Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 2, 2012
«Отечественные записки»: Что, по-Вашему, есть коррупция?
Симон Кордонский: Есть множество определений коррупции. В быту и политике — это совокупность всего плохого, из-за чего жизнь не такая, какой она должна быть. Коррупция — это универсальное объяснение несоответствия ожидаемого (идеального) ощущаемому (реальному) положению дел. Мы плохо живем, потому что у нас всеобъемлющая коррупция.
Но я не слышал никогда, чтобы люди сами себя — без иронии — определяли как коррупционеров. Скорее можно услышать: «он, она, они воруют», «все берут». Доказать, что некто коррупционер, достаточно сложно. Каждый факт доказанной коррупции — это результат определенного конструирования. Следователь, дознаватель, из подручных материалов при наличии социального заказа конструирует некоторое действие или их последовательность и называет сконструированный им феномен коррупцией.
Логика и практика борьбы с тем, что мешает процессам государственного управления, сформирована еще в 30-е годы ХХ века. Тогда боролись с «врагами народа». Все политические процессы, как известно, конструировались специально предназначенными на то людьми по прямым указаниям ВКП(б). Были даже выдающиеся сценаристы политических процессов, вроде знаменитого Льва Шейнина, одновременно являвшегося и известным драматургом, и старшим следователем Генеральной прокуратуры. Эти действа расписывались по ролям, потом создатели спектаклей заставляли людей играть предписанные им роли врагов народа и шпионов разных разведок. И сейчас такое происходит в громких антикоррупционных процессах, как видно из «дела Магнитского». Да и не только в таких процессах.
ОЗ: Существует система неформальных платежей. Какую функцию выполняют эти платежи?
С. К.: Наше государство — преимущественно ресурсное. Его основная функция — в концентрации и распределении ресурсов согласно принципам распределительной социальной справедливости. У нас не деньги, а финансовые ресурсы, не товары, а материальные ресурсы, не власть, а властные ресурсы, не информация, а информационные ресурсы.
В рыночной экономической системе объем концентрируемых и распределяемых государством ресурсов ограничен. Экономическую динамику определяют цена денег, ставка банковского процента, цена кредита. Цена денег назначается центральными банками, федеральной резервной системой (в США). Деньги покупают другие банки и продают их тем, кому они нужны, по ценам, которые устанавливаются на рынке.
В нашей ресурсной системе деньги есть только формально. Зато существуют финансовые ресурсы, распределяемые государством сообразно его целям. По идее государства распределительной справедливости эти ресурсы должны перераспределяться конечным потребителям через систему разного рода государственных контор совершенно бесплатно. Это некий абсурд. На практике ресурсы распределяются отнюдь не бесплатно, а так, что каждый получатель ресурсов должен «откатить» той структуре, которая распределяет. Если бы ресурсы на практике распределялись бесплатно, то система бы просто замерла. В ресурсной организации государственной жизни норма отката является функциональным аналогом цены денег в рыночной экономике. Без отката «ничего бы не стояло» и не двигалось. Только так система крутится и работает. Другое дело, что цена денег устанавливается централизованно, а норма отката устанавливается не централизованно. Она регулируется масштабом и тяжестью репрессий за то, что откат превышает некие никогда точно не известные размеры. Ведь существует жесткое правило — «брать по чину». Если человек берет не «по чину» — он попадает под санкции.
ОЗ: Это интуитивно определяется?
С. К.: Конечно. Можно брать десять, двадцать процентов. И это будет нормой. Но если некто берет семьдесят, то это уже не «по чину», и воспринимается как социальная несправедливость. Вот тогда и возникают условия для уголовно- правовой оценки обоснованности нормы отката. Если, к примеру, менты, крышующие один бизнес, узнают, что, скажем, госнаркоконтроль, крышующий другой бизнес, берет больше, чем считается возможным в этой среде, то начинаются наезды.
ОЗ: Выше описаны отношения между группами (чиновники — власть, чиновники — чиновники). А что простые граждане, врачи-учителя?
С. К.: Мы обсудили откат как действие, динамизирующее ресурсную систему в целом. Существуют также группы в этой системе, которые обладают предписанным государством правом на совершение некоторых действий. Это врачи, учителя, менты, — те, кто обладает специальными цеховыми знаниями и которым государство, по мнению этих групп, недоплачивает. Для них специфична статусная рента как одна из форм отката. Откат идет снизу вверх по иерархии распределения ресурсов, а статусная рента, как правило, горизонтально распределяется.
Используя статусную ренту, гражданин может повысить (купить) свой статус, получить таким образом право на статусную ренту (проплатив образование в вузе и должность врача, например).
Здоровье в нашей системе — тоже ресурс, который еще до недавнего времени был полностью монополизирован государством. Врач распределяет ресурс здоровья гражданам согласно каким-то государственным нормам (в системе ОМС, например). Он может распределять низкокачественное здоровье (очереди, отсутствие медикаментов, хамство), а может распределить здоровье более высокого качества. И за получение более качественного здоровья граждане платят врачам ренту — как одну из форм отката.
ОЗ: Расскажите о взяткоемкости законов, являются ли некоторые виды законотворчества переделом коррупционного рынка? Неужели все заранее известно и просчитано лоббистами этих законов?
С. К.: Просчитать можно, но заранее это не известно. Есть интуиция и опыт. Отдельные лоббисты курируют отдельный кусок рынка. Конечно, у них могут быть самые высокие мотивы. Они считают, что неправильно и несправедливо распределяются какие-то ресурсы и что не хватает какого-нибудь нормативного акта или конторы, которая бы следила за этим распределением. Лоббисты хотят сделать очередную контору для справедливого распределения и перераспределения ресурсов. В результате к полусотне контор добавляется еще одна, в которой будут свои нормы отката.
ОЗ: Получается, что коррупция в этом смысле — некий тотальный процесс, распространенный во всех странах и связанный исключительно с ресурсной экономикой и не зависящий от политических систем?
С. К.: Да. Если есть распределение ресурсов, то обязательно есть норма отката. Это существует в разных странах, в государственных и частных корпорациях, крупном бизнесе, везде, где есть ресурсная система. Все всё знают при этом.
В этих ресурсных системах нормального рынка нет, но есть административный рынок. Чем больше государство распределяет, тем выше норма отката. Когда были хорошие времена, норма отката была пять процентов, потом она поднялась до десяти-двадцати, все время увеличиваясь. Сейчас динамика нашей экономики низка именно потому, что норма отката чрезмерно велика, а масштаб и направленность репрессий — как регуляторов нормы отката — ситуативны.
ОЗ: Именно потому, что наша экономика является ресурсной, сложилась та социальная структура, которая сложилась?
С. К.: Да. Чтобы распределять, нужно знать, кому распределять. Для этого нужно выделить группы, назвать их, сказать, сколько им положено, и прописать это в бюджет. А потом, когда это сделано, система начинает жить своей жизнью, которая регулируется нормой отката.
В этой логике получается, что любой является рентополучателем, то есть коррупционером?
С. К.: Да, все — коррупционеры, других нет, если применять для описания и оценки системы критерии, выработанные для описания и оценки рыночных экономик.
ОЗ: Что в этих системах есть тогда борьба с коррупцией?
С. К.: В целом борьба с коррупцией — это нонсенс, поскольку это борьба с системой. Борьба начинается тогда, когда кто-то берет не «по чину». Если одна группа берет не «по чину», то другие группы, согласовав усилия, осуществляют передел рынка откатов и вытесняют с него «оборзевших». Обычно в момент передела рынка норма отката снижается, но потом снова постепенно растет.
ОЗ: Тогда получается, что наши идеальные представления рушатся?
С. К.: Все идеальные представления — внешние, импортированные. Якобы существуют социальные системы и экономики, в которых этих явлений нет. Вот мы сейчас законы примем, другого президента изберем, и система придет в желаемое идеальное состояние, чтобы было, как там. Реальность никого не интересует.
ОЗ: А что можно сделать? Мы же не можем традиционно выйти из сословных отношений и системы ресурсного государства…
С. К.: Много чего можно сделать. Можно сильно упростить систему. Можно изменить административно-территориальное деление, например. Можно изменить закон о системе госслужбы.
Есть, например, совершенно нефункциональный региональный уровень административно-территориального деления. Ведь что такое регион? Это фильтр, который собирает ресурсы снизу — с поселений, в конечном счете, — проводит их снизу вверх (до уровня федерации) и обратно сверху вниз (до уровня поселения). На этом фильтре оседает много, процентов двадцать всего объема распределяемых ресурсов. Ликвидация этого уровня освободила бы существенное количество ресурсов, которое можно иначе распределить, сломав существующие цепочки откатов.
Далее, можно было бы изменить законы о государственной службе, лишив служивые сословия множества функций распределения ресурсов и преференций, позволяющих им претендовать на откаты. Можно попробовать отказаться от государственных социальных обязательств в области образования, здравоохранения, культуры и науки, которые в конечном счете представляют собой распределение монополизированных государством ресурсов образования, здоровья, знаний и много другого.
ОЗ: Уже идут попытки что-то такое сделать — и вопль слышен страшный. Даже не столько от ресурсополучателей, сколько от простых граждан, которые беспокоятся о снижении уровня образования, здравоохранения и культуры.
С. К.: Потому что меняется привычный уклад жизни, меняется статусность. Раньше были учителя-бюджетники, теперь, возможно, будут просто работающие по найму. Великое дело делает Фурсенко — ликвидирует советское образование.
Наши школьники знают и про Толстого, и про экзистенциалистов, а инструкцию к технике прочесть не могут и не умеют. Следовать инструкциям тоже не умеют. В отличие, скажем, от американской школы, где учат читать и следовать инструкциям.
Есть конституционное право на образование, во исполнение этого права существует система учреждений и организаций образования, в которых учителя по утвержденной министерством программе распределяют утвержденные министерством образовательные ресурсы, учат детей в результате непонятно чему.
ОЗ: Тогда получается, что в целом идея государства благоденствия (социального государства) в кризисе?
С. К.: Да, потому что ресурсов не хватает.
ОЗ: Но ведь политическая элита не решается свернуть распределение социальных благ?
С. К.: Они вряд ли осознают проблему в целом, вне системы распределения ресурсов.
Задачи ставятся частично, иногда даже частично решаются. Когда пришел Фурсенко на министерство образования и науки, была задача модернизировать, разрушить, советское образование. Он много сделал для этого. Другое дело, что позитив, возникший в результате его деятельности, локален и пока не виден. Хотя он есть, образование в нашей стране уже не полностью распределяемый государством ресурс.
Со здравоохранением примерно так же развивается ситуация. Ресурс здоровья уже не полностью распределяется государством, но финансовые ресурсы, необходимые для здравоохранения, им монополизируются. Министерство занимается бюджетированием, распределением ресурса здоровья по ограниченным категориям населения. В результате государственное здравоохранение исчезает на низших уровнях территориальной иерархии. Освободившееся от государства пространство замещается частным здравоохранением, самолечением, знахарством, аптеками и множеством других институтов.
ОЗ: То есть мы возвращаемся в чеховские времена…
С. К.: До конца XIX века вообще не было института здравоохранения, такого как сложился в СССР… Да, может быть, возвращение в чеховские времена или дочеховские времена, еще более примитивные.
ОЗ: А люди выживут?
С. К.: Люди всегда выживают, иногда прекрасно выживают. Вместо государства появляются другие институты, появляется свобода выбора и сопряженные с этой свободой риски. А люди не любят рисковать, они предпочитают обменивать свободу на зависимость от распределяемых государством ресурсов.
Чем меньше государства во всех сферах, больше рынка, меньше уровней административно- территориального деления, меньше преференций у сословных групп — тем меньше поводов для разговоров о коррупции.
ОЗ: Почему же сейчас так модно говорить о борьбе с коррупцией, если никто не собирается по сути ничего менять?
С. К.: Ресурсов из бюджета много выделяется на борьбу с коррупцией тем, кто с ней борется.
Государство образовано отношениями между конкретными бюджетными корпорациями. Корпорации борются за место на рынке. Есть административный рынок «борьбы с коррупцией». Он поделен между ментами, чекистами, прокурорскими, следственным комитетом и т. д. Естественно, все эти сословия заинтересованы в притоке ресурсов на этот рынок от государства. Поэтому идут разговоры о том, что у нас огромная коррупция, чтобы больше денег из бюджета выделялось на борьбу с ней. Ресурсов традиционно не хватает, поэтому периодически происходит передел рынка. Например, ларьки сначала были под ментами, после того как ментов перетрясли, объявив коррупционерами, низовые поборы перешли к другим сословиям.
ОЗ: Как-то все безысходно звучит, похоже, не удастся в ближайшие годы снизить эту норму отката…
С. К.: Чтобы снизить норму отката, нужны массовые репрессии. Советская власть уже попробовала побороться с коррупцией: «узбекское дело», «краснодарское дело», следователи Гдлян и Иванов — некоторые еще помнят, как это было. Репрессированные территории и социальные группы были выбраны как модельные объекты. В результате в бывших среднеазиатских республиках была сломана социальная структура. До сих пор там нет стабильности, кое-где идет латентная война. Тамошние общества распались на совокупность враждующих между собой корпораций.
ОЗ: Получается, вообще лучше не трогать?
С. К.: Ну, трогать — не трогать — думать надо сначала, надо ли трогать…
ОЗ: Ну а что в этой системе отношений такого плохого, чтобы трогать?
Эти негативные оценки так называемой коррупции — голое морализаторство?
Вроде все работает, все крутится, в чем проблема?
С. К.: Работает, крутится. Но в этой системе невозможны инновации, так называемый научно-технический прогресс.
ОЗ: Но тогда вопрос не в коррупции, а в целом в ресурсной системе? И почему тогда мы говорим об инновациях, если они невозможны?
С. К.: Потому что они необходимы для развития. Но инновации возможны в ресурсной экономике только за счет выделения некоторой зоны, где сняты обычные виды ренты. Где норма отката низка.
ОЗ: А как создать эту зону?
С. К.: Выделить зоны, поставить колючку, КСП и КПП, запретить сборщикам отката туда лезть, и все. Вы делайте, ребята, свою бомбу и никому не платите, как это было при советской власти. Инновации делались в зонах, свободных от откатов.
ОЗ: Если говорить о большом мире за пределами России, где скорее рыночные отношения и не такая уж ресурсная система, как у нас…
С. К.: Ресурсные системы есть везде. Например, в Штатах есть огромный военный бюджет и огромная коррупция, связанная с распределением этого бюджета. Есть банки как корпорации с внутренним распределением ресурсов и соответствующими откатами.
ОЗ: То есть — хочешь искоренить коррупцию — меняй структуру?
С. К.: Да, но остаются вне системы поддержки люди с ограниченными возможностями, которые не выживают, если не получают ресурсы от государства. Должен быть соблюден какой-то разумный баланс, который по идее обеспечивается политической системой. А политическая система бывает там, где есть классовое общество. В ресурсном государстве политической системы нет и не может быть.
ОЗ: Что имеется в виду сейчас под политической системой?
С. К.: Парламент и партии.
ОЗ: А у нас что?
С. К.: А у нас сословия. У сословий, в отличие от классов, своя форма согласования интересов, соборная. В советские времена была КПСС, съезд КПСС и пленумы. В КПСС были статистически представлены все советские сословия. Это были соборы, на которых в той или иной форме достигалось согласование интересов между советскими сословиями. Определялось распределение ресурсов: сколько на сельское хозяйство, сколько на оборонку, сколько на нефтянку, сколько на территориальное развитие… Сейчас этого нет. Есть совершенно бессмысленная структура под названием Федеральное Собрание. Она возникла первоначально как политический институт. Когда распался Советский Союз, начало формироваться классовое общество, появилось расслоение на богатых и бедных. Начали возникать политические партии, которые в 1990-е годы складывались как институты, представляющие классовые интересы. Коммунисты представляли интересы бедных, либералы — богатых, и какое-то согласование интересов при формировании и утверждении бюджета в парламенте происходило.
С приходом Путина, с формированием сословной идеологии, сословного общества, ресурсного государства, Федеральное Собрание потеряло только только обозначавшиеся функции согласования интересов классов, но не приобрело функций согласования интересов сословий.
ОЗ: А что было сделано Путиным, что все покатилось в эту сторону?
С. К.: Рынок сузили за счет превращения денег в финансовые ресурсы и концентрации их в федеральном бюджете. Но совсем не по злой воле, а реагируя на протесты разного рода обделенных сословий — военных, бюджетников, ВПК. Они протестовали, что ресурсов им не достается, что олигархи все забирают. Новая власть и пришла как форма установления новой распределительной социальной справедливости.
Эта власть создала социально справедливое государство — новое сословное общество. Для этого были приняты законы о государственной службе и сформированы новые сословия. При этом был потерян рынок. Деньги и товары с рынка в значительной степени ушли, превратившись в распределяемые ресурсы. И возник современный государственный аппарат, который теперь занимается справедливым распределением ресурсов. При этом не было создано формы согласования интересов между сословиями и сама сословная структура не была осознана, и до сих пор не осознана. Последние десять лет были попытки сделать из парламента и Федерального Собрания Собор. Так в Думе появились актеры, спортсмены и прочие представители постсоветских сословий.
В ресурсной системе неизбежно существование первого лица, которое становится верховным арбитром при распределении ресурсов. Первое лицо может называться как угодно: императором, царем, генсеком, президентом. Но если есть система сословного представительства, то представители сословий обращаются к верховному лицу, арбитру, и говорят, мол, батюшка, твои чиновники с нас много берут, или нам мало дают. А арбитр принимает справедливые решения, такие, что каждый чиновник понимает, что от тюрьмы и от сумы он не застрахован.
У нас до недавнего времени был один верховный арбитр, потом система раздвоилась, непонятно стало, кому жаловаться, что чиновники много берут или мало дают. А сейчас вообще непонятно, кто арбитр в межсословных конфликтах, кто даст по шапке тем, кто берет не «по чину». Этот бардак постепенно приобретает специфическую политическую форму бунта. Ведь без рынка и политической системы бунт выступает практически единственной формой социального протеста. Если арбитр не арбитр, то людям остается только выходить на площади.
ОЗ: Вся эта активность за свободные выборы?
С. К.: Некоторые совсем не такие уж глупые люди считали, что они обладают избирательным ресурсом. Они думали, что их голоса что-то значат, а их просто обманули. Им продемонстрировали, что у них ничего нет, что они не обладают этим ресурсом. Они обиделись, начался интеллигентский протест. И они, бунтуя, вроде бы выторговали (посмотрим еще) изменения представительной системы, возврат выборов губернаторов.
В целом система распределения ресурсов всегда дефицитарна и не может существовать бесконечно. Она всегда основана на каком-то базовом ресурсе. Когда базовый ресурс кончается, начинается дефицит. Сейчас пока с базовым ресурсом все в порядке. Посмотрим, что будет дальше.