Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2012
Тема Дальнего Востока России время от времени внезапно всплывает в бурлящем информационном потоке страны и столь же внезапно вновь уходит «под воду», заслоненная иными, более значимыми проблемами и событиями. Как правило, внимание привлекает катастрофа, сбой в привычном ритме существования региона настолько значительный, что даже из далёка он оказывается заметным. Это «замерзающее Приморье» 90-х годов[1], горящая тайга в Хабаровском крае, митинги автомобилистов и «приморские партизаны»[2]. Самое интересное, что, если в периоды «забвения» регион и его лидеры всячески стремятся «привлечь к себе внимание центра», то в период повышения этого внимания от него всячески шарахаются, пытаются избавиться.
Показательно, что в то время, когда газеты пестрели заголовками о «горящем» Хабаровском крае и «замерзающем Приморье (конец 90-х — начало нулевых годов), катастрофический отток населения из региона практически прекратился, а естественная убыль населения оказалась значимым демографическим фактором. Зато в 2007-2011 годах, когда Дальний Восток был объявлен государственным приоритетом и в регион потекли деньги и ресурсы, миграционная готовность, да и сам отъезд последовательно нарастали, приближаясь к ситуации начала 90-х[3].
Но если в начале 90-х годов, за редким исключением, уезжали «на Запад», в европейскую часть России, то сегодня все более значимым оказывается поток «на Юг». Наиболее активные и преуспевающие дальневосточники обживают Гонконг, Шанхай, Бангкок и Окленд. Более того, типичная форма протестной реакции дальневосточников — отъезд — уже не успевает за ростом протестных настроений. Последние все чаще выплескиваются на улицы[4].
Создается ощущение, что и невнимание, и внимание федерального центра входят в противоречие с некими глубинными установками местных жителей, что формируется и воспроизводится когнитивный диссонанс в системе «центр — регион». В чем же он? Попробуем разобраться.
Двухтактный механизм развития Дальнего Востока
Нам и ранее доводилось писать о своеобразных «тактах» в процессе освоения дальневосточных территорий. Для стройности изложения повторим этот пассаж. Итак, Дальний Восток в советские и досоветские годы был своеобразным регионом — регионом «про запас», регионом «на будущее». Он скорее олицетворял геополитические амбиции страны, нежели воплощал их. Огромного Дальневосточного военного округа не всегда хватало даже на защиту восточных границ. Экономическая же эффективность региона в хозяйстве страны вообще была сомнительной. Как показывают расчеты экономистов, даже в благополучные 19701980-е годы регион тратил почти на 26 % больше (без учета содержания войск ДВО), чем производил[5]. Транспортные и энергетические тарифы делали любую произведенную там продукцию «золотой». И если речь шла не о золоте как таковом, не об уране, уникальных биоресурсах или алмазах, продукция оказывалась неконкурентоспособной[6].
Ключевым был иной — политический — смысл существования региона. Здесь, как считали государственные деятели, да и исследователи, находился естественный рубеж государства, граница «цивилизационной платформы»[7]. Более того, такое восприятие региона доминировало и в досоветские времена — по крайней мере после краха «американского проекта» на Аляске. Граница и подвергалась маркированию, «осваивалась».
Подъем российского флага в Мариинском посту (современный Николаевск-на-Амуре), на острове Сахалин или на Амурском утесе — месте расположения современного Хабаровска — был куда более значимым событием, нежели открытие в регионе серебряных и золотых месторождений. Ведь доходы от последних были минимальными. Так, в конце XVIII столетия на организацию «правильной добычи серебра» казна выделила 25 тыс. рублей, серебра же было добыто менее чем на 26 тыс. Подобное соотношение сохранялось и впредь.
Потенциальное богатство региона нивелировалось его крайней удаленностью от мировых центров, предельной неразвитостью коммуникаций. Регион символически был обозначен как принадлежащий России, хозяйственное же его освоение откладывалось на будущее. Пространство внутри маркированных границ оставалось пустым. Относительно плотно была заселена лишь узкая полоса вдоль верхнего и среднего течения Амура, а также вдоль Дальневосточной железной дороги. Там были работа, жилье, возможность сбыта сельскохозяйственной продукции. Главное — там был смысл региона. Население требовалось для того (особенно ясно это стало после русско-японской войны 1903–1905 гг.), чтобы защищать границу, снабжать армию, обеспечивать коммуникации. Вся остальная территория заселялась эпизодически (золотоносные рудники, охотничьи поселки, угольные копи и т. д.).
Это свойство региона точно подметил один из первых и наиболее глубоких исследователей Дальнего Востока губернатор Приморья П. Ф. Унтербергер, полагавший, что регион очень пригодится России, когда ее европейская часть окажется перенаселенной. Для того чтобы в этой ситуации (по оценке Унтербергера, она должна была сложиться к середине ХХ в.) избежать массовой миграции граждан за рубеж, и необходим регион «впрок». Нужно сформировать там органы управления, вооруженные силы, хозяйственную и транспортную инфраструктуру, которые потом, когда это понадобится, позволят с легкостью развернуть его в полноценное территориальное образование. То, что регион не в состоянии прокормить за счет собственного производства даже наличное население, представляет собой плату за ожидаемые в будущем блага и защиту основной территории страны[8].
Плановое хозяйство советского периода не очень заметно повлияло на «потенциальность» региона. Начиная с 1930-х годов ставка была сделана на развитие ВПК[9]. С экономической точки зрения переброска огромного числа грузов, эшелонов людей и т. п. вряд ли была целесообразной. Но политический смысл региона (форпост и крепость Советского Союза на Дальнем Востоке) в тот период полностью покрывал дефицит смысла экономического, и… в регион текли ресурсы. В сталинские годы недостаток людей компенсировали лагерями и рабским трудом заключенных, а с наступлением «вегетарианских» времен — военными строителями и «корейскими лесорубами». Эти бесплатные или, во всяком случае, очень дешевые работники несколько снижали издержки строительства «новой жизни». Частично трудовые ресурсы пополнялись с помощью оргнаборов и комсомольских призывов.
Такая стратегия освоения региона обусловила легко выделяемые «такты» в его развитии. Когда Россия находилась на подъеме, на отграниченную, но не освоенную территорию направлялись существенные ресурсы, далеко превосходившие все совокупные доходы региона, текли людские потоки, прибывали войска. В эти периоды освоенные островки несколько расширялись, появлялись новые.
Механизм их возникновения тоже небезынтересен. Прилив государственной заботы порождал и усиление административного давления. В условиях огромного «пустого» пространства, начинавшегося сразу за «околицей», последнее вызывало самую типичную реакцию сопротивления — отъезд, exit. Вплоть до начала ХХ века именно так возникали новые поселки. Но если приливная волна продолжалась, то власть шла следом, символически осваивая (присваивая) новые пространства, поставляя в них исправников, урядников, приказчиков или еще каких-то чрезвычайно необходимых в хозяйстве людей.
При этом поддержку получала не любая деятельность, а только та, которая, по мнению столичного начальства, составляла смысл региона. Все иное просто не отражалось в отчетах. За его наличие не хвалили, а за отсутствие не ругали. Оно (иное) юридически просто не существовало.
При этом происходило более или менее явное разделение населения на «видимых» и «невидимых». К первым относились люди, так или иначе задействованные в основном виде деятельности, поддерживаемом государством. На разных этапах истории это были пушнина, серебро, золото, железнодорожное строительство, рыбный промысел, военно-промышленный комплекс. Смена государственных приоритетов, совпадавшая, как правило, с приездом нового губернатора, не приводила к исчезновению «устаревших» форм хозяйственной активности. Просто эти виды деятельности и люди, ими занимавшиеся, переставали фигурировать в официальных отчетах, переставали поддерживаться казной (государственным бюджетом), становились «невидимками».
В работе Э. Панеях, написанной в иной связи[10], есть крайне важный для нашего анализа посыл: «контрольные параметры» не столько контролируют, сколько конструируют реальность. В глазах столичного начальства именно контрольные параметры, отчетность конструировали Дальний Восток. Иного (вне этих параметров) Дальнего Востока юридически не существовало. Исчезновение интереса к региону (сокращение отчетных параметров) размывало его образ, делало неопределенным и сам смысл его существования. Это и происходило на «втором такте» — периоде «консервации и отката».
Во времена политических осложнений или хозяйственных неурядиц регион переходил в «режим консервации». Вместе с прекращением государственной поддержки «входящих» миграционных потоков прекращались и сами потоки. Исчезали сезонные рабочие и пришлое купечество. Застывала видимая хозяйственная и культурная жизнь. Население региона заметно (порой почти в полтора раза) сокращалось. Зато актуализировались «невидимки». Точнее, все пространство внутри региона становилось невидимым для государства. Он оказывался чистой потенцией, гегелевским «нечто».
Существенной оставалась только задача обороны границы. В «невидимом» регионе возрастало значение «невидимых» форм деятельности «невидимых» людей. Не рудники и мануфактуры, но охота, рыболовство, сельское хозяйство и т. д. Местная хозяйственная активность в условиях ослабления административного давления позволяла региону пережить трудные времена в ожидании, когда политическая воля вновь направит на дальневосточную окраину людей, финансы, материальные ресурсы. Подобная схема (прилив — консервация) действовала на Дальнем Востоке России и в последние два десятилетия. Однако новые времена внесли в нее определенные коррективы. Российское «далёко» оказалось «близким» к иным центрам, иным мирам. Об особенностях последних двух «тактов» и пойдет речь ниже.
Дальний Восток и «восточные ворота» в глобальный мир
Традиционно и вполне логично «абсолютно удаленный» Дальний Восток в периоды деградации стремительно архаизировался. Показательна здесь распространенная легенда о том, что в годы Первой мировой войны колеса в Приамурье смазывали сливочным маслом вместо солидола. Поскольку инновации шли только с «запада», а «запад» оказался временно заблокирован, регион переходил на «натуральное хозяйство» с установкой на автаркию — выживал. Выживать он начал и в 90-х годах ХХ века. Но ближайшее окружение оказалось уже иным — падение «железного занавеса» поставило Дальний Восток России лицом к лицу с наиболее интенсивно развивающимися экономиками мира.
В конце прошлого столетия трудами О. и Д. Андерссонов[11] сложилась наиболее эвристичная, на наш взгляд, модель глобализации. В рамках этой модели выделяются особые точки (ворота), где экономическое, социальное и любое иное взаимодействие осуществляется быстрее, где возникает избыток денег, ресурсов, знаний, выплескивающийся на окружающую территорию — «хору». Из «хоры» в «ворота» текут ресурсы, в которых нуждается экономика постиндустриальных «ворот». Именно там за них предлагают «настоящую цену», поскольку коммуникация там активнее, а покупателей больше. Все «ворота» тесно связаны между собой транспортными артериями. Перемещение между ними наименее затратно и наиболее комфортно. Напротив, экономика «хоры» получает инновационный толчок только в ходе взаимодействия со «своими воротами». Через их посредство она способна вступить в коммуникацию с глобальным пространством. Как показал В. М. Сергеев[12], «ворота» неоднородны. Наряду с полноценными «глобальными воротами» выделяются «региональные ворота». В отличие от первых они связывают «хору» с какими-то одними глобальными воротами».
Но столь же неоднородной выступает и сама «хора», прилегающая территория. Можно говорить о «ближней» и «дальней хоре». По отношению к ближней хоре ворота в глобальный мир выступают источником инноваций и финансов, постепенно переливая их избыток на окружающую территорию. Так, расцвет Венеции в XV–XVI столетиях вызвал к жизни «итальянские Балканы» с Рагузой и Сплатто, интенсивной купеческой жизнью и многочисленным флотом. Но чем дальше отстоит хора от метрополии («ворот»), тем меньше доходят до нее инновационные импульсы глобального мира, тем меньшее количество людей вовлекается в них. Если взаимоотношение «ворот» и «ближней хоры» можно рассмотреть как обмен инноваций и финансов на ресурсы, то для «дальней хоры» взаимодействие это все более напоминает классическую колониальную эксплуатацию — впрочем, со всем легитимационным комплексом колониальной эксплуатации, идущим от «бремени белого» Р. Киплинга. Вполне понятно, что в этих условиях, «хора» тяготеет к установлению контактов с ближайшими в пространственном отношении «воротами», стремясь выстраивать контакты «поверх границ». Здесь ниже издержки, выше прибыль, большее число людей и предприятий участвуют во взаимодействии, активнее усваиваются технологические инновации.
По отношению к единственным российским «воротам в глобальный мир» — Москве — Дальний Восток (сама семантика наименования не случайна) всегда оставался дальней периферией, форпостом, вынесенным далеко за «ядро» страны. Оттуда, пробиваясь сквозь толщу помех, невероятно медленно притекали инновации в регион. Так было всегда, но в 1990-х все оказалось иначе.
Азиатские «ворота в глобальный мир» были в то время гораздо ближе и доступнее, чем собственные, «национальные ворота». Агрессивная экономика соседей остро нуждалась в природных ресурсах, которыми богат регион, и готова была за них платить. Период «челночной» торговли, всколыхнувший население региона, приватизация дальневосточной части «советского трофея» создали необходимые для включения в международную торговлю накопления. Однако в отличие от «большого трофея», который делился в европейской части страны, дальневосточный «трофей» был гораздо специфичнее. Он состоял в основном из предприятий ВПК, чей «политический продукт» был не особенно рентабельным, а торговля им слишком сильно шла вразрез с интересами государства. Не случайно наиболее современные предприятия региона пребывают сегодня в жалком состоянии в ожидании федеральных вливаний.
Намного большую ценность имели «побочные» виды деятельности. Вылов ценных пород рыб и иных морепродуктов (рыболовецкие флотилии), добыча полезных ископаемых, лесные деляны и т. д. За них и шла борьба в первой половине 90-х годов. Конечно, рыба вполне могла быть потреблена в пределах региона, а из леса можно было бы настроить избы. Но торговля давала качественно больший ресурс для Дальнего Востока и доход для торгующих. Важно и то, что в короткие сроки доходные виды внешнеэкономической деятельности становились массовыми, обрастали подсобными и смежными производствами, так или иначе втягивая в новую экономическую деятельность большую часть населения. Спортивные ассоциации и комсомольские органы, рабочие бригады, землячества и кафедры в 1990-х годах почти мгновенно развернулись в бизнес-сети, чему способствовала традиционная сетевая структура социальной ткани региона.
Через приграничную торговлю регион постепенно втягивался в глобальный товарооборот. Навстречу лесу, рыбе и полезным ископаемым шли товары народного потребления, вычислительная техника, автомобили, валюта (судя по косвенным данным, баланс теневой торговли был активным) и многое другое. Конечно, регион интегрировался в Азиатско-Тихоокеанский регион (АТР) не совсем так, как мечталось идеологам Дальнего Востока, — не в статусе постиндустриального центра, но в качестве поставщика ресурсов, то есть в качестве «хоры», а не метрополии. Но даже такое положение делало традиционные виды деятельности вполне доходными и экономически эффективными. Особенно если учесть, что основной оборот товаров и финансов протекал вне государственного фискального контроля и, следовательно, имел все преимущества «льготного налогообложения»[13].
Показательно, что совокупный валовой региональный продукт (ВРП) Дальнего Востока в середине 1990-х годов — почти на 40 % меньше стоимости потребленных населением услуг. Примерно так же соотносятся номинальная заработная плата и «заявленный доход»[14]. Понятно, что просчитать точный объем теневого оборота товаров и услуг в регионе при трансграничном взаимодействии чрезвычайно сложно, но даже приведенные данные говорят о его крайней значительности.
В «романтический» период развития отечественного бизнеса первой половины 90-х годов здесь, как и по всей стране, функции обеспечения экономического порядка и поддержания бизнес-культуры взяли на себя криминальные сообщества[15]. Криминальный мир Дальнего Востока оказался наиболее организованным силовым сообществом, наименее отягощенным наследием советской патерналистской психологии. В результате именно он стал наиболее эффективным регулятором отношений в нарождающемся бизнесе, причем в его наиболее доходных секторах. Однако уже к концу 90-х региональная власть перехватывает эту роль, включив в себя отдельных представителей прежних структур.
Это связано не только с относительным преимуществом государства в осуществлении насилия, но и с новым уровнем организации бизнеса. Из приграничной торговли он превратился в сложную систему экономических связей, вполне интегрированных в глобальную экономику и относительно дистанцированных от экономики остальной части страны (менее 4 % продукции региона было востребовано в России). Немаловажно и то, что криминальные сообщества в силу своей абсолютной нелегальности не могли организовать диалог с центром и тем самым сообщить бизнесу необходимый для активного международного сотрудничества уровень легальности. Региональные власти с этой функцией справились. Эта борьба и породила всплеск преступности конца 1990-х годов на Дальнем Востоке. В этот период крупнейшие «авторитеты» вытеснялись из бизнеса или из жизни, и процесс смены силового оператора фиксировался как рост преступности, который «авторитеты» «оплачивали» сроками. Подобный концепт позволил создать в глазах населения легитимность борьбы с прежними организаторами бизнеса. Бизнес-сообщества Дальнего Востока срослись с властными сетями в регионе и бизнес-структурами за его пределами. Заметим, что хозяйственный расцвет региона начался на рубеже столетий — несколько раньше шквала нефтедолларов, захлестнувших Россию. Понятно, что эта деятельность, хотя и нуждалась в определенной степени легальности и была абсолютно легитимной в сознании жителей региона, в статистике отражена достаточно слабо. Здесь (в официальных данных) тенденции развития Дальнего Востока достаточно характерны для большей части депрессивных регионов. В сознании властей предержащих, и не только в нем, Дальний Восток оставался «пустым». В невидимом же пространстве происходило становление сложной и динамичной системы.
Участие в мировой торговле, незначительное в процентном выражении (менее 3 % от совокупного оборота стран Восточной Азии (СВА)), но вполне достаточное для населения региона, дало толчок к росту внутрирегионального потребления. Дальний Восток начинает строиться, обзаводится социальной сферой, которой он был лишен все годы освоения. Дальневосточные капиталы начинают инвестироваться и в экономику региона, и в экономики сопредельных стран АТР (Китай, Корею, Канаду и др.). Рабочих рук начинает не хватать. На помощь приходят граждане дружественных сопредельных стран. Показательно, что в строительстве, лесном секторе, сельском хозяйстве граждане Китая и не менее многочисленные, хотя и менее популярные в отечественных СМИ граждане Северной Кореи вытесняют к началу столетия местных работников. Точнее, местные работники, по большей части, предпочитают иные, менее трудозатратные и более доходные сферы деятельности. Бизнес из Поднебесной активно инвестирует средства в природопользовательский комплекс региона, в транспортную инфраструктуру (мостовая переправа в ЕАО, проекты мостового строительства в районе о. Большой Уссурийский). В условиях, когда кредитные ставки в КНР почти в четыре раза ниже, чем в России, кредитная линия, открытая китайским партнером, оказывается для российского бизнесмена манной небесной.
Дальний Восток не то чтобы стал процветать — все же он оставался лишь «хорой», прилегающей территорией постиндустриальных центров — но он вполне успешно выживал и даже развивался. Вразрез с традициями освоения Дальнего Востока период «перехода в режим консервации» не привел к качественному сокращению или деградации региональной структуры. Структура не сократилась, но трансформировалась, включив в себя множество новых элементов. Возникла сложная логистическая сеть, появились складские помещения и транспортные развязки, открылось большое число ресторанов и гостиниц высокого уровня, стал сложным и разветвленным автосервис. Интенсифицировалась местная культурная жизнь. Возникли новые фестивали, театральные коллективы. Появилась масса подсобных производств — от бирж и страховых обществ до предприятий по сборке компьютеров и дорожных машин. Владивосток по количеству автомобилей на душу населения и уровню развития автосервиса оказался самым развитым городом России. Хабаровск несколько раз признавался самым благоустроенным городом страны. Региональные столицы на рубеже веков обзавелись необходимым лоском. Однако при этом, согласно официальным отчетам, регион по-прежнему представлял собой «пустое» и «гибнущее» пространство[16].
Дальневосточный гамбит: Россия начинает и …
Именно социальные и экономические связи с сопредельными странами спасли регион в трудный период 90-х годов, и именно они оказались под ударом в период экономического подъема страны в нулевые годы. Причина проста. Страна вновь вспомнила о наличии дальневосточных территорий.
Вначале вспомнила несмело, с легким налетом ностальгии по Дальнему Востоку, связанному с борьбой за сахалинский шельф. Затем все более активное властное воздействие со всем причитающимся набором благ обрушилось на регион, создав новый поворот сюжета. Ведь осваивали, как и в предшествующие периоды, «пустое пространство», а наткнулись на заполненное, интегрированное в экономику АТР. Осваивали регион, лишенный какой-либо значимой промышленности, страдающий от криминала и «конкуренции» со стороны сопредельных стран[17] — наткнулись же на хозяйственный комплекс, плотно интегрированный с экономикой Китая.
Такая неожиданная «заполненность» региона была осмыслена как внутренняя угроза, что вызвало и ответные действия центральной власти, и защитные действия дальневосточной периферии. В нулевых годах была поставлена и отчасти реализована задача построения гомогенного политико-экономического пространства страны. При этом «местные особенности» воспринимались как более или менее значимая угроза этой гомогенности.
Взаимодействие с рынками АТР на региональном уровне рождало большое количество относительно независимых от государства экономических агентов. Именно эти агенты создавали (для своих целей) в регионе необходимую инфраструктуру, давали толчок к развитию подсобных производств, развитию социальной и досуговой сферы. Они нуждались в услугах здравоохранения и образования и инвестировали в них. При этом вполне понятно, что регион втягивался в экономику азиатских ворот, обретал смысл не «для страны», а для себя самого. Из более или менее явной колонии он превращался в «доминион», ощутимо отличающийся и в экономическом, и в культурном отношении от иных «доминионов» России.
Для того чтобы обеспечить «единство страны», и была сделана ставка на разрушение этого взаимодействия Дальнего Востока и АТР. Средством здесь выступили таможенные условия, а ресурсом — сверхдоходы сырьевого (нефтегазового) сектора. Ведь географические «близко» и «далеко» к хозяйству имеют не вполне прямое отношение. Важнее здесь издержки на преодоление пространства (временные и финансовые). Подъем пошлин на экспорт природных ресурсов и импорт техники сделал контакты с сопредельными странами существенно менее выгодными. Более того, заставил и иностранных потребителей дальневосточной продукции переориентироваться на иных поставщиков. Так, китайская экономика все более ориентируется на потребление канадского леса, отказываясь от российского.
Подобные мероприятия, связанные (по крайней мере на уровне декларации) с «защитой российского производителя», поставили регион на грань экономической катастрофы, что и отразилось в приморских выступлениях 2008 года — первых массовых выступлениях против режима[18].
После официального визита Щелковского ОМОНА выступления прекратились, но ситуация стабильнее не стала. Здесь начался второй этап «спасения» Дальнего Востока. В регион потекли масштабные инвестиции, призванные компенсировать разрушение региональной экономики. Однако ориентировались они на те самые «отчетные параметры» депрессивного региона. Относительная неформальность региональной экономики начала мстить за себя — крайне важные для региона отрасли просто не могли быть оформлены в виде проектов для получения государственного финансирования. В результате финансы и ресурсы потекли в отрасли, вероятно, предельно важные для страны в целом, но никак не связанные с деятельностью населения Дальнего Востока. Строительство объектов Саммита АТЭС в Приморье, трубопровода ВСТО, строительство заводов по сборке автомобилей и т. д. осуществлялось на территории региона, но не создавало тех мультиплицирующих эффектов, на которые можно было рассчитывать. Причина проста: гибнущая, но еще живая региональная экономика была минимально связана с этими проектами.
Однако само наличие проектов создавало условия для уникального приключения, реализующегося в последние годы. По существу на Дальнем Востоке сегодня, как, по-видимому, и во многих других регионах страны, существует две экономики. Одна — легальная, поддерживаемая государством и им же контролируемая. Она существует в пространстве госмонополий, ориентируется на экспорт сырья и, собственно, создает основу для могущества государства. Вторая находится в «сером» пространстве, минимально контролируется государством. Она просто «не видима» им. Но именно она создает основу для обеспечения жизненных потребностей населения, для поддержания привычного уровня и образа жизни. Первая экономика нужна государству, вторая — стране. Вторая экономика остро нуждается в инвестициях, но не может их получить. Здесь и возникает интрига по перераспределению средств из первой экономики во вторую, традиционно осмысляемая как «откат», «разворовывание».
Масштаб этого явления можно оценить на основе простого сопоставления затратности двух сходных проектов. На рубеже столетий в Хабаровском крае был построен газопровод Комсомольск-на-Амуре — Хабаровск протяженностью 404 километра. Газопровод был продан правительством Хабаровского края «Газпрому» за 10 млрд долларов. Трудно предположить, что продавали себе в убыток. Значит, себестоимость была ниже.
Сегодня на участке Хабаровск — Владивосток идет строительство газопровода протяженностью 736 километров. Несколько больше диаметр труб. Но стоимость проекта составляет не 20 и не 30, а более 200 миллиардов[19]. Примерно таким же образом соотносится стоимость строительства, которое велось во Владивостоке в конце 90-х, и стоимость строительства объектов саммита. Такое ощущение, что в смету изначально заложено перераспределение средств. Казалось бы, искомый консенсус найден. Из бессмысленной для населения региона «первой экономики» средства перекачиваются во «вторую», обеспечивающую существование регионального сообщества. Однако все не так просто.
Прежние виды деловой активности (неформальные, не вполне легальные) использовали географические и природные преимущества региона — близость к КНР и Японии, наличие природных ресурсов и рыболовецких флотилий, неразвитость социальной инфраструктуры и острую потребность в ее развитии. Бизнесмены были вынуждены жить на Дальнем Востоке — иначе терял преимущества их бизнес, — а живя здесь, они инвестировали в собственное благополучие и устойчивость, то есть в регион. Сегодня ситуация иная.
Деньги текут и перераспределяются за пределами региона. Соответственно для участия в этом увлекательном процессе желательно находиться ближе к началу потока и пространству распределения. Инвестиции «в себя», а, следовательно в регион, теряют смысл. Да и круг участников процесса перераспределения оказывается жестко ограниченным. Гораздо более жестко, чем круг успешного регионального бизнеса 90-х и начала нулевых годов. Началось стремительное бегство бизнеса из региона. Пока статистика дает рост числа предприятий за последние годы более чем на 2000 юридических лиц только по Хабаровскому краю[20]. Но если вспомнить, что в рамках программ Федеральной службы труда и занятости по краю создается ежегодно более 3000 предприятий, то показатель получается не столь ярким и позитивным. Следом за бизнесом начинается и отток населения, почти прекратившийся на рубеже столетий. Естественный фактор вновь перестает быть значимым перед лицом массового отъезда.
В результате, победив «особый регион», сделав его «не особым», государство привело его в соответствие с официальными «отчетными» параметрами. Он не был, но стал — «пустым» и «депрессивным». Государство победило. Только победила ли при этом Россия?
[1] Алексин В. и др. Клебанов проверяет замерзающее Приморье // Независимая газета, 29.11.2000.
[2] http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Esche-raz-o-tom-pochemu-shumit-Primor-e
[3] По данным опросов, проведенных при участии автора Дальневосточным институтом социально-политических исследований в 2007–2011 годах в Хабаровском крае. Выборка территориальная (n=500).
[4] Бляхер Л. Е., Васильева Л. А. Дальний Восток: в режиме консервации: между глобальной экономикой и государственной опекой // Полития. № 2. 2009.
[5] Заусаев В. К. Стратегический план устойчивого социально-экономического развития города Комсомольска-на-Амуре до 2025 года. Хабаровск, 2009.
[6] Исключением была продукция ВПК, крайне плотно сосредоточенного в южной части региона. Но здесь экономическая целесообразность заменялась политической необходимостью.
[7] Цымбурский В. Л. Россия — Земля за Великим Лимитрофом: цивилизация и ее геополитика. М., 2000.
[8] Унтербергер П. Ф. Приамурский край 1906–1910 гг. СПб., 1912.
[9] Кузин А. В. Военное строительство на Дальнем Востоке СССР: 1922–1941 гг. Диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук. Иркутск, 2004.
[11] Андерссон О., Андерссон Д. (ред.) Ворота в глобальную экономику. М. 2001.
[12] Сергеев В. М., Казанцев А. А. Сетевая динамика глобализации и типология «глобальных ворот» // Полис. № 2. 2007.
[13] Бляхер Л. Е. Потребность в национализме, или Национальное самосознание на Дальнем Востоке России // Полис. № 3. 2004.
[14] Заусаев В. К. Стратегический план устойчивого социально-экономического развития города Комсомольска-на-Амуре до 2025 года. Хабаровск, 2009.
[15] Бляхер Л. Е. Государство и несистемные сети «желтороссии», или Заполнение «пустого пространства» // Полития. № 1. 2010.
[16] Мотрич Е. Л. Население Дальнего Востока и стран СВА: современное состояние и перспективы развития // Перспективы Дальневосточного региона: население, миграция, рынки труда. М.: Гендальф, 1999.
[17] Рыбаковский Л. Л., Захарова О. Д., Миндогулов В. В. Нелегальная миграция в приграничных районах Дальнего Востока: история, современность и последствия / Ин-т соц.-полит. исслед. РАН. М., 1994. С. 19.
[18] http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Esche-raz-o-tom-pochemu-shumit-Primor-e
[19] http://gazprom.ru/production/projects/pipelines/shvg/
[20] http://msb.khabkrai.ru/page/97