Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 5, 2004
Ответ Алену Безансону [1]
Статья Алена Безансона, посвященная моей книге, доставила мне, разумеется, большое удовольствие: до сих пор еще ни один читатель не разбирал мои доводы так подробно и так продуманно. Перед нами идеальная рецензия — та, которая внушает желание прочесть рецензируемую книгу. Однако не могу не признаться, что рассуждения моего друга вызвали у меня немало недоумений, ибо я не вполне понял его диалектическую логику.
Статья его состоит из двух частей. Первая часть — так сказать, тезис — посвящена пересказу и обсуждению моей собственной книги. Напомню: моя основная мысль заключается в том, что не существовало и не существует Европы как однородного культурного целого, противостоящего России, что Европу следует изучать как целый ряд Sonderwege, «особых путей» (в том числе русского пути), которые образуют «градиент» — ступенчатый склон, спускающийся от Атлантики к Уралу. Для меня очевидно, что с петровских времен и до эпохи построения «реального социализма» при Ленине и Сталине Россия и Европа вместе составляли этот «Запад» в широком смысле слова. Поскольку Ален Безансон признается, что в принципе согласен с таким компаративистским подходом, я не стану подробно останавливаться на этой части его статьи.
Во второй же части он делится своими «сомнениями», порожденными теми фактами, которыми я решил «пренебречь», причем подчеркивает, что рассуждает как историк-компаративист. Он говорит, что не собирается опровергать мою концепцию и хочет лишь «внести в нее некоторые уточнения», однако на самом деле выводы, к которым он приходит, полностью противоречат тому, что говорилось в первой части его статьи; на смену «тезису» приходит «антитезис». В финале Безансон практически отказывает России в «европеизированности», или, говоря иначе, способности вести цивилизованный образ жизни. Россия отклоняется от европейской нормы; ей еще только предстоит заслужить хорошим поведением право быть допущенной в пределы подлинной Европы. Посмотрим теперь, можно ли вывести из этих противоположных точек зрения, из моего тезиса и антитезиса Алена Безансона, какой-либо синтез.
Теория Ричарда Пайпса
Однако вначале необходимо устранить одно недоразумение. Ален Безансон совершенно напрасно полагает, что я задумал свою книгу как полемику с Ричардом Пайпсом. Безансон сам справедливо отмечает, что замысел этой работы родился у меня в 1962 году; я хотел опровергнуть господствовавшее тогда на Западе стереотипное представление о России как стране вечного «восточного деспотизма». Между тем Ричард Пайпс обнародовал свою концепцию лишь в 1974 году (в книге «Россия при Старом режиме»). Впрочем, книга его в самом деле оказалась не чем иным, как осовремененным вариантом давнишнего стереотипа. Новейшая трактовка русской истории по Пайпсу звучит следующим образом: со времен московского царства в России господствовала «вотчинная» система (термин, заимствованный Пайпсом у Макса Вебера), иначе говоря, вся земля государства и все его жители принадлежали монарху, были его «вотчиной» (именно такое положение дел, кстати, и называют обычно «восточным деспотизмом»). Более «оригинальная» особенность концепции Пайпса заключается в том, что с его точки зрения коммунизм есть не что иное, как московская «вотчинная» система, перекрашенная в красный цвет и практически не зависящая от марксистской идеологии. Так, Пайпс утверждает, что «Положение о мерах к охранению государственного порядка», введенное в действие Александром ╡╡╡ после его вступления на престол в 1881 году, стало «реальной конституцией России» на все последующее время включая и советскую эпоху. Кроме того, пишет Пайпс, русский уголовный кодекс стал для тоталитаризма не только в России, но и во всей Европе тем, чем Великая хартия вольностей была для общеевропейской свободы. Теория в высшей степени удивительная, ибо если считать коммунизм не чем иным, как исконно-русским феноменом, то история ХХ века становится совершенно необъяснимой. Итак, дело не в том, что я полемизировал с Ричардом Пайпсом, а в том, что его книга, в которой нашла наиболее яркое выражение мысль об «азиатской» природе России, ipso facto[2] является полной противоположностью моей книги.
Вернемся к «сомнениям» Алена Безансона. Они связаны прежде всего с теми способами, к которым прибегала Россия, пытаясь ликвидировать свое «отставание» от Европы. По мнению Безансона, отставание это всегда было так велико, что вынуждало Россию искать те или иные формы «компенсации» собственной неполноценности, причем искать их не в реальности, а в воображении. Первой формой такой компенсации Безансон считает религиозный национализм, носивший мессианский и фанатический характер; он был присущ России с XV╡ века до века X╡X (славянофилы), а в посткоммунистической России возродился вместе с православной церковью. Однако на чем основывает Безансон свое утверждение о многовековом господстве этой религиозной традиции (которую он, не жалея красок, расписывает едва ли не как дьявольское наваждение)? Если приглядеться повнимательнее, окажется, что для своего анализа он тщательно отбирает отдельные периоды русской истории, действуя в строгом соответствии с классическими стереотипами антирусской публицистики.
Антирусская точка зрения
Безансон опирается прежде всего на идеи псковского монаха Филофея, создателя доктрины «Москва — Третий Рим» (имевшей отношение только к церковной сфере и никогда не лежавшей в основе российской государственной политики). Кроме того, он опирается на славянофильскую теорию, которую совершенно необоснованно сводит к крайним взглядам Достоевского, а о славянофилах«центристах» — помещиках, последователях «органического» консерватизма Эдмунда Бёрка (таких как Хомяков или Аксаковы) — даже не вспоминает. Следующим аргументом, к которому прибегает Безансон, становится антипольская цитата из Солженицына (который, вообще говоря, относится к официальной православной церкви весьма критически). Конечным аккордом служит в самом деле малоприятный эпизод с екатеринбургским епископом. Надо отметить, что, приводя все эти аргументы, Ален Безансон очень редко вспоминает о том, что собирался рассуждать как историк-компаративист: так, в качестве другого примера «переплетения религиозного и национального начал» он приводит Англию, где подобное переплетение носило сравнительно невинный характер, но не упоминает о том, что в реальности явление это характерно едва ли не для всех западных стран, от ультракатолической Ирландии до Польши, которая сама себя провозгласила «Христом среди наций», не говоря уже о французах с их ощущением собственной богоизбранности (gesta dei per francos).
Спору нет, взаимоотношения между восточными и западными церквями часто бывали — и остаются до сих пор — сложными и даже резко враждебными. Тем не менее только очень сильно разыгравшаяся фантазия может заставить историка «едва ли не радоваться приходу к власти большевиков», потому что они порвали с «чудовищной идеологией», господствовавшей в России накануне Первой мировой войны. И высказывать предположение, что если бы Россия «выиграла мировую войну, завоевала половину Европы и получила в безраздельное владение, как обещали ей союзники, всю Польшу, Балканы и Константинополь», то «мы, возможно, имели бы дело с той смесью нигилизма, крайнего национализма, расизма и антисемитизма, какая впоследствии возникла в нацистской Германии, — и весь этот кошмар в масштабах целого континента, да вдобавок освященный религией!» Неужели Ален Безансон в самом деле полагает, что традиционная Россия, чьей единственной идеологией было православие, причинила бы миру бoльшие страдания, чем нацизм и коммунизм вместе взятые?
Империя?
Тем же импрессионизмом проникнуты рассуждения Алена Безансона о втором виде «компенсации» чувства неполноценности — «имперском чувстве». Оставим в стороне «гордыню», которую внушает русским огромная протяженность их страны; подобные националистические чувства мало чем отличаются от ощущений некоторых французских традиционалистов, которые в пику более индустриализированной Англии прославляли Францию как «страну двухсот сортов сыра». Говоря более серьезно, Российская империя строилась на том же фундаменте, что и прочие европейские империи, — геостратегические соображения здесь соединялись с национальным тщеславием. Но сегодня, вне всякого сомнения, все изменилось. События последнего десятилетия неопровержимо доказывают, что русский империализм больше никому не угрожает. В 1991 году Россия не моргнув «профукала» все завоевания Петра Великого, Екатерины Великой и Александра ╡╡ вместе взятые. Вспомним, с каким трудом расставалась со своими завоеваниями Франция, каких мучений стоило Нидерландам проститься со своими колониями в Юго-Восточной Азии. Разумеется, и в России до сих пор жива ностальгия по ушедшему мировому господству, однако все социологические опросы показывают, что население не готово приложить какие бы то ни было усилия для восстановления империи или завоевания статуса великой державы. Впрочем, даже если бы Россия этого и хотела, ей не хватило бы ни человеческих, ни материальных ресурсов: ведь в России ежегодная смертность на 700 000 человек превосходит рождаемость, экономика пребывает в плачевном состоянии, а армия так слаба, что не может усмирить входящую в состав России Чечню. И пресловутый эпизод с захватом аэродрома в Приштине без ведома западных держав и «назло» им нимало не способен изменить это положение дел.
Что же касается третьей формы «компенсации» — застарелой привычки к вранью, то как раз этот тезис, я полагаю, полностью принадлежит к сфере «воображения» и не заслуживает подробного анализа. Ограничусь тем, что обозначу мое несогласие и спрошу: неужели существуют народы, которые, попав в беду, не лгут, чтобы скрыть свое несчастье?
Коммунизм
Зато — и это весьма любопытно, — рассуждая о формах воображаемой «компенсации», мой друг Ален Безансон забыл упомянуть о таком реальном и весьма мощном способе компенсировать собственную неполноценность, как марксистско-ленинская идеология, в которой виделся способ помочь России обогнать «капиталистическую» Европу и первой осуществить великую и утопическую цель построения Европы некапиталистической, просто Европы. Я в своей книге говорю об этой форме компенсации, об этой «инверсии» истории, приведшей к созданию сюрреального общества, где все поставлено с ног на голову, особенно подробно, между тем Ален Безансон касается этой части моего труда походя, называя ее содержание общеизвестным и неоригинальным. От автора «Интеллектуальных истоков ленинизма» мы были вправе ожидать чего-то большего; его прежний анализ коммунистической идеологии представляется куда более убедительным, чем нынешние спекуляции на темы «русскости» или «православной уммы». Кстати, в своей книге я опирался на некоторые соображения Безансона касательно этой идеологической «сюрреальности».
Перейдем к существу дела. Ален Безансон подчеркивает, что внутри Российской империи имелся свой культурный «градиент»: отсталый московский центр угнетал более передовые области, такие как Польша или прибалтийские губернии, и это обстоятельство «тормозило» реформирование страны в целом и мешало ей развиваться в том направлении, в каком развивалась, например, Германия. Однако все дело в том, что российский и германский «градиенты» функционировали совершенно противоположным образом. В России более европеизированные западные окраины оказывали давление на центр, приближая тем самым реформу 1905 года, тогда как в бисмарковском рейхе аристократическая конституция Пруссии была непреодолимым препятствием для демократизации, которой желали более развитые западные и южные области. Не забудем, кстати, что именно в бывшей Восточной Германии сотрудники госбезопасности (Stasi) составляли куда бoльшую долю населения, чем советские гэбисты, о которых с таким ужасом пишет Ален Безансон.
Быть русским?
Ален Безансон подчеркивает также, что русские литераторы, в отличие от литераторов западных, заворожены вопросами национальной идентичности. Однако историку-компаративисту не следовало бы забывать, что, например, американские литераторы, начиная с Вашингтона Ирвинга и Лонгфелло и кончая Уолтом Уитменом, Генри Джеймсом и Марком Твеном, также уделяли огромное внимание проблеме национальной идентичности, которая у американцев находилась в стадии становления, и подчеркивали свое отличие от старой Европы, обладающей богатой культурой, но, разумеется, «прогнившей» из-за отсутствия демократии. Не следовало бы забывать и о стремлении немецких писателей эпохи Гете освободиться от культурной опеки французских законодателей моды и обрести собственную национальную самобытность.
Наконец, Ален Безансон рассуждает — вполне обоснованно — о том, что цивилизация в Европе создавалась в течение долгих веков, Россия же приобщилась к цивилизованной жизни сравнительно недавно. В этой связи он противопоставляет великолепные немецкие города XV╡ века неотесанной Московии того же периода. Однако богатое прошлое вовсе не гарантирует аналогичного богатства в будущем: в 30-е годы ХХ века старая Германия с ее ренессансными и протестантскими традициями пребывала в таком же варварском состоянии, как молодая Россия при Иване Грозном или при старообрядческом протопопе Аввакуме. Впрочем, вся Европа, несмотря на свою тысячелетнюю цивилизацию, пережила в первой половине ХХ века самую кровавую трагедию в истории человечества.
Одним словом, я при всем желании не могу примирить «уточнения» Алена Безансона с моим анализом общеевропейской ситуации. Ибо три формы «компенсации», рассмотренные вместе, — религия, империализм, ложь, — в результате возвращают нас к той самой идее вечной «русскости», против которой направлена вся моя книга и с которой Ален Безансон, по его собственным словам, также несогласен. Безансон дошел даже до того, что сочувственно цитирует фразу Кюстина о «рабе, который стоит на коленях и мечтает о власти над целым миром» — фразу, которую можно назвать квинтэссенцией стереотипного ви.дения России.
Итак, объединить наши позиции в некоем «синтезе» оказывается невозможным, и нам остается лишь откровенно признать, что в главном наши точки зрения на русскую историю расходятся. Ибо я вовсе не считаю, что «форма и роль Российского государства, форма и суть русского религиозного чувства мешали России» воссоединиться с остальной Европой; не считаю я также, что смешение остатков коммунистической идеологии, «тупого» национализма и «фанатической» религии по-прежнему делает европеизацию России задачей практически неисполнимой.
Впрочем, как справедливо замечает чуть ниже Ален Безансон, «следует не торопиться с выводами и посмотреть, как будут развиваться события». В самом деле, культурный «градиент» распространился сегодня на всю Евразию, и это, с учетом таких явлений, как глобализация и функционирование Интернета, сулит нам немало сюрпризов повсюду, в том числе и в России.
[1] «Не можем» или «нельзя!» (лат.; выражение, означающее отказ или несогласие). — Примеч. перев.
[2] В силу самого факта (лат.). — Примеч. перев.