Фаусек Ю.И. Русская учительница. Воспоминания Монтессори-педагога. Кн.1; Сороков Д.Г. Русская учительница. Семейные истории и метод научной педагогики Юлии Фаусек. Кн.2 – М.: ФОРУМ, 2010.
Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 4, 2012
Анализ жизненного пути Юлии Фаусек[1], талантливого учителя, бестужевки (вы-пускницы знаменитых Бестужевских курсов), ученого-зоолога, одной из первых русских женщин, получивших доступ к академической кафедре, вероятно, по-может прояснить наши представления о поколении, которое сформировалось в России в особой атмосфере рубежа XIX—XX столетий. Оно выстояло в Первую мировую, пережило две революции, Гражданскую, голод, сталинские репрессии, Отечественную войну, блокаду. Это возможность представить тот сгусток талан-тов, тот концентрированный избыток культурных сил, расходование которых дало в будущем долгий и устойчивый эффект, несмотря на плановое уничтожение. Среди личных знакомых и друзей семьи Юлии Фаусек числятся цареубийцы Андрей Желябов и Александр Ульянов, писатель Вс. Гаршин, физиологи Н. И. Се-ченов и Н. Е. Введенский, химик Д. И. Менделеев, зоологи С. М. Герценштейн и К. С. Мережковский (брат писателя Д. С. Мережковского), Н. П. Вагнер — пи-сатель, сказочник («Сказки Кота-мурлыки»), романист, знакомый Чехова, психо-лог и спиритист (занимался вместе с Бутлеровым, но последний научно исследо-вал медиумизм, а Вагнер больше фантазировал). Перечень разнообразен и далеко не полон. Биография каждого из них по насыщенности пережитого — историче-ский роман или захватывающая новелла.
Это о них сказал Мандельштам в 1922 году — «потерпевшие крушение вы-ходцы девятнадцатого века». Про них, про эту среду, окружение, про саму Юлию Фаусек и ее педагогику.
Учительство — это один из возможных способов «согреть телеологическим те-плом», «гуманизировать» иррациональность очередного виража истории, очеред-ной петли. Не сразу проступивший тяжелый бред XX века укрощался рациональ-ным энциклопедизмом всех тех, кого «новый исторический материк» поглотил позднее без разбора. Это они, «энциклопедисты», совершили прорыв, пробили брешь в истории и науке. И все поголовно учительствовали. Учительствовали ор-ганично, естественно и просто, щедро делясь избытком личных запасов, которы-ми наградила природа.
Тогда же — в конце 1910-х — в 1920-е годы — возникли совсем точечные оча-ги работы с маленькими детьми, готовившие их к взрослой жизни в разрушенном мире. В Европе к тому времени существовало всего две системы дошкольного вос-питания — фребелевская и монтессорианская. И та и другая предполагали «штучное» свободное воспитание, наблюдение за каждым ребенком и создание условий для его развития. Фридрих Фребель, философ, романтик, последователь идей Песталоцци, еще в 1820-х придумал школы, специальный «детский сад» — и обучал «детских са-довниц» выращивать маленьких творцов. А к 1826 году сложилась его главная книга «Воспитание человека», в которой он упорядочил свой опыт. Суть фребелевской авторской методики заключалась в том, что дети в игре и через игру осваивали необ-ходимые навыки, чтобы стать людьми, способными прежде всего к творчеству. По замыслу Фребеля деятельное участие в занятиях принимали семьи. Родители вместе с хорошо подготовленными воспитателями в условиях «детского рая» должны были помочь раскрыться ребенку. К середине XIX века существовало несколько таких заведений для младшего возраста[2]. В России последовательниц немецкого опыта называли «фребеличками».
Имя Марии Монтессори громко зазвучало позднее. К своей философии и кон-цепции «детского дома» в прямом и переносном смысле она пришла в 1900-х че-рез психиатрию, антропологию, изучение гигиены, через работу с больными, умственно отсталыми детьми. Воспитание по Монтессори должно происходить в двух системах координат. С одной стороны, это последовательные занятия с учениками, а с другой — не менее последовательная научная школа, лаборатор-ная площадка, где учитель и ребенок постоянно исследуют свои объекты, где дети записывают наблюдения, а воспитатели изучают их поведение, психику, динами-ку сенсорного развития, контролируют себя и подопечных, постоянно экспери-ментируют. Результатом становится правильно регулируемая свобода. Взрослый в этой системе — не руководитель, а только помощник. Каждый ребенок развива-ется сам, выбирая свой ритм.
Педагогические опыты, войны и реформы
В 1920-е годы, когда был поставлен основной диагноз «тотальное крушение» — цивилизации, культуры, истории[3], — на короткое время все эти педагогические пробы легализовались и в России, получили официальный статус, а «фребелички» и «монтессорианки» могли открыто полемизировать. Никогда еще «детсадовские войны» не обретали столь острый характер. Правда, битвы между фребелевской партией и партией сторонников метода Монтессори были несмертельными. И те и другие могли жить. А вот «на смерть» убивали, уничтожали и разгоняли целые учреждения, которые не вписывались в жесткие рамки советского воспитания, позднее — в 1930-е. В 1920-е масштабы склок носили относительно цивилизован-ный характер. Количественный перевес оставался на стороне «фребеличек», может быть, потому что немецкий образовательный вариант органичнее воспринимал-ся в России. Московско-питерские сторонники Монтессори — А. П. Выгодская, А. А. Перроте, Т. Л. Сухотина, В. В. Таубман — оставались в меньшинстве. Среди них Юлия Фаусек, наверное, была самой последовательной и стойкой.
В мае 1918 года Юлия Ивановна Фаусек открыла в Петрограде первый дет-ский сад, работавший по системе Монтессори. Его посещали 200 детей в возрасте от одного года до девяти лет.
Чуть больше десяти лет она преподавала в Институте дошкольного воспитания и Ленинградском государственном педагогическом институте имени А. И. Герце-на, занималась с детьми, читала лекции по педагогике Монтессори в петроград-ском Дошкольном институте, писала и публиковала статьи и книги[4].
Как прошли эти годы? Почти в полном одиночестве. Единомышленников было слишком мало. А те, что были поначалу, к середине 1920-х отошли в сторо-ну. Травили Фаусек постоянно. Сначала чужие, а потом свои, вчерашние друзья и соратники, устраивая провокации и мелкие подделки документов. Проверки, комиссии душили работу, а кульминация травли пришлась на 1925—1926 годы, когда в феврале на трехдневной московской конференции было организовано на-стоящее судилище над монтессорианками. Окончательный разгром был отсрочен благодаря заступничеству Крупской. Она знала Юлию Фаусек, поддерживала ее практику, ей нравились идеи Монтессори: «Система игрушек Монтессори и на-правлена к тому, чтобы не словами, а подбором игрушек приучить самых маленьких детей к наблюдению и к упражнению своих внешних чувств»[5].
Но защита оказалась слабой, и в 1931 году группы Фаусек расформировали. Решающую роль сыграли педагогические взгляды Юлии Ивановны, она счита-ла политизацию воспитательной работы с дошкольниками недопустимой. А воцарявшаяся государственная система стремилась идеологизировать все вокруг — в том числе и систему воспитания маленьких детей, в которых хотели видеть будущих строителей коммунизма. Кроме того, примат коллективного воспитания и организация обучения по жесткой дисциплинарной модели пришли в явное противоречие с представлениями Монтессори-педагогики о роли свободного вы-бора занятий в воспитании, об индивидуальном темпе и индивидуальной траекто-рии развития каждого ребенка.
С момента закрытия Монтессори-групп Фаусек больше не работала с детьми. Она сосредоточилась на разработке обучающих дидактических материалов и их пропаганде. Только в этом она еще могла сохранить верность идеям Монтессори[6].
Но… события развернулись стремительно. Понижение по службе. Сначала Юлия Фаусек — профессор, потом доцент, потом просто преподаватель, потом — безработица, почти «волчий билет». Она просила помощи у коллег покойного мужа, бывших подчиненных. Ей либо отказывали, либо давали какой-нибудь со-всем ничтожный заработок. Уничтожение дела всей ее жизни завершилось зако-номерным приговором времени: «Фаусек — фигура трагическая, а это не жанр советской педагогики»[7].
«Чувство ожидания необыкновенного жило во мне довольно долго… но мало-помалу оно уменьшалось. и, наконец, исчезло совсем, уступив место другому чувству — тоже ожидания, но не радостного, а тоскливого: какое огорчение <…> подстерегает меня… чтобы вызреть в реальную беду?»[8] Эта запись сделана Юли-ей Фаусек незадолго до смерти в блокадном Ленинграде. Далее — сухой перечень, калькуляция бед, несчастий, одно тяжелее другого. Итог: «Время слишком изо-бретательно на несчастья. Плакать давно уже не могу — нет слез. И по-прежнему трудно вспоминать и писать о горе».
1924-й — смерть брата — и последний год относительно спокойной рабо-ты Юлии Фаусек, когда она еще могла много и плодотворно писать, публико-ваться, путешествовать. Весна, осень, ранняя зима — она посетила все ведущие школы Монтессори в Европе, в Амстердаме подружилась с Эйнштейном (про-говорили взахлеб несколько дней подряд). Полезные встречи, конференции, доклады, выступления. Подъем и невероятный прилив сил чувствовала Фаусек во время командировок. А в России сгущались тучи. В связи с реформой вузов
на основе постановлений III Всероссийского съезда по дошкольному воспита-нию (15—21 октября 1924 года) о коммунистической дошкольной педагогике на-чался пересмотр работниками кафедр своих прежних позиций. 13 октября на кон-ференции ПИДО[9] принято решение создать комиссию по реорганизации в духе системы коммунистического воспитания детских садов, которые не отвечали требованиям, предъявляемым к детским садам как базам практики студентов до-школьного факультета. В отсутствие Ю. И. Фаусек первыми «дрогнули» и начали «сдавать» самые ближние, соратники, доверенные лица. В. В. Таубман продолжи-ла «пересмотры» и приспособления системы Монтессори к марксистской педаго-гике, что после возвращения Фаусек привело к внутренней войне группировок. Но силы были неравны. За короткий срок война была проиграна. В двадцатую годовщину смерти мужа Юлия Фаусек потеряла все.
В апреле 1930-го полным ходом началась реформа высшего и среднего образо-вания, предписывавшая полную перекройку вузовского сектора. Дополнительные учреждения — узкопрофильные вузы, созданные на базе институтов, — переходи-ли в прямое подчинение отраслевых промышленных объединений, что означало перепрофилирование образования. В целом выстраивалась «вертикаль», в которой каждое низшее звено подчинялось высшему, и дошкольное воспитание, встраива-ясь в новую систему, приобретало жесткого партийно-производственного заказ-чика. Реформа предполагала полную реорганизацию всех детских очагов, прежде всего опытных площадок и классов Монтессори, их «слияний» и «поглощений», замены старого преподавательского состава.
Фаусек ушла со всех должностей в ЛГПИ и вскоре уволилась совсем. С 1931 года зарабатывала вязанием шапок, штопаньем и вышивкой белья. Начала записывать, припоминать пережитое, увидев в этом «средство от депрессии».
Семейная история
История Юлии Фаусек — это история в том числе и трех семейных гнезд — роди-тельского дома, своего собственного и семьи брата Николая Андрусова. История «родоплеменных» связей, переплетений. Дети, племянники. Продолжения не последовало, потому что двадцатый век разорил все гнезда, разметав их, немногих выживших обитателей, по свету.
С чего все начиналось? Было детство в приморском городе. Сначала в Одессе, потом в Керчи. Детство очень короткое, но «стилистически» совершенно «гриновское»: «алые паруса», созвездия, легенды про путешественников и дальние страны, диковинные книжки на разных языках, клады и культовые вещицы. Все это «богатство» привозил, возвращаясь из плаванья, обожаемый отец — моряк капитан Иван Андрусов, судоводитель от Бога, любимец адмирала Нахимова. После тяжелого ранения в Крымскую войну при обороне Севастополя он ушел в отставку и поступил на службу вольнонаемным штурманом в Русском обще-стве пароходства и торговли. Ранние годы Юлии Андрусовой — это постоянное ожидание отца. Однажды, осенью 1870 года, он не вернулся. Во время бури его пароход разбился у берегов Анапы. Гибель отца детству положила конец. Имен-но тогда у ребенка возникло стойкое ощущение: надо всегда держать оборону своего места.
Место отца в какой-то мере занял старший брат — Николай Иванович Андрусов, «ученый-романтик», страстно увлеченный наукой, настоящий демократ. Его короткий послужной список: геолог, палеонтолог, один из основоположников палеоэкологии, пионер русской палеогеографии и палеоокеанографии, членкор Петербургской академии наук (1910). Действительный член Петербургской (1914) и Российской (1917) академий наук. Он буквально фонтанировал новыми идея-ми. Они становились импульсом для развития целых отраслей и разделов науки. Его жизнь — и детективный, и приключенческий, и любовный роман. Учился в Новороссийском университете, где в 1870-х преподавали Сеченов, Мечников. Участвовал в студенческих волнениях, собирал подписи против увольнения Меч-никова, за что получил клеймо «политически неблагонадежного». Блестяще за-щитил диссертацию, участвовал в нескольких экспедициях, во время которых сделал несколько важнейших открытий, имевших поворотное значение для нау-ки. Так, он раскрыл загадку нефти, объяснив ее животное происхождение. Ни-колай Андрусов создал научную школу, и не одну. Он умел убеждать и покорять, умел находить общий язык с самыми разными людьми, умел разговаривать про-сто и ясно, располагая к себе и вызывая доверие, и поэтому в поездках нередко добывал редкую, ценную и малодоступную информацию. Николая Андрусова любили многие. Сильный, выносливый, он научился выживать, находить выход из самых безнадежных обстоятельств, делился энергией со всеми, кто оказывался рядом. До конца жизни он остался романтиком: «…Наука — это та область, где, может быть, более чем в какой-либо области человеческих отношений проявля-ется чувство единства и братства. Бывают и тут войны: проливаются чернила, по свойственной человеку слабости наносятся тяжелые раны самолюбию, но в этой войне, может быть, меньше, чем где бы то ни было, играют роль национальности, и перед общими интересами науки исчезают границы государств.»[10]. Такое пре-красное донкихотство, очень характерное для стилистики 1920-х.
* * *
15 января 1910 года произошла трагедия — покончил с собой старший сын Юлии Всеволод. Она пережила острое психическое расстройство, но все же нашла в себе силы вернуться к жизни. Младшие дети, трое сыновей и дочь, подрастали. А вот муж Виктор Андреевич Фаусек, блестящий зоолог, энтомолог, профессор Жен-ского медицинского института, директор Высших женских курсов, так и не смог пережить гибели сына. Через полгода он скончался и был похоронен на Волковом кладбище рядом с Всеволодом.
Виктор и Юлия Фаусек — родственные натуры. Оба — «художники» в своем деле, в преподавании. Особое эстетическое чутье делало Виктора своим в среде артистической, литературной. В тогдашней компании свободно уживались писа-тели и ученые (Плещеев, Чехов, Ладыженский, старший Мережковский). Труды Фаусека по вопросам биологической эволюции, по эмбриологии беспозвоноч-ных, по истории зоологии — захватывающее чтение даже для непрофессионалов. Он собственноручно переписал и выверил несколько сотен статей, заложив осно-вы естественно-научной серии.
Все они, и Андрусовы, и Фаусеки, и люди их круга, были буквально одержимы наукой. Спустя годы Юлия Ивановна вспоминала молодой кружок, где познако-милась с будущим мужем: «…Горячие споры. И среди них всегда спокойное, дель-ное, иногда с оттенком юмора, замечание Фаусека». После этой фразы — точное замечание: «Юмор по отношению ко многим фактам российской действительно-сти — изобретение, по-видимому, чисто национальное, вызванное необходимо-стью. Так часто он имеет значение дезинфицирующего средства для души, очища-ющего в ней место для творческой работы. Казалось, Фаусек был положительно старше нас всех — не годами, а подлинным знанием… того, как на самом деле устроена жизнь. И отсюда спокойная уверенность и органическое отвращение к компромиссам»[11].
Творческая и научная одаренность родителей передалась детям. Все они окон-чили лучшие гимназии Петербурга, получили университетское образование. По-гибли все. Средний сын Владимир заразился энцефалитом во время экспедиции в Среднюю Азию.
Участь Николая, наверное, — одна из самых тяжелых, но неотличимая от дру-гих судеб, раздробленных машиной репрессий.
Николай Викторович более других походил на отца красотой, удачливостью, размахом, одаренностью. «Майский жук»[12], он окончил знаменитую гимназию Карла Мая и уже в школе навсегда увлекся авиацией. Взлет его карьеры — стре-мительный: после Гражданской войны с 1925-го — Академия воздушного флота, Московский авиационный институт, участник обществ Авиахим и Осоавиахим, за плечами около десятка опубликованных книг, серии статей. 20 декабря 1937 года арестован в связи с репрессиями против создателей реактивной техники — веду-щих сотрудников РНИИ — НИИ-3 (Реактивного института), детища М. Н. Ту-хачевского. 15 марта 1938 года обвинен в шпионаже, расстрелян и похоронен на «Коммунарке» (спецобъект НКВД, располагавшийся на бывшей даче Ягоды)[13]. До последнего, умирая от голода в блокадном Ленинграде, Юлия Ивановна Фаусек надеялась, что сын вернется.
Вот и все. Ее личная маленькая крепость — тот самый детский сад, на вхо-де в который значилось имя Марии Монтессори. Он возник как крохотный и хрупкий живой островок, вопреки гибели ближних, наперекор потерям, горю и хаосу Гражданской. Вошло в привычку снова и снова строить на выжженной земле «с нуля». Но после разгрома в 1930-м Юлия Ивановна словно бы и пере-стала существовать совсем. Умерла в блокадном Ленинграде в феврале 1942-го. Дочь, накопив средства на фанерный гроб и машину, в марте похоронила Юлию Ивановну в траншее братской могилы Волкова кладбища. Вероятно, в 1945-м именно она передала в Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина рукописи матери, 19 тетрадок с воспоминаниями[14]. О ней самой и о детских педагогических затеях 1920-х скоро забыли.
Сквозь призму издательского бизнеса
Только полвека спустя ураган 1990-х вдруг стал охотно возвращать имена, пре-рванные традиции, высасывая их питательное вещество, быстро насыщаясь, от-брасывая шелуху и сухие шкурки.
В 1990—2000-е начинается «вторая жизнь» монтессорианства, как, впро-чем, и других несоветских педагогических практик. Юлия Фаусек вернулась из небытия как персонаж легендарный, полумифический, приспосабливаемый к новым условиям. Благо сохранилось ее наследие, книжки, пособия, дидакти-ческий материал, но самое лакомое — ее записки. Но. педагогика — занятие штучное, полностью зависящее от личности наставника, и как бы мы ни грези-ли о конвейерности и технологиях, все равно уникальный опыт преподавания, если таковой имеется, с трудом повторяется и почти никогда не подлежит ти-ражированию.
Интересно, что именно и каким образом возвращали, восстанавливали за по-следние 15—20 лет, как обращались с утраченным. Посмотрим внимательно, с ка-кими «упаковками» документов, фактов, свидетельств мы имеем дело.
Показателен двухтомник «Русская учительница»[15]. Сразу бросаются в глаза странности составления. Издание представлено читателю как «дилогия». Авторы неоднократно на этом настаивают, следовательно, ожидают восприятия двух раз-делов, двух книг взаимосвязанно, что предполагает возможность содержательного и структурного соотнесения их между собой. Однако складывается ощущение, что здесь мы имеем дело с подменой: на самом деле вместо двух книг получилась одна, содержание которой под разными «вывесками» дублируется от раздела к разделу, переходит из одной части в другую. Разумеется, автор имеет право составлять свои новые сочинения из собственных старых текстов, опубликованных ранее, впол-не законно может перепечатывать, комбинируя их, тасуя и справедливо надеясь, что в других сочетаниях они обретут дополнительную ценность[16]. Но удивитель-но, когда одни и те же фрагменты републикуются параллельно в разных частях «дилогии». Совпадения прямые, буквальные и косвенные охватывают тридцать процентов двухтомника.
При внимательном разглядывании обнаруживается, что это «близнецы», для имитации их внешнего несходства «одетые» по-разному. В них одна и та же осно-ва — «Воспоминания Юлии Фаусек», несколько опубликованных и архивных ма-териалов.
Меню второго «тома-близнеца», если не считать описания личной «монтессориады» Дмитрия Сорокова и его помощников, предлагает читателю то же самое блюдо, но с другим гарниром и пищевыми добавками. Читатель растерян. Не потому, что под видом изобилия на самом деле ему предложен довольно скудный продукт. Это не так. Все-таки работа с архивным материалом, незави-симо от степени его доступности и упорядоченности, всегда требует некоторой дисциплины и усидчивости, поэтому вызывает уважение признание составите-лей в том, что им понадобилось 18 лет, чтобы собрать весь исторический корпус. Подготовка издания заняла свыше двух лет. Но читатель все равно недоумевает. Одни и те же факты поданы дважды, но в разных посудинах. Почему? Разгад-ка, вероятно, в том, что Дмитрию Сорокову и его команде понадобилось проде-монстрировать, а главное, смешать возможности разных методов — биографи-ческого, феноменологического. Какого еще? Составители сначала осторожно, потом все более настойчиво поясняют и словно бы гипнотизируют читателя, упоминая на всякий случай и про «магию цифр»[17]: «Во второй части даем обоб-щение научно-методических работ Юлии Ивановны… а также делаем попыт-ку реконструкции и описания (от лица героини) научно-методического вклада Ю. И. Фаусек. В третьей части, используя в качестве основного психологи-ческого и центрального литературного приема идентификацию, мы пишем от лица Ю. И. Фаусек. Реализуя биографический метод исследования, произво-дим попытку реконструкции значимых для развития ее личности событий и вы-боров, выстраиваем причинно-следственные связи и выявляем их влияние». Авторы только вскользь проговариваются, чуть приоткрывая карты, слегка об-наруживают свои намерения. Дальше — больше. «Хотелось бы также надеяться, что исповедальный прием, подчеркнутый нами в процессе литературной обра-ботки и монтажа объемнейших рукописных и архивных материалов… позволит осветить те грани натуры героини, которые <…> в силу особенностей… не могли проявиться ни в изданных работах, ни в рукописях».
Послесловие составителей короче, но конспективно повторяет предисло-вие, финал дублирует начало, но слаще, паточней, обнаженней: «Мы задей-ствовали язык монтажа. Но в процессе монтажа мы — всегда за Юлию Иванов-ну». Еще отчетливей эти манипуляции с историческим материалом обоснованы в установочном тексте, открывающем «вход» во вторую книгу. Детализация ка-сается методологического аппарата, взятого Дмитрием Сороковым напрокат из других областей гуманитарного знания: «Двухтомник о жизненном пути Юлии Ивановны Андрусовой-Фаусек… автор рассматривает не как беллетристиче-ское произведение, а как научное исследование феноменологического толка (sic! — Е. П.). Оно опирается на принципы гуманитарной методологии в науке и имеет соответствующий научный аппарат: научную проблему, цель, иссле-довательские вопросы, объект, центральный предмет, центральный метод, на-учную новизну, теоретическую и практическую значимость». Читатель вправе задать вопрос Дмитрию Сорокову: «Уважаемый автор, сейчас Вы с кем разго-вариваете?»
Второй «близнец» построен причудливей и более «фантазийно» по сравне-нию с первым. Эта научная фантазийность объясняется тем, что в первой се-рии автор-составитель и его группа поддержки чувствовали себя отчасти робко и поэтому старались, как могли, представить своего героя, его тексты, аккуратно вмешиваясь и призывая в помощники весь арсенал орудий — реконструкцию, реставрацию, монтаж и коллаж. В следующих сериях автор уже перестал стес-няться какими-либо ограничениями, делая в высшей степени невинное, словно бы оправдательное, признание в «рамочном» тексте: «Автор, монтируя рукопис-ные и архивные материалы в контексте документальной реконструкции событий или создавая свой собственный текст в контексте реконструкции художествен-ной, пытался выявить мотивацию подлинно нравственных выборов героини и уникальную траекторию ее жизненного пути, проходящего между Сциллой ситуативности и Харибдой надситуативности» (sic! — Е. П.). Беда в том, что во втором томе голос публикатора-реконструктора слышнее, сливается и времена-ми заглушает голос персонажа. Последний документ, завершающий дилогию, называется «Письмо русской учительницы к неравнодушному коллеге» под-писан тремя авторами — Юлией Фаусек и «прочитавшими ее письмо в апре-ле 2010 года Екатериной Сороковой и Дмитрием Сороковым». Вот такой худо-жественный прием.
Что получилось в результате? Благие намерения, паточная смазь, глянце-вая беллетристика, манипулирующая историей. За этим стоят немалые деньги, действительно долгий срок работы, репутации. Дмитрий Сороков — уважаемый человек, кандидат психологических наук, профессор кафедры индивиду-альной и групповой психотерапии факультета психологического консультиро-вания МГППУ. Педагогический стаж 24 года; с середины 1980-х — активный участник общественно-педагогических движений «Педагогика сотрудниче-ства», «Творческий союз учителей»; редактор-составитель хрестоматии «Шко-лы сотрудничества» (2000). Один из организаторов процесса возрождения Монтессори-педагогики в России (с 1990), ее историк и теоретик. Неодно-кратный лауреат конкурсов «Грант Москвы» в области наук и технологий в сфере образования. Резюме Дмитрия Сорокова, следуя правилу двухтом-ника, опубликовано дважды без изменений в конце каждой книги-близнеца. Что ж? Так лучше запоминаются сведения об авторе, «популярном педагоге». А еще Дмитрий Сороков получил диплом конкурса Фонда отечественного об-разования на лучшую книгу. Этой лучшей книгой 2010 года оказалась «Русская учительница», и вышла она в издательстве «Форум», существующем на рынке более 10 лет и выпускающем учебники и учебные пособия по всем «рыночным направлениям», включая психологию, культуру, дизайн, медицину, политику,
технику, историю и все остальное. Продукция на любой вкус — и для физиков и для лириков. «Русская учительница» вполне встроилась в этот издательский бизнес. Дмитрий Сороков как один из любимых авторов заодно с «Русской учительницей» незаметно сделал еще одну книжицу в том же 2010 году — «Работа с научной информацией: написание и защита квалификационных работ по психологии». Все вместе — это уже не «близнецы», а «тройняшки», поскольку «учебное пособие» — логичное продолжение и завершение того странного ВАКовско-фрейдистского стиля, что оформляет «ритуальное» ав-торское присутствие в дилогии и трактует принципы работы с источниками. Такая ниша.
К слову, о нише. На самом деле повествование о замечательной Юлии Фау-сек, вопреки благородным намерениям ее воскресителей, сегодня выпадает из локального монтессорианского контекста. В первую очередь тема воспитания по системе Монтессори и обсуждение ключевых фигур попадает под юрисдик-цию виртуального ведомства, ответственного за историко-культурологические интерпретации детской проблематики. «Детство, отрочество, юность» сегодня — это, безусловно, рейтинговая модная тема, подтвержденная системой гранто-вых приоритетов — как у нас, так и в Европе/Америке[18]. Особенно «советское» вспоминают с наслаждением и грустью, со страхом и отвращением. «Советским» занимаются теперь «новые археологи», раскапывают и рассказывают о своих на-ходках историки, искусствоведы, культурологи, журналисты[19]. Вот политика. Официальная жизнь. А вот повседневная. Советская повседневность — вкусный кусок для многих, она теперь неопасна и легко разбирается на сувениры. Внутри советской повседневности есть особая территория — советское детство. Только за последние 3—5 лет в университетах, исследовательских центрах и СМИ состоя-лось 238 круглых столов, посвященных детской теме в разных ее обличьях — чте-нию, воспитанию и образованию. Научная фетишизация детской темы — чем-то сродни бизнесу: хорошо продается, есть заказчики, исполнители, покупатели. В этом секторе сложились, как положено, свои правила и «ценовая политика». «Семиотики» и «антропологи» расставили акценты, задали векторы и подходы. В результате «раскрутка» темы приобрела вполне ожидаемый литературоцентри-ческий подход. Такой идеологический ракурс оправдан и объясним — структура и практика детского чтения, его традиции — действительно один из важнейших ключей к описанию. Важнейший, но не единственный.
Исследователи, как правило, либо совсем не замечают, либо поверхностно и вскользь упоминают предысторию «модели советского детства» как она сложи-лась в ранние 1930-е и закреплялась все последующие годы. Корни глубже. Обкат-ка происходила раньше, заготовки апробировались еще в полемике 1910-х, в тех самых «детсадовских» войнах, когда схватились между собой «альтернативщицы» — фребелички и монтессорианки. И не только они. Позднее, когда начались уже нешуточные погромы, конференции и съезды, предание анафеме педологов и прочих, схема уничтожения уже была отработана и место для советских приви-вок, поглощений и слияний, бригадных и проектных работ, производственного и идеологического воспитания — пустыня для всех начинаний — было уже расчищено. Наши и американские семиотики наверняка знают об этом. Но их при-влекают крупные сюжеты: интернационализм, патриотизм, глобализм советского детства. Интересно другое: как в среде тех же самых «альтернативщиков» — вче-рашних соратников Фаусек по монтессорианству — выковывались самые ярые гонители и советские педагогические активисты. Технологии использования, «применения», «приспособления», «переупаковки» старого дореволюционного или нерусского в российское советское, технологии «предательства», в конце кон-цов, — человеческого и профессионального[20].
Имеются в виду многочисленные растерянные попытки издательского бизнеса собрать историю образовательной «отрасли». Она не поддается. Ускользает. Рас-сыпается. Очевидно, не найден язык описания, а главное, не известны, не освое-ны формы сборки. Отсюда в этом отсутствующем сюжете поразительным образом рифмуются проекты, казалось бы, несопоставимые, даже полярные: глянцевая ре-конструкторская дилогия про Юлию Фаусек, российскую монтессориаду и не менее глянцевые «Хроники образовательной политики: 1991—2011» Бориса Старцева[21]. Внешне ничем не похожие, за исключением блестящих леденцовых игрушечных об-ложек, они неожиданно совпадают методологически — и в том и в другом случае ав-торы отсутствие истории маскируют и подменяют занимательностью, реконструк-цией, беллетристическим кокетством, монтируя газетно-журнальные репортажи, обозрения официального верхнего среза событий 1991—2011-го по искусственному хронологическому принципу. Эдакая литературная игра с источниками.
Результат в обоих случаях примерно один и тот же: перед глазами читателя мелькают картинки, по усам течет, а в рот не попадает. Нынешняя продукция — исторический гламур: приятна на ощупь, балует глаз. В ней всерьез хороши фотографические вкладки. В них — убедительность и сила подлинных документов. Подлиннику не нужны реконструкторская бутафория, гарнир симулякров. Под-линник не нуждается в подпорках и сам постоит за себя.
И последнее. Название дилогии — «Русская учительница» — в соответствии с законами и правилами отечественной семиотики отсылает нас к национальному «учительскому канону», сложившемуся в русском культурном сознании и обихо-де, в бытовой и образовательной практике XIX—XX веков. В структуру канона входят такие обязательные составляющие, как «миссия учителя», обычно препо-давателя словесности или родственных гуманитарных дисциплин; центральная воспитательная роль и воздействие на дальнейшую судьбу учеников; «магнетизм» и стойкая «харизма», ореол мученичества и гонения или, наоборот, преодоление трудностей и заслуженное признание. Исключительный «учителецентризм», ка-нонизация педагога особенно закреплена в публицистике начиная с 1930-х годов[22], и «Русская учительница»-2010 — нечаянно продолжает линию, обозначенную в свое время повестью Николая Шкляра «Народная учительница» (1939; 1950) — советской педагогической агиографии, ставшей своего рода классикой жанра. «Народная учительница» — про талантливую Юлию Михайловну Савельеву, «в годы реакции боровшуюся за народную школу, за свет и знания для народных масс, а затем — после Великого Октября — ставшую активной участницей социа-листического строительства».
«Учительский канон», «канонизация учителя» как одной из центральных фи-гур российско-советского и постсоветского культурного универсума — это кон-станта национальной мифологии. Она сохраняется при всех реформах и сменах идеологических, образовательных парадигм. И защитники канона, и их оппонен-ты, на самом деле сами того не подозревая, находятся внутри одного и того же круга, замкнутого прочной и неколебимой национальной традицией.
[1] Фаусек Ю. И. Русская учительница. Воспоминания Монтессори-педагога. Кн.
[2]Коджаспирова Г. М. История образования и педагогической мысли. М., 2003. С. 90.
[3]Блок А. А. Крушение гуманизма. 1921.
[4] «Детский сад Монтессори. Опыты и наблюдения», «Обучение грамоте и развитие речи по Монтессори», «Обучение счету по Монтессори», «Значение рисования в школе Монтессори» и другие.
[5]Крупская Н. К. К вопросу о социалистической школе (1920—1925) // Н. К. Крупская. Педагогические сочинения в десяти томах. Т. 2. Общие вопросы педагогики. Организация народного образования в СССР. М., 1958. С. 10—15.
[6] 90 лет Монтессори-педагогике в России // Дошкольное образование. 2008, № 10, http://dob.1september.ru/article.php?ID=200801009; Хилтунен Е. Юлия, или Первая весна итальянской школы в России // Дошкольное образование. 2007, № 3, http://dob.1september.ru/2007/03/17.htm
[7]Фаусек Ю. И. Указ. соч. С. 291.
[8]Сороков Д. Г. Указ. соч. С. 258.
[9] Педагогический институт дошкольного образования.
[10] Сороков Д. Г. Указ. соч.С. 10, 12, 184—185.
[11]Сороков Д Г. Указ. соч. С. 13, 15, 197.
[12] Бывшие учащиеся петербургской школы Карла Мая на протяжении всей жизни называли себя «майскими жуками».
[13]Сороков Д. Г. Указ. соч. С. 16.
[14] Там же. С. 15.
[15]Фаусек Ю. И. Указ. соч.; Сороков Д. Г. Указ. соч.
[16]Сороков Д. Г. Вслед за Юлией Фаусек (опыт реконструкции психолого-педагогических основ Монтессори-педагогики в России) // М. В. Богуславский, Д. Г. Сороков. Юлия Фаусек: Тридцать лет по методу Монтессори. М.,1994.
[17] 2010 — Год учителя; 2007 — 100-летие Монтессори-педагогики; 2008 — 95 лет российской Монтессори-педагогике, 145 лет — со дня рождения Ю. И. Фаусек. 2007/2008 — 18 лет возрождения отечественного монтессорианства. Ложка, то бишь книжка «Русская учительница…», как раз пришлась к обеду.
[18]Бокова В. Детство в царском доме. Как растили наследников русского престола. М.: Ломоносовъ, 2011; Дрейкурс Р., Золц В. Манифест счастливого детства: Основные идеи разумного воспитания. Екатеринбург: Рама Паблишинг, 2011; Епархиалки: воспоминания воспитанниц женских епархиальных училищ / сост. О. Д. Попова. М.: Новое литературное обозрение, 2011; Иванов А. Е. Мир российского студенчества. Конец XIX — начало XX века. М.: Новый хронограф, 2010; Ямбург Е. А. Школа и ее окрестности. М.: Центр книги ВГБИЛ им. М. И. Рудомино, 2011; Феофанов А. М. Студенчество Московского университета XVIII — первой четверти XIX века. М.: Православный Свято-Тихоновский богословский ин-т, 2011.
[19]Пенская Е. Н. «Мурзилка» и мы // Литература. Журнал для учителей словесности. 2011, № 17 (декабрь). C. 48—52, lit.1September.ru
[20] На фоне глянцевой «науки» для потребителей интеллектуального гламура одно из исключений — спокойное и основательное исследование фактов, архивных материалов: Красовицкая Т. Ю. Модернизация российского образовательного пространства. От Столыпина к Сталину (конец XIX века — 1920-е годы). М.: Новый хронограф, 2011.
[21] См. рецензию в этом номере ОЗ.
[22]Печерникова И. А. Учительница-орденоносец Т. И. Бабайкина. Горький, 1939; Голленгер Г. Ю., Тумаровская А. И. Воспитанница Наталья Николаевна Годоснидская. М., 1939; Дзюбинский С. Н. Народный учитель. Повесть об учителях Ю. Ф. и Н. М. Головиных. М., 1939; Петров H. A. Личный пример учителя. М., 1939; Бессонов Ю. Две жизни. Жизнь и педагогическая работа А. Д. Обуховской. М., 1937; Евдокимов И. Учительница Н. В. Покровская. М., 1937; Козлина М. Многолетний опыт учителя математики В. В. Андрианова. М., 1937; Шкляр Н. Г. Большая жизнь. Повесть о жизни и работе народной учительницы Ю. М. Савельевой. М., 1939; Яковлев A. C. Народный учитель К. И. Муравьева. М., 1939; См. также: Белова Н. А. Повседневная жизнь советских учителей. Автореф. дисс. … к. и. н. Специальность 07.00.07 (этнография, этнология и антропология). М., 2011.