-цессом институциональным.
Социологический вопрос об институциональных формах глобализации — это вопрос о том, каким образом меняются с выходом на глобальный масштаб соци-альные институты — такие как институты социализации и поддержания и пере-дачи традиций, семья, образование, гражданское общество. Пространство здесь вполне может уйти на второй план, приниматься просто как данность, также как за данность можно принимать, например, развитие телекоммуникаций. Именно так можно охарактеризовать работы Гидденса о глобализации: Гидденса интере-сует прежде всего институциональный аспект. Вообще же с начала 1990-х, начи-ная с работ о «третьем пути», Гидденс двигается в политологическую сторону. Это дало Джону Урри основание едко заметить, что недавняя книга именитого социо-лога Гидденса об изменении климата недостаточно социологична![7]
Глобализация
как пространственный феномен
Итак, социологическое рассмотрение глобализации еще не означает, что про-странство становится релевантным социологическим понятием. Однако земной шар — образ пространственный, а кроме того — как показывает пример с фото-графиями из космоса, — в каком-то смысле чувственный, ощутимый, да еще и связанный с воображением. Чтобы прояснить проблему, уместно обратиться к Зиммелю.
Задаваясь вопросом о пространстве, Зиммель следует за Кантом и пытается решить две задачи. Во-первых, он показывает, что пространство — одна из основ-ных форм, в которой возможно социальное, возможно общество. Точнее говоря, пространство суть формальное условие возможности социальных взаимодействий. Во-вторых, Зиммель напоминает, что пространство — форма синтеза внешних ощущений. Не случайно в «Социологии» в главе о пространственных формах содержится экскурс в социологию чувств. Это означает, что, скажем, простей-ший разговор между двумя людьми как социальное взаимодействие оказывается оформленным пространственно, в пространстве находятся тела собеседников, собеседники друг друга видят, слышат, находятся друг от друга на определенном расстоянии. Без такого оформления разговор представить невозможно. Точно так же, когда Зиммель рассуждает о модерне, он имеет в виду вполне определенную пространственную форму — большой город. Именно этому посвящено его знаме-нитое эссе о больших городах и духовной жизни — рассуждая о чувственном опы-те жизни в большом городе, с суетой, движением, быстрой сменой ощущений, перегрузкой чувств, он ни много ни мало предлагает прочувствовать модерн как пространство[8]. Зиммель обратил внимание на то, что большой город — преиму-щественная пространственная форма модерна. Именно это сделало его де-факто основателем социологии города.
Здесь и встает вопрос о пространственных формах глобализации. В повседнев-ной жизни обитатель глобализированного мира сталкивается не с транснациональ-ными корпорациями, неолиберальной экономикой или индивидуализированной идентичностью. Он сталкивается прежде всего с пространственно оформленными социальными взаимодействиями. Таким образом, понятие пространства и рассмо-трение пространства — один из способов связать воедино конкретные феномены повседневной жизни и абстрактно понимаемые «социальные институты». Именно с этой точки зрения могут оказаться социологически важными феномены переме-щений в физическом пространстве и в реальном времени — то, что Сорокину каза-лось выходящим за пределы социологической науки. Мобильность — способ про-яснить, что именно в пространственных феноменах релевантно для исследования социальности. Кроме того, мобильность связана со временем, так как помыслить перемещение вне времени практически невозможно.
Исследование мобильности придает рассмотрению повседневности процессу-альный характер, позволяет взглянуть на современную жизнь в ее динамике. Вни-мание к мобильности — это внимание к дистанции, близости, границам, встре-чам, пересечениям. На самом элементарном уровне здесь возникает вопрос об условиях, при которых возможно соприсутствие в одном месте и в одно время лю-дей и других объектов и феноменов. Не случайно известные географы-урбанисты Эш Амин и Найджел Трифт предлагают положить в основу «элементарной онто-логии» городской жизни понятие «столкновения»[9]: любое социальное взаимодей-ствие — как указывал еще Зиммель — предполагает, что взаимодействующие так или иначе вступают с чем-то в столкновение. Более того — и здесь следует идти дальше Зиммеля по намеченному им пути — люди тут — далеко не единственные «сталкивающиеся» объекты. Если я, например, захочу пообщаться со своим дру-гом, живущим в Германии, и мне и ему придется вступить в столкновение с целой инфраструктурой материальных объектов — телефонами или компьютерами, под-соединенными к разветвленным сетям кабелей и коммутаторов. Даже если наши тела будут находиться в покое, между ними — разнесенными в пространстве на тысячи километров — будет передвигаться информация.
Именно в этом смысле рассматривают мобильность Бауман, Кастельс и Урри. Каждый из этих мыслителей вводит в оборот связанные с мобильностью поня-тия и так или иначе применяет их для социологического изучения глобализации.
В числе этих понятий — текучесть, сети, потоки, типы пространства. Собственно понятие мобильности наиболее полно разворачивает Урри. Их концепции глоба-лизации приобретают четкую пространственную окраску и — во вполне зиммелевском смысле — оформленность. Причем в каждой из концепций эта оформленность выглядит по-разному.
Туристы
и бродяги текучей современности
Сегодня Зигмунт Бауман широко известен как автор концепции текучей совре-менности[10]. Уже из названия можно понять, что Бауман не относится к сторонни-кам идеи о том, что нынешнее социальное состояние суть преодоление «модерна». Напротив, он полагает, что сегодня мы наблюдаем лишь переход модерна в новое состояние при сохранении основных трендов и принципов устроения общества. Основным таким принципом он называет модернизацию — стремление к разру-шению всего во имя все новых форм и институтов. В эпоху раннего, «твердого», или «тяжеловесного», модерна социальные изменения происходили по направ-лению слома старых массивных институтов. Им на смену приходили институты индустриального хозяйства. Апофеозом этого процесса стала фордистская модель производства, при которой капитал, средства производства и рабочие неразрывно объединены и привязаны к определенным местам.
Во второй половине двадцатого века происходит новый виток изменений: по-сле «расплавления» институтов традиционного общества (например, сословного строя с сопутствующими ограничениями на экономическую деятельность) прихо-дит черед уже жестких институтов модерна. Текучесть становится характеристикой повседневной жизни отдельного человека. Фордовские рабочие превращаются в «гибкую рабочую силу». Ранее тесно связанные вместе капитал, средства произ-водства и труд оказываются рассоединены. Вместе с основными экономически-ми факторами рассоединяются и другие области социальной жизни, от политики (рассоединение местной власти и местных проблем с одной стороны и глобаль-ных властвующих элит с другой) до личной идентичности (рассоединение лич-ности и ранее массивных и стабильных референтных групп, скажем, религиозных общин). Подобные рассоединения приводят к фундаментальным трансформаци-ям в устроении пространства и времени.
Как полагает Бауман, в основе многих таких трансформаций — технологии, которые задействуются современностью для преодоления пространства. Ранняя, «тяжелая», современность через технологии мобильности покоряет пространство: так советское государство покоряло собственную территорию через заселение се-верных территорий и коммунистические транспортные стройки от Беломорско-Балтийского канала до БАМа. В эпоху «легкой» современности окончательно уничтожается время — при помощи коммуникативных технологий, позволяющих заменить физическую мобильность и соприсутствие электронными. В результате пространство оказывается не то чтобы уничтоженным — скорее оно становится без-различным для многих способов взаимодействия. Так, управляющий фабрикой уже не обязан сидеть за столом на этой самой фабрике, а управлять глобальными корпо-рациями или небольшим онлайн-бизнесом можно через Интернет откуда угодно.
И вот здесь с пространством начинают происходить очень интересные вещи. Бауман рассуждает вполне в духе Зиммеля: для «тяжелой» современности ха-рактерно пространственное сопряжение разных элементов социальных взаимо-действий на самых разных масштабах: торговля по идее требует соприсутствия в одном физическом месте продавцов и покупателей, семья привязана к дому, национальные государства управляются национальными же элитами и культивиру-ют территориальную идентичность. Но когда в эти области проникает «текучая» современность, эти пространственные связки начинают растворяться. В первую очередь освобождаются — глобализируются — властвующие элиты. Капитали-сты, то есть хозяева средств производства, превращаются в глобально мобильный класс, в «новых номадов», «туристов», свободно передвигающихся вместе со сво-им кошельком по всему миру. Тогда как рабочие — как традиционные синие во-ротнички, так и новый информационный пролетариат — оказываются не в силах сдвинуться с места и последовать за утекающим в другую точку капиталом. На самой же нижней ступени социальной стратификации оказывается глобальный андеркласс — «бродяги», такие как беженцы, которые лишены возможности где-либо закрепиться и потому вынуждены скитаться по миру.
Пространственные формы взаимодействий перестают основываться на стабиль-ном соприсутствии и регулярных «столкновениях» в одних и тех же фиксированных местах. В результате то, что принято называть публичным пространством, простран-ством, в котором могут соприкасаться и взаимодействовать разные люди (взаимные «чужаки» или «незнакомцы»), выхолащивается. На смену ему приходят различные новые типы пространства, в которых различия между людьми всячески стираются или превращаются в нерелевантные — таково, например, пространство торгового центра, очищенное, превращенное в безопасное, пространство, в котором чужаков можно увидеть, никак не акцентируя их чуждость и вообще не «взаимодействуя» с ними.
Таким образом, для Баумана мобильность оказывается концептом, позво-ляющим ухватить фундаментальную трансформацию социального пространства в эпоху поздней современности. Его рассуждения о публичном пространстве ка-саются ключевого вопроса о городской жизни и о роли городов в глобализации. Однако вопросы городского пространства гораздо более прямым образом осве-щает Мануэль Кастельс с точки зрения идеи сетевого общества.
Социальное
пространство информационного общества
Центральную роль в концепции информационной эпохи и сетевого обще-ства, принадлежащей Мануэлю Кастельсу, занимают новые информационно-коммуникативные технологии[11]. Причем если для Баумана они в значительной мере остаются в тени общих социальных и институциональных тенденций модер-на, то Кастельс выстраивает весьма подробную схему, показывая на обширных эмпирических данных, как различные виды новых коммуникаций в совокупности с институциональными изменениями, позволяющими эти коммуникации упо-требить, приводят к изменениям в различных сферах. Интересующие Кастельса сферы — хлеб насущный социолога: глобализированное капиталистическое хозяйство и его институциональные формы, устроение организации, занятость и социальные классы наемных работников и безработных, средства массовой коммуникации и культура, городское пространство, жизненные циклы и измене-ния времени, идентичность, эрозия национальных государств.
Новые коммуникационные технологии — прежде всего Интернет и мобиль-ная связь — порождают возможности для совершенно нового оформления со-циальных отношений. Так, Кастельс в терминах сетевого общества изучает ту же проблему, что и Бауман, — поляризацию позднекапиталистического общества и разрушение институциональных связок между глобальными хозяйственными элитами и локальным населением, в первую очередь рабочей силой. Однако Кастельс гораздо больше внимания уделяет собственно пространственному вопросу: его интересует то, какого рода пространства делают возможным существование поляризованных классов. Он исходит из того, что пространство суть материаль-ная основа или «оснастка» для одновременного протекания социальных практик. Больше того, Кастельс гораздо более прямо, чем Бауман (у которого тоже можно найти соответствующие суждения), выражает идею, что в позднекапиталистическом обществе пространство организует время. Иначе говоря, те новые практики и формы взаимодействия, которые нередко называют ускорением социального времени[12], возможны лишь постольку, поскольку для этих форм существует мате-риальная, пространственная основа и инфраструктура.
В информационную эпоху существует два разных пространства — точнее, две противостоящие друг другу логики устроения пространства. Пространство потоков — пространственная логика, устраняющая расстояния, связующая воедино удаленные точки и выхолащивающая все, что находится между этими точками. В сетевом обще-стве власть и большинство отношений, направляющих социальные процессы, при-надлежат к такому пространству. Именно так функционируют глобальный капитал и глобальные финансовые рынки. Так же протекают сегодня войны — примером чего являются действия беспилотных самолетов, управляемых операторами с терри-тории США. Пространство мест — это логика, в которой живет большинство насе-ления земли. В этой логике приоритет имеют места, то есть такие пространственные конфигурации, функции и смысл которых привязаны к некоторой протяженности и смежности. Так, в повседневной жизни офисного работника основными места-ми будут дом, офис, места отдыха, магазины. Все они будут связаны стабильными маршрутами и будут обладать предсказуемостью и относительной устойчивостью во времени. Этому человеку нелегко будет вдруг сняться с места и полететь на другой континент. Баумановские туристы и бродяги — полярные типы, обитающие соот-ветственно в пространстве потоков и пространстве мест. Точнее, для бродяг про-странство мест предстает пространством без постоянных мест — но они не могут воспользоваться властными и функциональными возможностями пространства по-токов. Как точно отмечает Кастельс, между этими двумя логиками сегодня наблюда-ется «структурная шизофрения» — то самое рассогласование и рассоединение, кото-рое Бауман определял как главную тенденцию текучей современности.
Надо заметить, что кастельсовское пространство потоков не функционирует совсем без мест: ведь сеть состоит не только из потоков — ребер, но и из вершин — узлов. В частности, Кастельса особенно интересуют так называемые глобальные города — города типа Нью-Йорка или Токио, в которых пересекаются сразу мно-жество глобальных сетей. Да и информационные элиты, как выясняется, отнюдь не исчезают из пространства совсем: напротив, им требуются места для встреч и пере-сечений, места для отдыха, места для работы. Таковыми становятся глобальные го-рода, в которых делают «привалы» глобальные номады. Помимо собственно гло-бальных городов Кастельс обращает внимание на то, что он называет совершенно новой пространственной формой информационного общества — полицентричный урбанизированный регион. Такие регионы замещают привычные большие и ма-лые города раннего модерна: в них наблюдается одновременно децентрализация, снижение роли центра города, и региональная интеграция через транспортные и коммуникативные сети. Иконическими примерами таких ландшафтов являются Силиконовая долина и Лос-Анджелес — однако сам Кастельс в качестве главно-го примера рассматривает шестидесятимиллионный регион в дельте Жемчужной реки в Китае. Эта мировая мастерская (наверняка у вас прямо сейчас на расстоя-нии вытянутой руки есть хотя бы один предмет, произведенный там) раскинулась от Гуанчжоу до Гонконга и Макао, и единство ей придают плотные сети транспорта и коммуникаций, а не культурная идентичность или исторические центры.
Мобильность
как основное понятие новой социологии
И Бауман, и Кастельс обращаются к идеям мобильности и подвижности и исполь-зуют их для изучения позднекапиталистического общества. Однако наиболее до-скональная проработка термина «мобильность» и связанных с ним теоретических понятий принадлежит Джону Урри. Центральным образом позднекапиталисти-ческого хозяйства для Урри оказывается турист — но это не совсем баумановский властитель мира. Быть туристом значит систематически потреблять места. Турист по определению мобилен, смысл его существования — в перемещении. Хотя, как отмечает Урри, туризм бывает разным — можно перемещаться в воображении, а можно заниматься виртуальным туризмом на экране компьютера (тогда переме-щаться будет информация). Мир туриста, в котором места и их обитатели (населя-ющие — как сказал бы Кастельс — пространство мест) мельком проносятся мимо взгляда туриста и остаются запечатленными на фотографиях, — это мир мобиль-ного потребления пространства. Красная площадь и Тадж-Махал потребляются туристом примерно так же, как шоколадные батончики или сладкая газировка.
В последние двенадцать лет Урри выступает с полноценной теоретической концепцией мобильности, причем представляет ее ни много ни мало как новую со-циологическую парадигму. Именно мобильность, пишет Урри, должна стать пред-метом социологии, вытеснив с этого места привычное нам «общество». В книге «Социология за пределами обществ» он исследует базовые метафоры — основные понятия, которыми пользуется социология и которые являются метафоричными в том смысле, в каком метафору понимают Лакофф и Джонсон[13]. Так, «структура», «порядок», «конфликт» — элементарные понятия, привычные для социологии со времен классиков (как то: «социальная структура», «порядок взаимодействия») — это метафоры, сопутствующие традиционной идее «общества». Но само понятие общества, как полагает Урри, сегодня только мешает исследованию социальной жизни: оно реифицирует, кристаллизует образ общества как конкретной, ограни-ченной, территориально определенной структуры, единицы которой принадлежат к одной национальной культуре. Это понятие появилось вслед за идеей европей-ского суверенного национального государства — но сегодня, в эпоху глобализа-ции, оно оказывается неадекватным для исследования социальной жизни, в ко-торой государственные границы хотя и не исчезают, но являются лишь одним из возможных элементов социальных процессов. Мобильность требует совершенно других метафор: сети, потоки, текучесть, каналы и, конечно, — метафора «глобу-са» и глобального. Кроме того, в предмет социологии Урри прямым текстом вводит пространство, материальность и чувства. По сути Урри продолжает мысль Зиммеля, когда говорит, что социальное, социальные взаимодействия невозможны без пространственного, материального оформления. Но он идет еще дальше и вслед за акторно-сетевой теорией утверждает, что материальные объекты, а также вирту-альные объекты и информация тоже вступают в социальные взаимодействия. Они являются полноправными элементами социального мира.
Говоря о мобильности, Урри указывает на необходимость исследования соци-ального не как абстрактного, трансцендентного, внематериального феномена (ка-ким может предстать «классовая структура немецкого общества»), но как оформ-ленного пространственно. В такой постановке вопроса мобильность — ключевой пространственно-временной термин, причем перемещения — те самые перемеще-ния, которые Сорокин отрицал как не релевантные чистой социологии — превра-щаются в тот материал, ту ткань, которую только и может изучать социологическое исследование. Продолжив и обобщив рассуждения, помимо прочих, Баумана и Кастельса о глобализации, Урри обратил внимание, что глобализация как феномен — это феномен изменения в паттернах и формах мобильности. А значит, и изучать «глобализацию», «локализацию» и вообще социальный мир позднего капитализма можно лишь через мобильность. В позднейших работах Урри появляется понятие систем мобильности: организованных и упорядоченных перемещений, придающих социальной жизни оформленность и регулярность. В их основе — определенные технические способы перемещения. Так, промышленный капитализм как соци-альная и хозяйственная эпоха оказывается в полной мере возможным только тог-да, когда изобретение железных дорог позволило преодолеть дистанции и создать условия для регулярных перемещений грузов на большие расстояния. А двадцатый век — это эпоха, когда, как утверждает Урри, вся социальная и хозяйственная жизнь по всему миру оказалась подчинена автомобильности. Так, образ жизни в амери-канской субурбии порожден автомобильностью и соответствующей инфраструк-турой — но он в свою очередь породил беспрецедентные способы и объемы по-требления товаров, а также главного ресурса системы автомобильности — нефти. Определенные паттерны и способы мобильности порождают облик пространства (ту же субурбию — или же семьдесят лет строившуюся под общественный транс-порт Москву) и оформляют социальные взаимодействия (чтобы провести вечер с семьей, нынешним горожанам нужно приехать туда, где эта самая семья собира-ется — будь то маленькая кухня или дорогой ресторан).
Исчезает
ли общество?
Несколько лет назад Александр Гофман проницательно заметил, что многие со-временные социологические теории грешат эпифеноменализмом, то есть, разра-батывая «сверхиндивидуализированные концепции человека в социологии», они превращают социальную реальность в эпифеномен[14]. Общество исчезает, раство-ряется, и на его месте остаются лишь отдельные действующие индивиды, пове-дение которых не складывается ни в какие цельные объекты. В числе основных адресатов этой критики числится Джон Урри со своей «Социологией за предела-ми обществ».
Действительно, на первый взгляд и Бауман с его «текучестью», и Кастельс с «пространством потоков», и Урри с «мобильностями» рисуют картину мира, в которой то, что Дюркгейм называл «социальными фактами», растворяется в постмодернистском эфире. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что мобильность — в особенности в свете теоретических разработок Урри — вовсе не предполагает полного растворения всего и вся. Скорее наоборот. И не случай-но в книге Урри заявляет, что «такая вещь как общество существует»[15]. Более того, здесь нет никакого противоречия. Ключом к разрешению этого парадокса являет-ся пространство и его материальность.
Возьмем такое простое повседневное социальное взаимодействие, как разго-вор по мобильному телефону. Оно становится возможным лишь при условии, что все элементы распределенной сети отношений находятся в рабочем состоянии. Мобильные телефоны требуют для работы сотовых вышек, передатчики сигнала требуют электроэнергии, выработка электроэнергии требует топлива. Как только мы начинаем разворачивать эту сеть отношений, мы немедленно обнаруживаем, что за элементарным социальным взаимодействием в информационной эпохе стоят массивные инфраструктуры, стоит определенным образом сконфигуриро-ванное пространство, масштабы которого намного превышают феноменологические масштабы мест, в которых обитают наши собеседники. Хотя многие из этих инфраструктур и выстраиваются по принципам текучести Баумана, простран-ство никуда не исчезает. Более того, перемещения людей, объектов и информа-ции отнюдь не являются случайными, большинство из них вполне предсказуемы и упорядоченны. Глобальные властвующие элиты Баумана столь же зависимы от инфраструктуры аэропортов и автобанов, как зависел рабочий классической ин-дустриальной эпохи от стен и крыши фабричного здания. А может быть, и в боль-шей мере, как показал в 2010 году случай с извержением вулкана Эйяфьятлайокудль в Исландии, на недели парализовавший мировое авиасообщение.
На все эти доводы можно было бы возразить, что мы имеем дело с банальным технологическим или пространственным детерминизмом: все дело в новых техноло-гиях. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что техника, как и простран-ство, лишь следует за социальной реальностью. Ярким образом это проявляется в работах Мануэля Кастельса: одним из толчков для его концепции информаци-онной эпохи стало то, что, несмотря на предсказания энтузиастов-футурологов и писателей-фантастов, города — с их толпами, загрязнением, скученностью, ото-рванностью от «природы» — вовсе не спешат исчезать с лица земли. Напротив, с се-редины двадцатого века в мире наблюдается беспрецедентная волна урбанизации, а обитатели пространства потоков почему-то предпочитают останавливаться на привал в наиболее урбанизированных узлах глобальных сетей.
Тут-то и раскрывается сила социального. Не отдельные изолированные дей-ствия социальных солипсистов — но социальные взаимодействия требуют про-странственного оформления, «тащат» его за собой, приводят в движение тела и машинерию систем мобильности. Туризм на диване «запускает» потоки инфор-мации в компьютерных сетях — как их сегодня запускает и «реальный» туризм, требующий онлайн-трансляции процесса в виде сообщений, «статусов» и фото-графий в социальных сетях. Более того — оказывается, что системы и порядки мобильности по отношению к отдельно взятому индивиду обладают принуди-тельной силой в лучших традициях дюркгеймовских социальных фактов. Об этом прекрасно написал Бауман в «Текучей современности»: создав красочный образ «туристов», людей, которые могут позволить себе перемещаться и населять кастельсовское пространство потоков, он тут же добавляет, что предоставленная те-кучей современностью свобода де-юре, свобода «от», вовсе не сопровождается ав-томатически свободой де-факто, свободой «для». Отсюда и характерные для эпохи позднего капитализма беспокойства, отсюда и неотвратимая тяга к потреблению и к мобильности. При ближайшем рассмотрении глобальные номады столь же не-способны остановиться, как и маргинализированные «бродяги». Элементарная пространственная задача — необходимость соприсутствия, встречи, столкнове-ния — приводит в движение всю махину мобильности.
Когда туман «постмодерна», нависший над социальной жизнью двадцать первого века, немного рассеивается, оказывается, что из всей этой текучести и подвижности начинают проступать контуры пространства и пространствен-ных форм социальных взаимодействий и процессов. Мобильность оказывается концептуальным средством, пригодным для того, чтобы эти формы распознать и отследить. Конечно, работы Баумана, Кастельса и Урри по-разному расставля-ют акценты. Можно сказать, что Бауман больше всего интересуется последствия-ми новых социальных форм, их содержанием, тем, что наполняет пространства глобализации. Кастельс обращается к потокам и прослеживает их направления и конфигурации. Урри же ищет способы описать те русла, в которых эти пото-ки протекают. Однако эти концепции объединяет пристальное внимание к про-странству глобализации — и к тому, как в пространстве глобализации рождается не видная на первый взгляд и, быть может, не всегда доступная опыту упорядо-ченность и массивность социальности. Плывущему по реке листу может казаться, что вокруг него — сплошной хаос, вихрь воды. Однако сама река, раз пробив себе русло, оказывается весьма устойчиво лежащей в этом русле.
[1] Урри Дж.
Социология за пределами обществ: Виды мобильности для XXI столетия / Пер. Д. Кралечкин. М.: ИздательскийдомВысшейшколыэкономики, 2012. С. 302.
[2]Modelski G. Communism and the globalization of
politics. International Studies Quarterly, 1968. No. 12.
P. 380—393.
[3] См.: Филиппов А. Ф. Социология пространства. СПб.: Владимир Даль, 2008.
[4]Сорокин П. А. Социальная мобильность / Пер.
М. В. Соколова. М.: LVS, 2005.
[5]Foucault M. Of other spaces (L. De Cauter
& M. Dehaene, Trans.) // M. Dehaene
& L. De Cauter (Eds.). Heterotopia
and the city: Public space in a postcivil society.
[6] Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации / Пер. И. Тюрина. М.: Академический Проект, 2005.
[7]Urry J. Climate change and society.
[8] Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь // Логос, 2002, № 34. С. 23—34 (www.ruthenia. ru/logos/number/34/02.pdf). См.: Харламов Н. А. О «Зиммелевой проблеме»: Современный мир и среда больших городов в «Больших городах и духовной жизни» Георга Зиммеля; М. Г. Пугачева и В. С. Вахштайн (ред.) // Пути России: Современное интеллектуальное пространство. Школы, направления, поколения. Т. XVI. М.: Университетская книга, 2009. С. 295—307.
[9] Амин Э., Трифт Н. Внятность повседневного города / Пер. С. П. Баньковская // Логос, 2002. № 34. С. 209—233 (www.ruthenia.ru/logos/number/34/14.pdf).
[10] Бауман З. Глобализация: Последствия для
человека и общества / Пер. М. Л. Коробочкина. М.: Весь
Мир, 2004; Бауман З. Текучая современность / Пер. С. Комаров и Ю. Асочаков. СПб.: Питер, 2008.
[11] CastellsM.
The information age: Economy, society, and culture. Vol. 1: The rise of the
network society (2nd ed., with a new preface).
[12] Эриксен Т. Х. Тирания момента: Время в эпоху информации / Ред., пер. В. Б. Цирлина. М.: Весь Мир, 2003.
[13] ЛакоффДж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем / Ред., пер. А. Н. Баранов. М.: УРСС, 2008.
[14] Гофман А. Б. Существует ли общество? От психологического редукционизма к эпифеноменализму в интерпретации социальной реальности. Социологическиеисследования. 2005 (1). С. 18—25.
[15]Urry J. Climate change and society. P. 155.