Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2004
Stephen Lovell. Summerfolk: A History of the Dacha, 1710–2000. Cornell University Press, 2003. 275 р. (Стивен Лоувелл. Дачники: История русских дач, 1710–2000).
Эта книга будет интересна в первую очередь дачникам, потому что она о них. О всех: и о тех, кому нравится корпеть над любимыми грядками, и о тех, кто предпочитает дремать в гамаке. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, откуда произошло слово «дача»? Обращали ли вы внимание, как часто в литературных произведениях упоминаются дачи и дачники? Помните ли вы еще, в чем состоит разница между вальяжным дачником и трудолюбивым садоводом?
Представление о дачах, дачниках и дачном образе жизни во всем его многообразии вошло в мировую культуру благодаря Пушкину, Тургеневу, Чехову, Горькому, Сталину, Пастернаку, Ахматовой и Никите Михалкову. Загородный отдых и загородные домики любят горожане во многих странах. И все же дача, по мнению Лоувелла, — это нечто бесспорно русское. Русские дачные пригороды не очень-то похожи на пригороды европейских столиц. Русские называют дачей и многоэтажный кирпичный особняк, и самодельную времянку. Земельный участок под дачей может быть от трех соток до гектара и более. На дачах любили жить и иерархи государственной власти, и вольнодумствующие интеллигенты. Дача может быть местом и престижного отдыха, и каторжного труда. Разобраться во всем этом попытался, и, надо признать, не без успеха, британский историк Стивен Лоувелл.
Это не первая книга Лоувелла, посвященная специфическим русским явлениям. Ранее он писал о русской культуре, литературе, изобразительном искусстве, о неформальных отношениях, присущих русской социальной среде[1].
Дачи оказались в фокусе внимания британского ученого, как мне кажется, благодаря многозначности этого явления. Автор исследует дачу как социальный, экономический и культурный феномен с самыми разнообразными функциями: рекреационной, статусной, ландшафтно-архитектурной, социально-культурной, коммуникативной и проч. В истории дач адекватно отражается развитие отношений собственности, динамика взаимодействия социальных слоев городского и, особенно, столичного населения, специфика российской субурбанизации.
Дачи в России появились с петровских времен. Учредив новую европеизированную столицу, Петр не позабыл и о ее окрестностях. Своенравный монарх давал своим приближенным (отсюда и «дача») участки земли вдоль дороги на Петергоф — с тем чтобы там были устроены на европейский манер загородные монплезиры и его собственный путь на дачу мог происходить с приятными остановками.
XVIII век — век расцвета дворянских дач. Вытащенные из своих деревенских поместий и призванные на государственную службу дворяне постарались компенсировать недостатки проживания в блестящей, но обладающей на редкость нездоровым климатом столице сооружением пригородных дач-дворцов. Дачи-усадьбы давали приют не только обитателям дворянских семей, по приглашению хозяев летним отдыхом в непринужденной обстановке наслаждались представители культурной столичной элиты. Например, на охтинской даче А. Н. Оленина, президента Санкт-Петербургской академии художеств и директора публичной библиотеки, завсегдатаями были поэты Гнедич, Крылов и Батюшков. Приведу здесь цитируемые автором строки Державина, выразительно рисующие дачную атмосферу того времени:
Оставя беспокойство в граде
И все, смущает что умы,
В простой приятельской прохладе
Свое проводим время мы.
…
Мы положили меж друзьями
Законы равенства хранить;
Богатством, властью и чинами
Себя отнюдь не возносить.
В отсутствие хозяев некоторые дачные дворянские усадьбы были открыты в установленные часы для прогулок местной публики. Постепенно дача становилась атрибутом городской жизни не только представителей элиты, но и менее зажиточных столичных обитателей.
В XIX веке летом из столицы за город устремлялись все — от статского советника и известного литератора до лавочника и писаря. Дача была модой и в определенной степени необходимостью для жителей Петербурга. Выезд на дачу был делом престижа и возможностью поддерживать необходимые социальные контакты во время летнего отдыха.
Дачные места вокруг Петербурга отличались разнообразием. Это были и специально выстроенные усадьбы, и благоустроенные дачные поселки на живописных берегах Финского залива, и обычные пригородные деревни, жители которых использовали возможность получить дополнительный доход, сдавая амбициозным, но менее обеспеченным обитателям Петербурга флигели, мансарды, комнаты и углы. Самые бедные снимали наиболее скромные летние жилища, надеясь все же отдохнуть от духоты и дать детям возможность побыть на свежем воздухе, вдали от городских миазмов.
Примеру петербуржцев следовали москвичи. Первые московские дачи появились в Петровском парке, Серебряном Бору, Покровском-Стрешневе и Лосином острове. От традиционной помещичьей усадьбы дачи отличались большей доступностью. Дачей не обязательно было владеть, ее можно было снять.
Важным фактором, способствующим умножению дач вокруг обеих столиц, послужило развитие железнодорожного транспорта. К концу XIX века дачные поселения бурно росли вдоль Николаевской железной дороги, Северной и Рязанской железной дороги близ Москвы, дорог на Сестрорецк, Царское Село и Ораниенбаум близ Петербурга. Желание землевладельцев в этих местах сдать землю под дачное строительство приводило к конфликту с крестьянами, землепользование которых из-за этого ограничивалось[2].
К концу XIX века вокруг дач возникла целая субкультура потребления и проведения досуга: товары для дачи (от зонтиков и вееров до ватерклозетов и дачной мебели), дачные романсы и дачные романы, многократно отразившиеся в литературе.
Обширные дачные поселки развивались хаотично, превращение их в полноценные пригороды тормозилось относительно слабыми транспортными связями с городом, ограниченным доступом к земле и кредиту, неразвитостью институтов общественного самоуправления, недостаточной социальной инфраструктурой. Как и сегодня, в дачных поселках не было медицинского обслуживания, полицейские отказывались выезжать на вызовы, не было канализации и системы утилизации мусора, никто не следил за тем, чтобы дачные постройки имели достойный архитектурный облик, гармонировали друг с другом и с окружающим ландшафтом. Дачи были чем-то чуть-чуть вульгарным, мещанским, признаком принадлежности к неуважаемому (увы) в России среднему классу. Интеллигенция в те годы старалась дистанцироваться от самого понятия «дача», предпочитая называть свои летние пристанища усадьбами.
Дачник жил в сельской местности, но от сельского жителя отличался принципиально. Он по сути оставался горожанином, выезжал за город, чтобы отдохнуть, хотя порой и жил на даче круглогодично. Заметим также, что в дореволюционной провинции дачи были распространены мало, оставаясь атрибутом самых крупных городов: Москвы, Петербурга, Киева, Варшавы.
Послереволюционная история дач наполнена драматическими событиями. Сначала дачи как бы не замечали и не трогали. По воспоминаниям современников революции, отъезд на дачу порой позволял спастись от террора и голода, свирепствовавших в первые годы после революции в обеих столицах.
Наиболее обустроенные дачи вблизи Москвы были объявлены муниципальной собственностью. Любопытны принципы, на основании которых дача могла быть подвергнута муниципализации: во-первых, если у хозяев имелись другие дачи, во-вторых, если постройка признавалась бесхозной (а бесхозной она признавалась, если более трех месяцев в ней никто не жил), и наконец, если дача классифицировалась как барская, т. е. обладала хотя бы одним из удобств: водопроводом, ванной, отоплением или электричеством. Сотни загородных дворцов и дач были экспроприированы и использовались как дома отдыха для рабочих.
Но проблема летнего отдыха горожан тем самым не решалась. Постепенная нормализация жизни легитимировала и право на отдых. На дачи был огромный спрос. Коллективные дачи на 50–70 человек как-то не прижились. Со второй половины 1920-х годов начали возникать дачные кооперативы. В условиях тотального огосударствления дачи оставались крохотным оазисом собственности, маскируемой названием «кооперативной» или «личной». На дачи закрывали глаза еще и потому, что они позволяли смягчить острую нехватку жилья в городах.
Вопрос был в том, на что и из чего строить дачу. Высокооплачиваемыми работниками в расслоившемся советском обществе были профессора, литераторы, инженеры и квалифицированные рабочие, высшие военные чины. Подключались к делу организации летнего отдыха своих работников и самые крупные профсоюзы. Инженерная инфраструктура многих дачных поселков сооружалась за счет фондов предприятий. А для наиболее уважаемых членов социалистического общества стали возводиться государственные дачи.
Государственные дачи позволяли деликатно обойти неприличную для партийной и советской элиты проблему частной собственности и обеспечить входящих в нее избранных приемлемыми условиями для отдыха. Недостаток госдач заключался в том, что они давались в пользование, причем не человеку, а должности. Этот недостаток стал особенно ощутим после того, как государственные лица перестали исчезать там, куда их уносили ночные воронки., а начали мирно уходить на пенсию либо умирать своей смертью.
До 1940-х годов дачи в советском обществе были признаком принадлежности к элите. Вторая мировая война поставила людей на грань выживания. Загородный участок земли стал для горожанина местом сельскохозяйственного производства. В послевоенные годы возникли многочисленные садоводческие товарищества, позволившие горожанам прокормить себя самим. Заметим, что этот феномен отнюдь не русский. В Германии общества садоводов-любителей, так называемые «шребергартен», успешно кормили горожан и после Первой, и после Второй мировой войны.
Таким образом, в послевоенный период дача стала существовать уже в нескольких ипостасях: госдача, дача городского дачного хозяйства3, дачный кооператив и садоводческое товарищество.
Наиболее динамично развивалась последняя форма, причем развитие это британцу кажется странным, а нам — скорее грустным и теперь уже немного смешным. Чего стоят одни ограничения на застройку… Стивен Лоувелл собирал материалы для свой книги, тщательно изучая печатные источники, в том числе советского времени. Докопался он и до заметки в журнале «Крокодил», клеймящей «буржуев»-садоводов, превысивших нормы застройки. Помню, помню я этих «буржуев». Почтенного немолодого соседа, безуспешно пытавшегося разместить на положенных тридцати квадратных метрах свою семью и семьи трех взрослых дочерей. В конце концов он не выдержал и пристроил веранду, которую бдительное правление тут же повелело разобрать. Кончилась эта история тем, что сосед слег с инфарктом. Другая соседка-«буржуйка» пыталась с помощью садового домика улучшить свои жилищные условия, хотя бы летом. В городе ее жилье состояло из одной комнаты в коммунальной квартире, в которой она существовала с мужем, его родителями и двумя детьми. Женские нервы оказались крепче. На все предложения комиссии разобрать мансарду и веранду она неизменно отвечала согласием, но при условии, что производиться эти работы будут силами самой комиссии, поскольку-де муж ее постоянно находится в важных служебных командировках. Домик стойкой соседки цел и по сей день.
А нормативы по освоению земельного участка! Садоводы, предпочитавшие у себя на даче просто отдыхать, старались насадить побольше плодовых деревьев, затеняющих землю и избавляющих от необходимости разводить что-либо еще. А рядом члены дачного кооператива, любящие полакомиться выращенным своими руками огурчиком, втихую сводили дикорастущие деревья и сооружали на задворках грядки. Думаю, что не один читатель знает множество подобных историй.
Продовольственный кризис конца 1980-х дал толчок бурному росту садоводческих товариществ. По справедливому замечанию Лоувелла, никогда еще в советское время земля не была так доступна. Товарищества окружили все крупные города — и не только крупные, но и мелкие, и даже центральные усадьбы совхозов! Земля вновь стала кормить, а особенно в начале 1990-х после скороспелой гайдаровской либерализации цен. Спасибо даче, не дала помереть с голоду.
Стивен Лоувелл завершает свою книгу цитатой из работы известного британского исследователя проблем бедности Саймона Кларка, констатирующего экономическую неэффективность производства продуктов питания на дачных участках. Дача, считает Кларк, не имеет экономического смысла, это признак деградации общества и той остроты, с какой в нем стоит проблема сиюминутного выживания.
С чисто экономической точки зрения Кларк прав, но фокус в том, что эволюция дачи продолжается. И сегодня на развитие дачи оказывают влияние те факторы, которые определяют экономическую динамику страны в целом. В первую очередь, увеличивающийся разрыв в уровне социально-экономического развития между крупнейшими городами и провинцией. Провинциальная дача попрежнему кормит своего хозяина, подмосковная превращается во второе жилье со всеми удобствами, позволяющими отнести ее в разряд «барских», нередко включая спутниковое телевидение, Интернет и т. п.
Кроме того, значение дачи не исчерпывается ее экономическим содержанием. И об этом пишет Лоувелл, только он недооценивает важность этого нематериального смысла. Дача дала возможность вырастить детей не одному поколению горожан и тем самым стала для многих малой родиной. Дача — это глоток свежего воздуха, кусочек тишины и уединения, возможность организовать свою жизнь так, как тебе хочется. Думаю, что если бы я жила в Берлине или Лондоне, я бы тоже хотела иметь дачу, вне зависимости от того, как она там у них называется.
Остается только сожалеть, что книга Стивена Лоувелла не переведена на русский язык. Масса исторических подробностей сделала бы ее занимательным чтением в часы досуга для дачников любого рода — и подстригающих газон, и пропалывающих грядки. С оценками британского историка можно не соглашаться, но выносить эти оценки — безусловное право автора. Единственное, что на мой взгляд нуждается в улучшении, — подборка иллюстраций, особенно тех, где изображены дачи последнего исторического периода. Ведь можно показать не только смешное и убогое, но и красивое, а этого, честное слово, в дачной жизни совсем не мало.
[1] Stephen Lovell, The Russian Reading Revolution: Print Culture in the Soviet and Post-Soviet Eras (Macmillan, 2000); Ledeneva, Alena, Stephen Lovell, and Andrei Rogachevskii, eds., Bribery and Blat in Russia: Negotiating Reciprocity from the Middle Ages to the 1990s (Macmillan, 2000); Catriona Kelly and Stephen Lovell, eds., Russian Literature, Modernism and the Visual Arts (Cambridge University Press, 2000).
[2] Интересно, что с этим же явлением мне пришлось столкнуться в начале 1990-х годов в Подмосковье. Распродажа земель сельхозорганизациями и муниципалитетами лишала крестьян возможности вести традиционное приусадебное хозяйство, пасти скот и выращивать картофель.