Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2004
Иммануэль Валлерстайн. Конец знакомого мира: Социология XXI века / Пер. с англ. под ред. В. Л. Иноземцева. М.: Логос, 2003. 368 с.
Основной тезис, который Валлерстайн обосновывает в этой книге, заключается в том, что разграничение «мира капитализма» как предмета исследования обществоведов и «мира знания», проходящего по ведомству эпистемологов и историков науки, «совершенно искусственно и, что еще хуже, крайне вредно. Оно мешает нам понимать, что действительно происходит в той исторической системе, вкоторой мы все живем» (с. VII).
Историческая система, в которой мы ныне живем, называется «миро-система модернити» или «капиталистическое мирохозяйство». В ее основании стремление к безграничному накоплению капитала. Эта миросистема сформировалась вЕв ропе на протяжении «длинного» XVI века (продолжавшегося, по мнению Фернана Броделя, у которого позаимствован этот термин, с середины XV до середины XVII столетия) и территориально расширялась, последовательно инкорпорируя все новые регионы. К середине XIX века она охватила весь земной шар. Для «капиталистической миро-системы» характерно разделение мира на центр и периферию, а также существование международной политической организации, состоящей из суверенных государств. Глубинные противоречия капитализма разрешаются в череде циклических колебаний, главным образом кондратьевских циклов, на протяжении которых основные источники прибыли перемещаются из производственной сферы в финансовую и обратно, и так называемых «циклов гегемонии», т. е. мирового доминирования одного из государств «центра». Валлерстайн считает, что в ближайшие десятилетия эти колебания станут настолько крупномасштабными и хаотичными, что окажутся несовместимыми с жизнью миросистемы. После прохождения точки бифуркации старая система будет заменена одной или несколькими другими системами.
История политической стабилизации нынешней миро-системы начинается с Французской революции, главным итогом которой стало признание двух положений: о естественности и, значит, легитимности политических перемен и о «народе», а не личности правителя или законодателей как источнике суверенитета государства. Реакцией на эти опасные для любой власти идеи стало возникновение трех соперничающих идеологий: консерватизма, либерализма и радикализма, которые, несмотря на кажущиеся различия и подчас антигосударственную риторику, были едины в установке на государственно-бюрократическое «снятие» популистских тенденций. Кроме того, в эпоху доминирования либерализма (с 1848 по 1968 год) и консерваторы, и радикалы определяли себя как версии либерального центра: их различия все больше «…сводились к вопросу о темпах перемен: консерваторы ратовали за более медленные, радикалы — за быстрые, а либералы — за “оптимальные”» (с. 56). Два десятилетия после «всемирной революции» 1968 года отмечены крахом либерального консенсуса на фоне нисходящей фазы кондратьевского цикла: «облик миро-системы вновь стал похож на тот, каким он был в 1815–1848 годах» (с. 61). Консерватизм возродился под названием неолиберализма, радикализм так и не смог воплотиться в какой-то одной «сильной» форме.
Гораздо важнее то, что сегодня «впервые со времен формирования миро-системы модернити мы переживаем период резкого снижения власти государства» (с. 64). Либеральное государство, ставшее нормой для Европы к 1914 году, предполагает избирательное право, социально мотивированное вмешательство государства в экономику и объединяющую нацию надклассовую патриотическую лояльность, обеспечиваемую обязательным начальным образованием и всеобщей воинской повинностью для мужчин. Ограничивая рынок, либеральное государство гарантирует безопасность мирового капитала, поскольку свободный рынок несовместим с безграничным монопольным накоплением. И вот как раз с этой задачей государство справляется все хуже и хуже: «демократизация мира и экологические проблемы породили исключительно высокие требования к государственным структурам, поставив большинство из них на грань фискального кризиса. Но, начав сокращать расходы ради достижения сбалансированного бюджета, государства ограничат свои регулирующие возможности. Это порочный круг, в котором каждая неудача государства вызывает снижение доверия к нему и подпитывает всеобщее нежелание платить налоги» (с. 46). Другими словами, государства теряют легитимность потому, что либеральная программа улучшения мира обнаружила свою несостоятельность в глазах подавляющей массы жителей Земли.
Речь, таким образом, идет о кризисе «либеральной рациональности» как таковой. Рациональность — это главный лозунг либералов. Они верят в потенциальную рациональность всех людей, не предопределенную, а достигаемую посредством образования. Но в нашем сложном мире образование неизбежно специализируется, поэтому «для исполнения роли просвещенных граждан, наделенных гражданскими добродетелями, людям необходимы советы профессионалов, руководящих ими и способных обрисовать существующие альтернативы, предложить критерии, которые позволили бы оценить эти различные варианты» (с. 127). Таким образом, либеральная рациональность предполагает воспитание у граждан привычки соглашаться с указаниями экспертов. Получается, что, хотя каждый человек потенциально рационален, на деле рациональны далеко не все, поэтому политический процесс нужно организовать так, чтобы исключить принятие заведомо нерациональных решений: «либеральный подход исполнен опасений перед большинством, перед неумытыми и невежественными, перед массами» (с. 128). Рациональные, цивилизованные и компетентные не только боятся неумытых и убогих, они также считают своим долгом их развитие в сторону разума и цивилизации.
Валлерстайн считает, что такая установка абсолютно недемократична: «Демократия определенно предполагает настороженное отношение к экспертам и специалистам, сомнения в их объективности, бескорыстии и гражданских чувствах» (с. 132). Разницу между либерализмом и демократией автор проясняет с помощью веберовского различения формальной и сущностной рациональности: «Формальная рациональность решает проблемы, но ей недостает души, в силу чего в итоге она оказывается саморазрушительной. Сущностную рациональность исключительно трудно определить, она допускает произвольные искажения, но в конечном счете именно она и есть то, что необходимо справедливому обществу» (с. 139).
Именно в этом пункте обнаруживается неразличимость «мира капитализма» и «мира знания». Дело в том, что сущностная рациональность требует оценки результатов целерациональной хозяйственной деятельности, следовательно, господство формальной рациональности в «либеральной геокультуре» основано в частности и на том, что институты оценки социальной реальности с самого начала функционировали как трансляторы либеральной идеологии: «Связь между либеральной идеологией и обществоведением была и остается весьма тесной… либерализм и обществоведение базируются на одном и том же убеждении — на уверенности в способности человека к совершенствованию, проистекающей из умения регулировать общественные отношения на научной, то есть рациональной, основе. Дело не только в том, что либералы и обществоведы разделяли это убеждение — без него они не могли бы существовать; они встроили его в свои институциональные структуры» (с. 201). Сегодня, чтобы не исчезнуть вместе с либерализмом, обществоведение должно заново учредить себя на основе понятия сущностной рациональности.
Главной чертой институционализации знания в «капиталистической миро-системе» является не столько даже очевидный и уязвимый для сегодняшней критики евроцентризм, сколько целенаправленное и радикальное размежевание науки и философии, истины и блага: «Такое концептуальное разделение позволило миру модернити выпестовать в высшей степени противоречивую идею о специалисте, не подверженном влиянию ценностей, чье объективное видение реальности могло не только определить технические… решения, но и стать основанием для социальных и политических предпочтений» (с. 246). Размежевание науки и философии было институционализировано в форме триады естественных, гуманитарных и общественных наук. Эта трихотомия сегодня критикуется, во-первых, со стороны «культурологии», а вовторых, и в особенности, со стороны теории неравновесных систем Ильи Пригожина.
Согласно старой, «картезианско-бэконовско-ньютоновской» модели научного знания, лучшей формулировкой законов природы является самая простая и самая универсальная (в пределе задача заключается в том, чтобы выразить все знание в единственном уравнении); большинство процессов в природе развивается линейно, и любая разбалансированная система стремится вернуться в состояние равновесия; все законы математически «обратимы», т. е. фактор времени несуществен для истолкования естественных процессов; наконец, согласно этой модели, представление о том, что некий процесс может развиваться как-то иначе, вопреки этим законам, ошибочно.
Модель Пригожина, напротив, отрицает геометрическое видение мира, детерминизм и предопределенность в пользу «нарративной» и «конструктивистской» концепции реальности. По мнению Валлерстайна, именно эта модель способна стать методологическим фундаментом нового здания науки, в котором центральное место будет занимать социальная теория. «Последствия для социологии кажутся мне очевидными, — пишет Валлерстайн. — …Такая трактовка науки делает номотетический подход непригодным… но вместе с ним она делает непригодным и идеографический подход (поскольку те особенности, которые он использует для своего обоснования, сегодня проникают в саму научную деятельность, и даже в святая святых физики). Такая трактовка требует переосмысления понятий порядка и… рациональности… ставит под сомнение само понятие точности и подразумеваемую зависимость между точностью и надежностью… Социальная теория, изучающая самую комплексную из существующих систем, оказывается не только царицей наук, но и самой трудной из них. Именно из общественных наук ученые… будут извлекать новые эпистемологические истины» (с. 224). И далее: «Наука еще только зарождается. Всякое знание есть знание социальное. И обществоведение претендует на то, чтобы быть центральной точкой саморефлексии знания, не противопоставляя себя философии или естественным наукам, но будучи в единстве с ними» (с. 291).
Поскольку все науки отныне должны считаться общественными, ученые больше не могут притворяться нейтральными в отношении социальной реальности. А это означает, что они должны сделать выбор в пользу сущностной рациональности: «если бы мне понадобилась нейрохирургическая операция, я пожелал бы обратиться к самому компетентному нейрохирургу. Но компетентная нейрохирургия также предполагает заключения юридического, этического, философского, психологического и социологического характера. И такой институт, как больница, должен соединить все эти знания в одну сущностно рациональную позицию» (с. 331). Короче говоря, самодостаточной, формальной, функциональной рациональности просто не существует: не бывает таких действий, которые были бы мотивированны и обоснованны сами по себе, вне широкого социального контекста. По мысли Валлерстайна, выбор в пользу сущностной рациональности неотделим от борьбы за эгалитаризм: «Борьба за эгалитаризм в науке не отделима от борьбы за эгалитаризм в обществе. Они суть единое целое, которое вновь указывает нам на невозможность разделения поиска истины, блага и прекрасного» (с. 332).