Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 5, 2012
Когда социологи говорят о социальной мобильности, они обычно имеют в виду перемещения индивидов и групп в особом — социальном — пространстве, в том смысле, в каком его понимал Питирим Сорокин[1]. Такова конвенция. При этом Сорокин говорил — правда, лишь вскользь — не только об индивидах и группах, но и об объектах, ценностях, которые также могут перемещаться в таком про-странстве. Устроено оно иерархически, имеет горизонтальное и вертикальное из-мерения. Соответственно мобильность может быть горизонтальной и вертикаль-ной (нисходящей и восходящей). Эту мобильность, согласно Сорокину, можно измерять. С середины ХХ века было предпринято немало усилий по выработке критериев и процедур для таких измерений. При всех несомненных достоинствах сорокинской трактовки социальной мобильности она все же привязана к особому образу общества, и образу весьма ограниченному. Это образ социальной струк-туры как «социального пространства», существующего над физическим и по от-ношению к нему автономного. Социальные позиции в нем организуются иерар-хически, и это пространство мыслится как описываемое количественно. Отсюда сорокинские синусоиды, отражающие динамику социальной мобильности по та-ким ее параметрам, как «интенсивность» и «всеобщность». Отсюда же его видение мобильности как явления, присущего закрытому пространству общества (груп-пы). Отсюда же его акцент на вертикальной мобильности, связанный с акценти-ровкой количественно выразимых неравенств. И отсюда же неявное полагание унифицированных ценностных шкал для количественной оценки социальных положений и их изменений.
Эта модель удобна (при всей ее ограниченности) для изучения мобиль-ности, если речь идет о мире, состоящем из четко отграниченных друг от друга национально-государственных обществ. Но она плохо подходит для описания со-циальных перемещений в мире, где границы между этими обществами проницае-мы. В частности, она не позволяет уловить многие важные качественные аспекты мобильности и ее нефлуктуационные тренды.
Надо сказать, что иные представления об обществе и мобильности существо-вали как до Сорокина (например, в чикагской социологии — в частности, у того же Роберта Парка, трактовавшего мобильность гораздо шире), так и после, ког-да оба эти понятия были радикально переосмыслены (здесь можно вспомнить Джона Урри, в чьем анализе современного общества[2] понятие «мобильность» занимает центральное место). Меж тем сорокинское видение удобно использо-вать как отправную точку при создании более развернутой картины социальной мобильности. Здесь мы предлагаем лишь ее эскиз, причем достаточно фрагмен-тарный.
Социальная мобильность будет рассматриваться в широком смысле как из-менение позиций одних элементов общества (прежде всего людей) относительно других. Поскольку позиции и изменения позиций имеют как объективное изме-рение, не связанное с их осознанием, так и субъективное, связанное с их осозна-нием и признанием, то во внимание будут приниматься оба эти измерения. Мы обсудим социальную мобильность в двух аспектах: в связи с территориальностью и в связи с социальной структурой.
Социальная мобильность и территориальность
Смена позиций предполагает в большом числе случаев перемену мест, поскольку новые для человека позиции часто локализуются в новых для него местах. Однако связь территориальности с социальной мобильностью много сложнее и запутан-нее, чем обычно полагают.
Начнем с того, что социальная мобильность, как изменение социальных по-зиций относительно других, присуща любому обществу. Даже в простейшем зам-кнутом обществе малого размера (древнейшая, как считается, форма совместного бытия людей) она есть: по ходу жизни люди переходят из одних позиций в другие. Эти смены позиций сопровождаются переменами мест, такими как переезд из де-ревни в деревню, из дома в дом, перебазирование в рамках внутреннего устрой-ства дома и т. п.[3] В случае оседлого сообщества совокупность таких мест терри-ториально очерчена и доступна его членам, совершающим обычные пешеходные перемещения, связанные с практическими нуждами. В случае замкнутой кочевой группы имеется такой же жизненный круг, в рамках которого люди меняют пози-ции относительно друг друга, и он сохраняет свою обозримость, хотя позиции не закреплены на территории стационарно.
Для членов малых замкнутых обществ вся жизнь сосредоточена в пределах та-кого круга. Это рутинная среда, имеющая свою историю и свою инерцию. Пребы-вая в ней и рутинно в ней перемещаясь, люди сталкиваются с объектами, хорошо им знакомыми и привычными (ландшафтами, вещами, людьми, ситуациями); со-бытия, в ней происходящие, понятны сами собой, не требуют объяснений; этот круг редко размыкается вторжением чуждых человеческих, поведенческих и со-бытийных элементов; все социальные связи в нем предельно конкретны, а соци-альная мобильность носит циклический характер, ее траектории заданы и не вы-ходят за пределы круга — с миром вне его люди себя просто не соотносят.
В более сложных современных обществах этот круг сохраняется как ядро «жизненного мира». Однако исторически, по мере роста и усложнения обществ, возрастает значимость социальных позиций индивида относительно все больше-го числа людей, групп и объектов, во все больших территориальных масштабах, вплоть до глобального. Широкие в территориальном отношении конфигурации социальных связей поддерживаются, помимо прочего, физическими перемеще-ниями людей. Первоначально это могут быть определенные категории: воины, торговцы, чиновники и т. п. Со временем в такие потоки физических перемеще-ний вовлекаются все большие человеческие массы (и иного рода объекты)[4]. По мере того как такого рода широкие конфигурации осознаются как единые поля сопоставимых позиций, становится мыслимой и возможной социальная мобиль-ность в пределах этих полей, в том числе связанная с перемещением человека из одних мест, кругов людей, локальных потоков взаимодействий в другие. И это влечет за собой целый букет последствий.
Физические перемещения могут быть как повседневными, с более или ме-нее ежедневным возвращением домой, так и связанными с покиданием дома на длительное время или навсегда. Перемещения последнего типа, называемые ми-грациями, особенно важны, так как предполагают смену сред рутинной жизнеде-ятельности, перемещения в места со своим особым клубком локальных социаль-ных связей, своим локально сложившимся образом жизни, своими конвенциями, своим этноцентрическим видением мира. Если кочевые или небольшие семейные группы, отпочковавшиеся от традиционной племенной деревни и перебравшиеся на новое место, сохраняют закрытость и переносят с собой свою родовую струк-туру, свои представления, мифы, конвенции, идентичности, то мигранты (от челночных до постоянных) оказываются в местах, где живут оседло другие люди с уже сложившейся жизненной организацией, распределением членов укоренен-ного там круга в системе разделения труда (экономической организации), устояв-шимся распределением власти[5]. Иммигрант далеко не всегда находит для себя на новом месте готовую позицию, а если и находит, то, как правило, весьма специ-фическую (например, «торговец» в средневековом европейском городе). Чтобы стать социально мобильным в той общественной конфигурации, в которую непосредственно вписаны люди, окружающие его на новом месте жительства, он должен приобрести позицию относительно них, которой у него вначале просто нет, и это должна быть позиция именно в их конфигурации, пока для него чужой и от него отгороженной, позиция «внутри», а не просто «рядом». Временная — пусть и длительная — остановка в новом месте без намерения остаться и влиться дает в чистом случае позицию «рядом», но не «внутри». В такой ситуации, описан-ной Зиммелем как ситуация «чужака»[6], оказываются торговцы, путешественники, колониальные вояжеры, гастарбайтеры и т. п. Например, говорить о социальной мобильности в российском обществе гастарбайтера, приехавшего на заработки в Москву из Киргизии (пусть даже и надолго), бессмысленно. В чем-то схожа, но отлична ситуация раба, насильно пересаженного в чуждую для него среду: он может быть условно инкорпорирован в социальную структуру общества хозяев, но положение его таково, что социальная мобильность в этом обществе для него невозможна[7]. В отличие от чужака или раба, для мигранта, нацеленного на то, чтобы остаться, влиться в новое общество, поиск позиции в нем является ключе-вой жизненной стратегией, а это означает не просто включение в экологический и экономический порядок в новом локусе, но и встраивание в его культурный мир — мир ментальных связей, смысловой мир, «универсум дискурса». Позиция «рядом» в условиях непосредственной территориальной близости особенно долго сохраняется в случае, когда образуются мигрантские гетто и анклавы, позволяю-щие новым мигрантам вливаться на новом месте в ту же культурную среду, кото-рую они покинули, и социально встраиваться в мир, ограниченный этой средой; их социальная мобильность развертывается внутри такого сегрегированного мира (гетто или сети однородных гетто) параллельно социальной мобильности окружа-ющего более широкого мира. Такие параллельные структуры, иерархии и мобильности регулярно воспроизводятся на социокультурных границах, возникающих при территориальном соприкосновении прежде не пересекавшихся социальных миров[8]. Социальная мобильность через эти границы не сводится к количественно измеримым параметрам, таким как приращение дохода, власти и т. п.; она сродни переходу из одного сословия в другое в феодальных структурах.
Количественные критерии социального положения по разные стороны по-добных границ часто трудно или невозможно соотнести, но трудность не толь-ко в этом. Не менее тяжел переход в качественно иную социальную среду, иначе устроенную, имеющую свою историю и свою инерцию. Такой переход сопряжен с целым набором проблем, сказывающихся на жизненной рутине. Так, москвич, приехавший в Париж и, повинуясь усвоенным дома «техникам тела», стремитель-но по нему перемещающийся, вдруг обнаруживает, что парижане так не бегают[9]: московский бег по Парижу — бег «чужака», по которому последнего легко опо-знать. По таким же мелочам московские полицейские практически безошибочно вылавливают из толпы «приезжих». Внешний облик, одежда, манеры, речь по-зволяют отличить «своих» и «чужих» в любых локальных кругах[10]. Конечно, там, где идет интенсивное перемешивание людей с разными бэкграундами, выраба-тывается специфическое невнимание, нечувствительность к подобным мелочам, среды приобретают «космополитичность» (особенно среды городские), но преу-величивать ее масштабы не стоит. Оседлость (в сочетании с другими факторами) постоянно производит и воспроизводит на локальных основах культурные раз-личия и барьеры, препятствующие социальной мобильности. Позиции людей от-носительно других при переходе этих барьеров определяются не только объектив-ными «параметрами», но и признанием этих позиций в новых кругах[11].
Впрочем, в нынешнем глобальном мире почти нет барьеров, которые бы не преодолевались, какие-то легче и чаще, а какие-то — реже и с трудом. Поэтому при исследовании современных социальных мобильностей важно учитывать степень их проницаемости. Неравномерное территориальное распределение социальных позиций и, соответственно, жизненных шансов в какой-то степени привязывает социальную мобильность к физической мобильности и значимо конфигурирует первую через конфигурирование второй.
Рассматривая связь социальной мобильности с территориальностью, нельзя не сказать хотя бы несколько слов о роли технических средств. Они расширяют диа-пазон пространственных перемещений и поиска новых мест, расширяя тем самым и возможности социальной мобильности. Неравенство доступа к транспортным возможностям и, соответственно, неравенство диапазонов пространственных пе-ремещений, из-за чего места, в которых могли бы быть обретены новые привле-кательные позиции (образовательные центры, центры деловой активности и т. п.), для одних оказываются доступны, а для других нет, обусловливают неравенство потенциалов социальной мобильности (разумеется, за это неравенство отвечают и другие факторы, не менее важные). Например, высокая стоимость поездки в Мо-скву из дальних регионов отрезает значительную часть молодежи от такого важного канала социальной мобильности, как обучение в московском вузе. В то же время наличие сравнительно дешевого метрополитена и пригородного сообщения делает доступным для жителей Московского региона очень значительный ареал и связан-ные с ним возможности социальной мобильности через образование и занятость.
Вторжение в локальные миры элементов, ранее отрезанных от них дальними расстояниями, приводило эти миры в движение, постоянно реорганизовывало их, меняло позиции разных элементов относительно друг друга — и это важная со-ставляющая социальной мобильности в сорокинском ее понимании (например, изменение ценностей разных товаров или престижности/непрестижности разных манер относительно друг друга[12]).
Воздействие современных средств массовой коммуникации (в том числе элек-тронных) в сочетании с ограниченностью возможностей перемещения в новые ме-ста и барьерами, возводимыми там для чужаков, дает интересный эффект. Манящие образы дальнего, транслируемые СМИ, и виртуальное общение с абстрактными дальними определенным образом меняют индивида, погружают его в состояние постоянного внутреннего напряжения, которое может снять только переезд и яко-бы сопутствующее ему обретение новых социальных позиций. Но поскольку такое перемещение не всегда осуществимо, несбывшиеся мечты и нереализованные ам-биции порождают недовольство, зависть, чувство потерянности и экзистенциаль-ную тоску по иному. В российском обществе это превратилось в серьезную пробле-му, в частности и из-за дефицита жилья, затрудняющего всякий переезд. Россияне в большинстве своем претендуют на то, чтобы жить не хуже, чем «на Западе», од-нако действительность не отвечает этим ожиданиям. В результате не получающие естественного выхода энергия, интенции часто выливаются в примитивное бытовое насилие, расизм, антиамериканизм и ностальгию по «жесткой руке»[13].
Социальная мобильность и социальные структуры
В разных социальных структурах мобильности конфигурируются по-разному[14]. Сорокинская модель, при всей ее полезности, этот факт затушевывает. Она по-стулирует гомогенное «социальное пространство», которое произвольно наре-зается на уровни (этажи) по заданным извне формальным критериям, как если бы все социальные структуры соответствовали образцу сословной иерархии; то, что Сорокин четко отделяет классовую стратификацию от сословной по крите-рию проницаемости границ между стратами, дела не меняет, так как границы эти устанавливаются опять же произвольно, не говоря уже о том, что «сословное» и «классовое» — всего лишь идеальные типы и в чистом виде, похоже, нигде не встречаются.
Здесь нет, конечно, возможности рассмотреть связи мобильности с соци-альными структурами во всем их многообразии. Поэтому ограничимся лишь не-сколькими наблюдениями, значимыми для понимания процессов в российском обществе и, возможно, не вполне очевидными.
Своеобразие российской социальной структуры во многом определяется спецификой территориального распределения жизненных шансов — ступени социальной лестницы, так сказать, впечатаны в территориальную организацию, иерархически выстроенную по линии «периферия — центр». Социальная мо-бильность в таких условиях имеет скачкообразный характер и прочно привязана к миграциям из периферии в центры — как минимум в ближайшие, являющиеся в свою очередь периферией по отношению к центрам более высокого порядка. На вершине этой пирамиды находится Москва как средоточие наибольших жиз-ненных шансов; ни одно место в России не может соперничать в этом плане со столицей. Периферийность России по отношению к странам Запада (глобаль-ного Севера) устанавливает еще одну, следующую и, как считается, более вы-сокую ступень в социальном подъеме, но уже за пределами России. Окажется ли она таковой, не очевидно, но для откачки амбициозных и уверенных в себе людей из России достаточно и того, что эмиграция в их представлении — это социальный взлет.
Таким образом, вертикальная мобильность конфигурируется в российском обществе (разумеется, не полностью, но в значительной степени) по линии, ве-дущей из сельской глубинки через промежуточные центры (преуспевающие села, райцентры, областные и региональные центры) в Москву — и далее за пределы России. То же мы наблюдаем почти повсеместно, но непомерно большая роль по-следних двух звеньев, связанных с переездом в столицу и далее за рубеж, — это наша специфика.
Во всех обществах любой вертикальный шаг сопряжен с преодолением барье-ров. Один из специфических российских барьеров, препятствующих социальной мобильности, — неразвитость рынка арендного жилья, затрудняющая — вкупе с его дороговизной — переезды. Другой барьер — все усиливающееся, по мере воз-растания миграционного потока, сопротивление жителей привлекательных для приезжих мест. Особенно ярко это проявляется в Москве. Она оказалась неспо-собной переварить такие массы приезжих. В результате цены на жилье и стоимость жизни в столице взлетели до небес, и на этом фоне растет неприязнь к мигрантам; ту же картину, пусть и не столь мрачную, мы наблюдаем в местах, соответствую-щих более низким позициям в социальной иерархии.
Одно из проявлений таким образом конфигурированной социальной мобиль-ности — обезлюживание и деградация деревень в некоторых российских регионах (особенно северных, например, в Костромской области). На этом низшем этаже социальной пирамиды наблюдается отток людей трудоспособного возраста, пре-жде всего молодежи, сельское хозяйство в буквальном смысле умирает, социаль-ная инфраструктура сворачивается, в каких-то деревнях остаются одни старушки, в каких-то — вообще никого[15]. Отток несколько сдерживается разного рода барье-рами[16], но они рано или поздно преодолеваются. В результате такого исхода один слой периферии может оказаться вообще стертым, передав эстафету следующему. В каком-то смысле люди, покидая социальное дно, забирают его вместе с собой. Разумеется, попытки покинуть периферию не всегда бывают успешными, многих центр выталкивает назад, поселяя в их сердцах разочарование и обиду. И вот мы ви-дим такую, например, картину: городская девушка с двумя московскими высшими образованиями в родном хуторе у доильного аппарата или на заготовке сена[17].
Локальное закрепление, которое не удается преодолеть, или нет даже наме-рения его преодолевать (а это обычное дело), ограничивает возможности соци-альной мобильности, особенно вертикальной, физически доступными окрестно-стями местожительства. В разных случаях шансы, заключенные в этих границах, бывают разными. Борьба за их реализацию, особенно за верхние позиции в мест-ных иерархиях, велась в постсоветское время крайне жестко, с использованием в том числе и физического насилия. Сложившиеся в результате этой борьбы мест-ные иерархии[18] задают жесткие рамки для вертикальной мобильности на местах. Один из ярких тому примеров — кущевские события[19].
Острота борьбы за более высокие социальные позиции, связанные с большей властью и контролем над большими ресурсами, возрастает по мере подъема по социальной лестнице везде, но сегодняшнее российское общество в этом отно-шении брутальнее многих. Уровень явного и латентного насилия в нем очень вы-сок[20], соответственно происходит и селекция человеческого материала, меняются нормы поведения.
Что бы ни говорили о «ценностях» россиян различные опросы, мерилами со-циального успеха на данный момент служат деньги и власть. Борьба за них при-нимает подчас обсессивный характер. Стремление во что бы то ни стало добиться того и другого в сочетании с жесткими структурными ограничениями, не позво-ляющими это стремление реализовать, дает результаты, которые хорошо описы-вает знаменитая мертоновская модель аномии и девиантного поведения[21]. Один из самых заметных — значительное снижение моральных барьеров, что выража-ется в отказе от соблюдения принятых в обществе конвенций ради продвижения вверх по лестнице дохода и власти. Дело не ограничивается только, так сказать, неразборчивостью в средствах — факт завоевания высокой позиции сплошь и ря-дом воспринимается как законное основание не соблюдать ряд правил, обяза-тельных для оставшихся внизу. Примеров тому множество: это и фактическая отмена большинства правил дорожного движения для автомобилей с мигалками, и широкое распространение «охранительных» номерных знаков (спецномеров, но не только)[22], и мягкие приговоры, которые назначаются за тяжкие преступления лицам, занимающим высокие позиции[23], и такая специфическая практика, как «эскорт-услуги» для богатых. Те, кто достигает вершин, обычно обладают высокой моральной гибкостью. И то, что это качество неизменно вознаграждается, сводит на нет действенность всяких правил — закона, морали и даже «понятий»[24].
Своеобразная форма вертикальной мобильности — использование потенциала своей социальной позиции для незаконного, но тем не менее широко практикуемо-го фактически на всех этажах общественной лестницы коррупционного прираще-ния дохода. На нижних это, например, неофициальные платежи, собираемые сан-техниками, и крошечные взятки за прием зачетов, практикуемые преподавателями многих вузов. Чем выше социальная позиция, тем более впечатляющими становят-ся масштабы такой — в каком-то смысле латентной — вертикальной мобильности.
Еще один вид вертикальной мобильности, как правило, связанный с отка-зом от продвижения по обычной социальной лестнице, — выстраивание рядом с ней параллельных лестниц, позиции на которых никак не связаны с доходом и властью (Мертон относит такую стратегию к категориям «бегства» и «бунта»). Критерии, по которым оцениваются в терминах «ниже» — «выше» ступени на по-добных лестницах, могут быть самыми разными, но они заведомо неутилитарны или даже антиутилитарны. В качестве примера можно привести религиозные дви-жения, неформальные объединения с целью духовного совершенствования, худо-жественные среды. В каких-то случаях успешный подъем по такой параллельной лестнице конвертируется в доход, и тогда индивид иногда возвращается на основ-ную социальную лестницу, но уже на более высокую ее ступень.
В заключение следует еще раз подчеркнуть, что все вышеизложенное — лишь попытка, никоим образом не претендующая на полноту и завершенность, чуть шире взглянуть на социальную мобильность. Более того, этот текст не претенду-ет даже на сбалансированность; гипертрофия некоторых моментов в нем вызвана лишь желанием привлечь к ним внимание. Автор видел свою задачу в том, чтобы показать — социальная мобильность развертывается не в универсальном гомоген-ном социальном пространстве, а всегда в исторически конкретных, неоднород-ных и гораздо более сложных социальных образованиях, определенным образом структурированных и территориально организованных.
[1] Сорокин П. Социальная мобильность. М.: Academia, 2005.
[2] Урри Дж. Социология за пределами обществ. Виды мобильности для XXI столетия. М.: ВШЭ, 2012.
[3] См., например: Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. С. 517—540 («Приложение: Дом, или Перевернутый мир»).
[4] Один из исторических примеров такого рода описан Бенедиктом Андерсоном: это перемещения в колонии с карьерными целями имперских чиновников (см.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. М.: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле, 2001. С. 75—84, 133—159).
[5] Парк Р. Э. Избранные очерки. М.: ИНИОН РАН, 2011. С. 80—157, 223—235.
[6] Зиммель Г. Экскурс о чужаке // Социологическая теория: История, современность, перспективы. Альманах журнала «Социологическое обозрение». СПб.: Владимир Даль, 2008. С. 7—13.
[7] Например, для раба в античном полисе (Фюстель де Куланж Н. Д. Древняя гражданская община: Исследование о культе, праве, учреждениях Греции и Рима. М.: URSS, 2011. С. 90—91).
[8]См., например: ParkR. E. The Bases of Race Prejudice // Annals of the
[9]Бикбов А. Москва/Париж: пространственные структуры и телесные схемы // Логос 1991—2005. Избранное: В 2 т. Т.
[10] См., например: ЗорбоХ. У. Золотой берег и трущобы // Социальные и гуманитарные науки. Сер. 11. Социология. 2004. № 3. С. 115—136 (о «социальном ритуале» чикагского «высшего общества»); HughesE. C. DilemmasandContradictionsofStatus // E. C. Hughes. TheSociologicalEye: SelectedPapers.
[11] Показательньгй случай долгого социального непризнания быстро разбогатевшего ирландца высшими слоями старого американского города описан в: Уорнер У. Живые и мертвые. СПб.: Университетская книга, 2000. С. 5—112.
[12] См., например: Гофман Э. Символы классового статуса // Логос. 2003. № 4—5. С. 42—53.
[13] См.: Мертон Р.Социальная структура и аномия // Социальная теория и социальная структура. М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2006. С. 243—281.
[14] В исследованиях социальной мобильности связь последней с социальной структурой прослеживается предельно четко. См., например: Social Mobility and Modernization / Ed. by R. I. Rotberg. Cambridge, Mass.: TheMITPress, 2000.
[15] См., например, материалы «Угорского проекта» (руководитель — Н. Е. Покровский) http://www.ugory.ru/
[16] Эти барьеры могут быть самыми разными, например, такими, на первый взгляд пустяковыми, как неспособность привыкнуть к городскому шуму, городской суете и высокой слышимости в городских квартирах (из разговора с жительницей Угорского поселения Мантуровского района Костромской области, июнь
[17] Это не вымышленный персонаж — речь идет о конкретном случае, зафиксированном О. А. Оберемко в ходе полевого исследования в одном из сельских поселений Краснодарского края (устные сведения).
[18] Социальное устройство на уровне муниципальных образований — предмет многолетних исследований С. Г. Кордонского.
[19] См., например, серию репортажей: Костюченко Е. Нам здесь жить (части // Новая газета. 2010. № 136 (3 декабря), 137 (6 декабря), 138 (8 декабря); Ее же. Станица России // Новая газета. 2011. № 84 (3 августа).
[20] См.: Николаев В. Г. «Тихие омуты»: явное и латентное насилие // Общественный вердикт. 2011. № 1 (10). C. 27—30.
[21]Мертон Р.Указ. соч.
[22]Димитриев А. В. Символическое использование автомобильных номерных знаков водителями города Чебоксары / Выпускная квалификационная работа. М.: ГУ ВШЭ, факультет социологии, 2008 (неопубл.).
[23] Один из показательных случаев — наказание в виде 4 лет лишения свободы условно, назначенное экс-сенатору от Калмыкии и банкиру И. Провкину за изнасилование школьницы (2011). См.: http://www.newsru.com/crime/24jan2011/senatorrapestudsnt.html
[24] Автору довелось побеседовать на улице со случайно встреченным молодым человеком, отсидевшим 8 лет в тюрьме за убийство (Москва, 2011). Тот сетовал на то, что заключенные перестали придерживаться каких бы то ни было «понятий», хотя и в тюрьме человек должен оставаться человеком. Поскольку трудно предположить, что в каком-то сегменте российского общества (тем более состоящем из правонарушителей) придерживаются определенных правил, при том что во всех других их в значительной степени игнорируют, следует отнестись к этому свидетельству всерьез.