Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 4, 2004
Слово ксенофобия восходит к греческим — 
, причем второе из них в общем понятно (страх и есть страх, о психологических оттенках — ниже), а первое нуждается в некотором уточнении. Корень 
— весьма древний и обозначает пришельца, чужого, иного. По-славянски — «странного», т. е. не члена полиса, личность, не принадлежащую коллективу и оттого могущую быть принятой как гость. Отсюда развивается второе значение — «ксен», «гость» и даже «друг». Иначе говоря, жители древнегреческих полисов рассматривали свой городской коллектив как возможное прибежище для странника, получающего приют по приглашению члена полиса. Без такого приглашения член иного полиса не мог прийти и жить в полисе чужом. Процесс приглашения и странноприимства именовался по-гречески «проксения», а по-новогречески обычная гостиница называется 
— «приют для ксенов» (друзей).
Задача настоящей статьи — попытаться осознать и отрефлектировать сам феномен ксенофобии, понять, откуда берется и как «работает» этот комплекс (а то, что ксенофобия — комплексное явление, мне кажется, не надо доказывать).
Представление о «чужом» лежит в основании самоидентификации личности и групп. Практически это значит, что чужим можно быть как социально, так и этнически. В советские времена было выработано понятие «идеологически чуждый». Сейчас, как кажется, имеет место смешение этих трех признаков. Причина — политические технологии и массовые коммуникации. Идеи генерируются быстро, а еще быстрее «идут в прокат». Вражда по социальному признаку существовала всегда, некоторые политические режимы (в частности, советский) культивировали ее и добивались больших эффектов. Ненависть к «буржуям», «попам», а затем и к «поганому интеллигенту в шляпе» — также форма ксенофобии. Ненависть мобилизует и солидаризирует, поэтому, когда тов. Сталин понял, что народ за войну усвоил новые (или, точнее сказать, подзабытые старые) способы социального поведения, был сконструирован образ нового врага — «космополита», «врача-убийцы». Тут ничего особенно не пришлось придумывать — антисемитизм латентно присутствует в сознании народной массы. На этой почве легко было посеять семена нового антагонизма.
Этот антагонизм был смешанным, социально-этническим, «чужими» объявлялись лишь некоторые группы евреев — ученые, музыканты, врачи, писатели. Таким образом, мы видим как «ксенофобия сверху» (в терминологии наблюдателя в Европарламенте и члена латвийской делегации в Парламентской ассамблее Совета Европы Бориса Цилевича, сделавшего на конференции по ксенофобии в Будапеште в 2002 году соответствующий доклад) использует «ксенофобию снизу», находящуюся в латентном состоянии. Далее мы предложим другую терминологию, как кажется, несколько более объективистскую, ибо классификация Цилевича, на наш взгляд, не объясняет многих различий в ксенофобских проявлениях.
В современной социологии термин «ксенофобия», как правило, применяют только к межэтническим отношениям и даже, более того, для описания взаимоотношений «коренного» и «пришлого» этносов. Часто, особенно в СМИ и в бытовой речи, термин «ксенофобия» употребляют как заменитель других слов, кажущихся либо маркированными, либо одиозными. Так, например, часто словом «ксенофобия» обозначают явления, более подходящие под термины «антисемитизм», «расизм» и подобные. В обоих этих явлениях присутствуют элементы ксенофобии, но все же они отличаются как общее, родовое понятие (ненависть к чужакам) и конкретное его выражение (ненависть к конкретным чужакам) со своими особенностями.
Есть несколько общих закономерностей генезиса и развития ксенофобии. Во-первых, ксенофобию невозможно внушить людям на пустом месте. Таких примеров история не знает. Для возникновения ксенофобской идеологии (чреватой кровопролитием) необходима систематизация социальных фобий или рефлексов. Необходимо различать два довольно разных явления. Это инстинктивная ксенофобия и ксенофобия-идея — неосознанный социальный рефлекс и идеология этнической вражды. Инстинктивная ксенофобия (антиварварский снобизм) в той или иной степени характерна для большинства социумов, в особенности же империй. Греки презирали скифов, персы — арамеев, а византийцы — всех варваров. Отметим этот признак — регулярность, обыденность высокомерного отношения к чужим народам. Оно имеет место тогда, когда самооценка народа достаточно высока, и он не видит себе угрозы в чужаках. Как только начинает разрушаться сложная структура, включаются архаические социальные защитные механизмы и люди начинают охранять собственный умалившийся народ или группу от посягательств извне. Наиболее распространенное определение ксенофобии вообще (соответствующее скорее первому, инстинктивному, типу) трактует ее как ответ на растущую конкуренцию за ограниченные экономические и социальные ресурсы.
Поскольку такая инстинктивная ксенофобия есть часть весьма архаических социальных инстинктов, правильным способом отношения к ней следует считать культурную рефлексию. Осознавая ущербность или недостаточность эксклюзивистского отношения к «чужакам», культура концептуализирует эту недостаточность. Чем более становится гласным и очевидным присутствие ксенофобских элементов в культуре или политике, тем менее они будут оказывать эффект. Бороться нужно не с рефлексами, а с идеями.
Идейная форма ксенофобии как раз связана с выходом индивидуальных эмоций на уровень идеи. В отличие от инстинктивной ксенофобии, она не социальный рефлекс, а именно политическая идея, возникающая во времена испытаний и страданий, в пору потрясения государственных основ и самой народной жизни.
Например, турецкое государство, пережившее крушение Порты, пыталось в корчах обрести новую идентичность при кемалистском режиме. Причины, непосредственно приведшие к массовой резне айсоров, а затем и армян, были различны, однако, как ни страшно сказать, эта кровь (пролитая в основном руками курдов, составлявших основу полиции и армии в районах проживания армян и айсоров) сплотила турецкую нацию. Нечто подобное пережила и нацистская Германия: для консолидации народа был избран путь простой и страшный — перенос идеи врага на «вредные народы». Можно, пожалуй, сказать, что идейная форма ксенофобии и есть чаще всего «ксенофобия сверху» в терминологии Цилевича. Скорость распространения и доступность информации способствуют закреплению именно такой закономерности.
Существует два основных объяснения происхождения ксенофобии — спонтанными реакциями сознания на социальные процессы и внушенными идеями. Нам кажется более верным привязка ксенофобского поведения и сознания сперва к пережиткам социальной архаики, социальными фобиями восходящими к защите малой группы от посягательств чужаков. Уже потом наступает черед идей. Впрочем, преувеличивать роль индоктринирования в генезисе идейной ксенофобии мне кажется не вполне верным. Иное дело, что ксенофобия привязана к власти и становится заметной в случаях присутствия ее в политике властей или в идеологии каких-то групп, определяющих политику.
Психология вытеснения — основа инстинктивной ксенофобии
Социопсихологи считают, что в основе ксенофобии лежит триада — гнев, отвращение, презрение. Эти эмоции образуют несложный поведенческий комплекс, обусловленный, вообще говоря, личностным и коллективным уровнем тревожности и агрессии. Этот уровень подвергается измерению лабораторно (посредством направленного тестирования и опросов) или аналитически (путем анализа публикаций СМИ и данных социологических опросов). Чем более высока тревожность, тем более подсознание пытается вылезти из ловушки за счет вытеснения причины беспокойства. На коллективном уровне тревога выливается в «поиск виноватых». Взяв такой психологический аспект, надо понимать ксенофобию именно как фобию, то есть страх, растормаживающий подсознательные реакции, страх иррациональный и оттого не имеющий обоснования и направления. Поиск торможения, способа нейтрализовать страх, ведет к ненаправленной агрессии. Тогда возникает психологическая основа инстинктивной ксенофобии. На нее могут накладываться исторически обусловленные формы этнического антагонизма, которые могут проявляться совсем не в форме фобии, а скорее вспышками неприязни, спорами и мифологизированием истории взаимоотношений. Таковы, например, грузино-армянская, тюрко-арабская, еврейско-арабская неприязнь, как правило, взаимного характера.
Совсем не обязательно наличие неприязни между этносами приведет к ксенофобии. Как мы указывали выше, этническая неприязнь может транслироваться в неидейную (пассивную) ксенофобию при определенных обстоятельствах. Для этого должна существовать среда, идеологическое и политическое пространство, на которое претендуют чужеродные пришельцы. Иначе говоря, для этого требуется сочетание неприязни с высоким уровнем тревоги (страхом). О том, каким может быть триггерный механизм, мы уже говорили. Мифологемы, обеспечивающие вывод страха и неприязни на уровень коллективный, связаны с процессами возникновения и распада империй.
В основе мифологического имперского комплекса лежит борьба за первородство, за право на автохтонность. Чужой приходит, чтобы нарушить право автохтона (забрать его дом, еду), поэтому его надо вытеснить за пределы социума. Отныне мы имеем дело не с неприязнью или иррациональным страхом, а с социальной фобией. Фобийный комплекс образуется в государстве, когда возникает кризис имперской самоидентификации, т. е. граждане сверхгосударства ощущают потерю идентичности, незащищенность, обделенность и обманутость. Эти чувства повышают уровень личной и коллективной тревожности, а за этим уже подтягиваются все эмоции — гнев, неприязнь, презрение. Нередко фобия выполняет защитную функцию, так, страх смерти заставляет человека заботиться о самосохранении, страх больницы заставляет алкоголика не возобновлять алкоголизацию. Однако бывает и так, что страх потери статуса вызывает постоянную фрустрацию, а та ведет к стойкому невротизму. Невротизм на уровне модели поведения, как правило, проявляется в агрессии, реже в депрессивном, угнетенном состоянии. В зависимости от типа поведения, склонности к агрессивному или депрессивному состоянию можно наблюдать ксенофобию в двух формах — скрытую (по депрессивному типу: «все забрали черные», «жиды весь мир скупили») и явную (по агрессивному типу: «бей!..»).
Борясь с фобией, психика начинает вытеснять причину дискомфорта на вербальный уровень. Результатом этого у личности шизоидного типа появляется выраженное словесно чувство постоянной неприязни, которое человек старается обосновать логическими доводами. У психастеника образуется устойчивый невроз с паническим чувством, ощущение, что его загнали в угол. Боясь потерять идентичность, люди становятся способны на вербальную, а то и актуальную агрессию.
Именно здесь и возникает «язык ненависти» (hate language). Язык отражает психические процессы, будучи средством выражения индивидуальности, и социальные процессы, будучи средством коммуникации. Возникая как неосознанная реакция на раздражитель, неприязнь к «чуждому» формирует специальный способ выражения, язык, паттерны которого призваны классифицировать это чуждое, систематизировать его и вытеснить, нейтрализовать как раздражитель. Большинство носителей языка, разумеется, не осознают этого процесса. В определенных ситуациях «язык ненависти» может проникать в политический язык, становясь частью политических технологий.
«Направленный взрыв» — идеология ненависти
Теперь обратимся к роли идей в превращении психологического инстинкта в идейную ксенофобию. Социально-политические идеи оформляют определенные формы общественной организации и их взаимодействие. Большинство современных государств являет собой этнические образования, в которых существу ет отчетливо выраженный доминирующий основной этнос. В таких государствах нередко существует, как правило, государственно закрепленная ксенофобия «сверху вниз». Она проявляется в миграционной политике — ограничении миграционных потоков, умножении барьеров на пути иммиграции и натурализации иностранцев.
Однако исторические империи возникали именно в результате массовых завоевательных кампаний, будь то Хеттская держава, Вавилон, Персидское царство Ахеменидов, царство Александра Македонского, государства диадохов, Рим или франкское королевство Меровингов. Они постепенно включали в свой состав все большее количество народов. В древности не существовало понятия «государствообразующий этнос», более того, все империи, как правило, стремились к созданию новых имперских суперэтносов, вроде «персоэллинов» Александра Великого, «ромеев» Византийской империи, тевтонов (Teutsche), называемых на Руси «немыми» — «немцами», или «новой исторической общности — советского народа». Тогда главным объединяющим фактором был язык, причем иногда не совпадающий с языком коренной народности: так в Ахеменидской державе основным языком был не персидский, а арамейский, во Франкском королевстве объединяющим языком была латынь, а в Византии — греческий. В Средние века и в Новое время язык продолжал играть роль основного фактора объединения. И в Священной Римской империи, и в колониальных державах, и в Российской империи эта традиция поддерживалась, хотя и с меньшей степенью интеграции некоренных этносов, которые чаще оставались на периферии государства.
Впрочем, язык коренной народности мог сосуществовать с местными языками, иногда порождая ситуацию диглоссии (функционального различения двух сосуществующих языков). Сложнее обстояло дело с этническими традициями и моделями поведения — здесь взаимодействие было более сложным и многоэтажным. Имперская парадигма предполагала поглощение, ассимиляцию мелких этносов в суперэтнос, причем нередко терялись национальные особенности и вымирали мелкие языки. В процессе поглощения мелких этносов и формиро вания империи закладывалась основа того мифологического «имперского» комплекса, который играет роль триггера пассивной ксенофобии. Имперская аксиоматика задавала режим вытеснения мелких языков и культур доминантными. Греческая культура изобрела для этой цели понятие «варвара», перекочевавшее в язык римский, а затем и византийский, но смысл имперского процесса был именно в поглощении варваров и превращении их в граждан империи. Варвары рассматривались как «дикари» и недолюди, которых необходимо «смирять», приводить в человеческий облик и вид.
Можно повторить, что при определенном градусе процесса разложения общности имперского типа население державы (заметим в скобках — неоднородное этнически, но ассимилированное и спаянное воедино) начинает плохо относиться к мигрантам извне, которые воспринимаются то ли как падальщики, сбегающиеся на мертвечину, то ли как тати, желающие украсть нечто у народов державы, поживиться за их счет.
Одна из глубоко укорененных идей, оформляющих ксенофобию, состоит, таким образом, в понимании чужого как дикаря и варвара. Выстраивается некая аксиоматика, в которой есть «культурные», «хорошие» народы и народы «дикие», «некультурные». Принадлежность к «дикому», «некультурному» народу есть существенный недостаток. Он может и должен быть исправлен во имя «прогресса». Причем в само понятие «прогресса» входит представление о существовании одной единственной парадигмы развития общества и культуры.
Другая идея, иначе оформляющая ксенофобию, — идея сохранения идентичности государства и защиты интересов коренного этноса. Эта идея наиболее очевидно выражается в юридических нормах, ограничивающих иммигрантов в правах по сравнению с коренным населением. Она характерна для большинства развитых стран европейского Запада. Нельзя, впрочем, считать ее идеей нравственно порочной.
Смысл ее — в сохранении государственной целостности и заботе об экономическом и культурном благосостоянии народа. Существуют страны, весьма неохотно и с трудом принимающие иммигрантов (такова, например, Франция), и страны, которые открывают страну для потенциальных иммигрантов, в которых власти видят свежие силы. Промежуточное положение занимают Соединенные Штаты и Канада, которые, с одной стороны, заинтересованы в иммигрантах, а с другой — вводят меры, ограничивающие миграцию, притом, что в этих странах нет, собственно, никакого «коренного этноса». В этих странах идея консервирующей ксенофобии выражается юридически в наиболее чистом виде — в виде юридической мигрантофобии.
Наконец, следует назвать также и маргинальные идеи, вроде фашизоидных концепций строительства сугубо национального государства на основе угнетения всех этносов, кроме коренного. Эти идеи рассматривать бессмысленно ввиду того, что они разделяются носителями ничтожно малых интеллектуальных элит и практически не имеют шанса лечь в основу государственного строительства. Слишком силен шок, полученный миром в ХХ веке.
Проблемы изживания инстинктивных проявлений ксенофобии — это проблемы строительства государств и политического оформления их. В современном мире заметно противостояние между утопическим унионизмом, основанном на либеральных ценностях т. н. «открытого общества» (термин К. Поппера) и социально-экономическом индивидуализме (т. н. «новый мировой порядок»), с одной стороны, и консервативной политикой, базирующейся на корпоративности и положительно оценивающей роль этнической культур но-политической составляющей — с другой. Либеральная парадигма имеет тот существенный недостаток, что размывание границ национальных культур влечет за собой смерть их культурных традиций, обеднение и разрушение современного мира в его национально-культурной самобытности. Возможно, возникнет нечто новое, но на агрегацию этого «нового» уйдет неизмеримо много времени и энергии. Кроме того, либеральная модель основана на утопическом видении и предполагает возможность почти бесконфликтного мира. Однако атомизированное «открытое» общество при всем своем утопизме требует принесения в жертву львиной доли общественных связей, не гарантируя при этом, что модели и концепции, на них основанные, прекратят свое существование. Иначе говоря, либеральная модель открытого общества в силу своего утопизма неспособна предсказать, что станет с социальными рефлексами, возникшими в традиционных обществах, переживших эпоху ускоренной модернизации.
Консервативная и традиционалистская политика имеет очевидный недостаток в том, что не всегда поспевает за процессом модернизации и даже находится с ним в противоречии. Впрочем, сторонники этого пути, которые постепенно оказываются в большинстве, ибо сила и масштаб современных конфликтов пугают власти и политические элиты многих стран, указывают на неочевидность универсальности либеральной и на возможность иного пути развития современного мира, основанного на сотрудничестве национально-гомогенных стран.
Использование антагонистических социальных инстинктов («пассивной ксенофобии») в качестве средства государственной политики характерно для самых разных политических режимов. Мы видели, как такая ксенофобия входит в миграционную политику стран Европы и Нового Света. В конечном счете антагонистические инстинкты консолидируют нации перед лицом угрозы (пусть даже и воображаемой). Со стороны властей (вторая закономерность) ксенофобия может использоваться именно для сплочения народа. В политике многих стран присутствует система «сдержек и противовесов», в которой «боязнь чужого» и страх перед насилием на почве расовой или этнической ненависти дополняют друг друга. Государство выступает как защитник, поборник прав автохтонов перед массой чужаков, создавая баланс сил. Именно этот баланс помогает консервативно настроенным политикам сопротивляться фузионным процессам, и именно он делает эти процессы все менее интенсивными. Хороший пример такого балансирования — процесс объединения Европы. На основе чисто утопического проекта (объединение сперва части, а потом и всего мира в одно государство) строится Realpolitik, включающая ксенофобские элементы, немыслимые в утопическом дискурсе. Таким образом, можно сказать, что в политике ксенофобия вполне сознательно используется как стабилизационный механизм, регулирующий государственную жизнь.
Возьмем некое африканское общество. В нем существует сложная система антагонизма разных племен или этносов (например, хуту и тутси). Учение, например, о том, что все хуту (или все тутси) — недочеловеки, все они недостойны жить на земле или могут быть только рабами, слагается в голове у ничтожно маленькой группы. Будущее такой ксенофобской системы зависит только оттого, решится ли политический лидер вывести людей с оружием на улицы для осуществления этнических чисток. Для перевода ксенофобии в стадию национальной идеи необходимо массированное внешнее воздействие.
Или возьмем другой пример: в течение долгих лет косовские албанцы и косовские сербы жили бок о бок и, хотя испытывали друг к другу неприязнь, не вступали в открытый конфликт. Ослабление Социалистической Федеративной Республики Югославия привело к разбалансировке механизма взаимодействия народов. Появился радикальный албанский партикуляризм в виде идеи «самостоятельного государства», прочно завязанный на антисербской ксенофобской идее. В ответ стала вырабатываться националистическая сербская агрессивная идеология. У албанцев под внешним воздействием выработалась антисербская националистическая идея с исламским оттенком, у сербов — «православная» антиалбанская. Запад решил, что имперская ксенофобия страшней, и ударил по Милошевичу и Югославии. В возникшей затем «зоне КФОР» ксенофобия никуда не делась. Просто поменялись местами власть и меньшинство: теперь со стороны власти действовали албанцы. Идеи отошли на задний план, ситуация стала стабилизироваться, вновь переводя ксенофобию в инстинктивную форму регулярности.
Ксенофобия и миграции
На вопрос, как связана ксенофобия с миграционными процессами, не существует однозначного ответа. Население практически всех современных государств сложилось в результате миграций. Со временем недавние мигранты начинают осознавать себя автохтонами. Тот факт, например, что тюркские народы появились на Кавказе лишь в середине первого тысячелетия н. э никак не влияет на самосознание, скажем, азербайджанцев. Армяне, пришедшие как мигранты на Кавказ из Малой Азии в более давнее время, также осознают себя автохтонами. Абхазо-адыгские народы, появившиеся на Кавказе в еще более древнюю эпоху, ко времени пришествия армян осознавали себя субстратным этносом. Этногенез — постоянно идущий процесс, который тормозится именно культурой в силу ее консервирующей функции.
Человечество мигрирует постоянно, но культурные механизмы делают миграции не разрушающей силой, а созидательной. Интергируясь в другие общества, пришельцы обогащают культуру. Одновременно они запускают механизмы борьбы с энтропией и защиты прав автохтонов. Но чем интенсивнее развитие культуры, тем безболезненнее эта ассимиляция. Там, где замедляется культурное развитие, истончается культурный слой, миграции и этногенез идут быстрее, а следовательно — больше возможностей для антагонизма. Ксенофобия возникает как неосознанный комплекс, обусловленный архаическими моделями, регулирующими жизнь социума. Концептуализация или идеологизация этих инстинктивных проявлений возможна там, где отсутствует рефлексия, осознание наличия инстинктивного антагонизма. Когда антагонизм осознан, культурный процесс связывает и концептуализирует эти архаические комплексы, переводя их в латентную форму. И, по всей видимости, это единственный цивилизованный ответ на вопрос, что делать с ксенофобией. Комплексы надо обсуждать, культурно «обыгрывать», рефлексировать, высмеивать и осознавать.
