Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 1, 2004
«Я вновь повстречался с надеждой. Приятная встреча…» Начинающаяся этими словами песня Булата Окуджавы пользовалась необычайной популярностью в начальный период горбачевской перестройки, особенно в 1987–1988 годы. Это было время всеобщей эйфории, когда многие вдруг поверили в возможность перехода нашего общества к подлинному социализму и к подлинной демократии.
Для шестидесятников, составивших авангард перестройки на первом ее этапе, приведенная песенная строка имела буквальное значение. Именно они «вновь» повстречались с прекрасной надеждой: им казалось, что близятся те самые перемены в обществе, которых они добивались с середины 50-х до конца 60-х годов и за которые подвергались идеологическим нападкам и прямым гонениям. Желаемые перемены состояли в полном преодолении сталинского наследия как в политическом устройстве, так и в экономической организации советского общества. Это предполагало полную ликвидацию репрессивной системы и реабилитацию всех жертв сталинского террора, действительную свободу выборов в органы советской власти, решительный отказ от внеэкономического принуждения (например, от обязательных колхозных поставок сельскохозяйственной продукции), введение более широкого и организованного товарно-денежного обращения в советской экономике — при сохранении государственного планирования и регулирования.
Среди перемен, к которым стремились шестидесятники, следует назвать и освобождение общественного сознания от «догматизма и начетничества», обрекавших людей на незнание и непонимание того, что происходило в их родной стране и в окружающем мире. Открытое признание Ю. В. Андропова «Мы не знаем страны, в которой живем» вселяло новые надежды — так и не претворенные им в жизнь.
Первый из горбачевских девизов, «Ускорение!», хотя и был иронически встречен обществом, все же вызвал известное доверие благодаря широко афишируемым и, казалось, практически осуществляемым мерам в сельском хозяйстве и машиностроении; тогда представлялось, что эти меры открывают реальные перспективы экономического роста. Девизы «Гласность!», а затем и «Перестройка!» были восприняты как начало долгожданной демократизации. Правда, горбачевская «гласность» всегда страдала односторонностью — в ее поле зрения попадало лишь советское прошлое с его темными сторонами, на современность же она не распространялась. Эта особенность «гласности» была осознана позже, а тогда, в 1987–1988 годы, историки-шестидесятники, в том числе пишущий эти строки, активно включились в исследование ранее запретных тем. По сути дела, мы вернулись к работе, прерванной во второй половине 60-х — начале 70-х годов, — работе, которую мы с полным основанием считали необходимой для понимания прошлого и настоящего нашей страны, для перестройки общества на подлинно социалистических принципах.
Однако очень скоро — еще до начала 1989 года — характер перестройки стал меняться. Шестидесятничество подверглось пренебрежительной критике за будто бы узкое понимание коренных пороков советского общества, неверное видение путей в «цивилизованное будущее», наконец, за неспособность усвоить горбачевское «новое мышление».
* * *
С переходом от «ускорения» и «гласности» к «перестройке» я был привлечен к обсуждению и разработке программы новых аграрных реформ. Думаю, что пригласили меня по двум причинам.
Во-первых, я обладал достаточным научным багажом, т. к. еще в конце 1950-х — начале 60-х годов, вместе с другими историками, активно занимался изучением процессов коллективизации и раскулачивания. В ходе этих исследований стали обнаруживаться подлинные масштабы и последствия сталинского насилия над крестьянством. За открытое сопротивление сворачиванию этой научно-исследовательской работы в 1965–1968 годы я был обвинен в «ревизионизме» и «скатывании на позиции буржуазного релятивизма», снят с должностей, впрочем небольших, лишен возможности свободной публикации своих статей. (Кстати, важно отметить, что в конце 1980-х, в процессе проектирования новой аграрной реформы, мне не раз давали понять, что ждут от меня не столько осуждения сталинской насильственной коллективизации и рудиментов сталинской системы, сколько неодобрительной оценки крупного коллективного хозяйства как такового. Иногда и прямо предлагалось выступить с осуждением национализации земли, требованием введения частной собственности на землю и т. д. В этих случаях я, увы, не оправдывал ожиданий руководства.)
Второй причиной, по которой на меня обратили внимание, была, как мне кажется, инициатива президента ВАСХНИЛ Александра Александровича Никонова, фактически руководившего всей этой работой совместно с Е. С. Строевым, в то время секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству. С Никоновым мы познакомились осенью 1986 года. Тогда мы оба оказались первыми консультантами партийных верхов по вопросу готовящейся реабилитации А. В. Чаянова. Хотя наши отношения никогда не выходили за рамки рабочих, мы сразу обнаружили близость взглядов, почувствовали взаимное доверие и сотрудничали очень активно. Больше того, в спорах 1989–1990 годов о задачах, средствах и сроках предстоящей аграрной реформы мы оба оказались в одном лагере, причем отнюдь не горбачевском.
Начиная с 1988 года в прессе, на телевидении и радио начинает работать «агитпроп» за «коренную перестройку» в аграрном секторе, т. е. за введение частной собственности на землю, замену колхозов фермерскими хозяйствами. К осени сложилась ситуация, потребовавшая от партийно-государственного руководства официальной постановки задач перестройки в аграрном секторе экономики. Я не знаю, кто и когда потребовал от ведущих аграрников страны составления специальной записки «О концепции аграрной политики КПСС на современном этапе и неотложных мерах продовольственного обеспечения страны». Однако в моем архиве сохранились рукописи моих «Предложений по содержанию Записки», помеченные 17–18 и 22.10.1988.
К сожалению, я не сделал копии с уже готового рабочего варианта Записки, который был мне предоставлен для ознакомления, поскольку копировальной техники у нас тогда не было. По тексту моих «Предложений» видно, что слова «аграрная реформа» в этом предварительном варианте Записки еще не употреблялись. Речь шла о перестройке, но на языке того времени это понятие отнюдь не означало коренного изменения социально-экономических форм и сводилось к реорганизации некоторых хозяйственных функций и связей.
Между тем в рамках развернутой в СМИ пропагандистской кампании уже раздавались призывы к радикальным мерам, которые обещали непременный подъем и изобилие в будущем, правда, ценой сегодняшних разрушений и потерь — всё согласно известной поговорке «Чем хуже, тем лучше». Стремление противостоять такому развитию событий во многом определяло содержание моих «Предложений» — документа, во многом проникнутого «шестидесятническими» идеями. Позволю себе привести здесь его краткое изложение.
Во введении я отмечал, что разработка общей концепции аграрной политики КПСС требует осмысления не только опыта первых лет перестройки в деревне, но и всего исторического пути деревни, пройденного за годы строительства социализма. Поэтому в первом разделе документа я попытался дать общую оценку коллективизации и ее последствий для развития сельского хозяйства. Я возражал против упрощенного подхода авторов Записки, объяснявших снижение в начале 30-х годов темпов развития сельского хозяйства допущенными «перекосами при проведении коллективизации». Эти слова практически ничего не объясняли, и я напомнил, что ленинский кооперативный план предусматривал развитие всех форм кооперации в деревне на основе «свободного почина» самих крестьян, что система коллективного земледелия могла формироваться лишь на стадии полной машинизации и электрификации сельского хозяйства, что нэп, вводившийся «всерьез и надолго», был рассчитан на строительство социализма экономическими средствами, исключающими применение насилия. Однако сталинское руководство в условиях искусственно обостренной классовой борьбы прервало нэп, форсировало коллективизацию, а представление о социализме как о строе «цивилизованных кооператоров» было предано забвению.
Во втором разделе я обозначил трудности, мешающие осуществлению уже принятых партийных решений, которые были призваны мобилизовать все источники пополнения продовольственных ресурсов страны. Руководством страны была поставлена совершенно правильная задача полного перехода колхозов, совхозов и других агропредприятий на хозрасчет и подрядные формы организации труда, что в принципе должно было высвободить хозяйственную инициативу трудовых коллективов, привести к оживлению всех разновидностей личного подсобного хозяйства, активизировать малые экономические формы. Однако повсеместному внедрению мелкогруппового и семейно-индивидуального арендного подряда, уже успевшего доказать на практике свою весьма высокую эффективность, многое мешало. Причем бюрократические проволочки, неразработанность правовых оснований аренды и даже инертность людей, противящихся всему новому и непривычному, составляли еще не главное препятствие. Тревогу внушало другое: реальное состояние основной массы работников, занятых в сельском хозяйстве.
Неблагоприятные социально-демографические сдвиги, связанные с чрезмерной и уродливой урбанизацией, привели к запустению и исчезновению сотен и тысяч деревень, особенно в нечерноземной полосе, к нарушению нормальной половозрастной структуры оставшегося сельского населения, к ухудшению многих других социально-демографических характеристик. При этом отток населения из деревни в город происходил за счет наиболее дееспособной части молодежи. Из всего сказанного я делал вывод о необходимости содействия обратной миграции из города в деревню той части населения, которая не утратила реального интереса к сельскохозяйственному труду и проявляет готовность к нему вернуться.
Характеризуя состояние рабочей силы, занятой в сельском хозяйстве, я отметил, что за 60–70 лет абсолютного господства крупного колхозно-совхозного производства сменилось два-три поколения. В результате этого прежний «универсальный» крестьянин, собственными руками осуществлявший весь производственный процесс, давно уже превратился в «узкого специалиста», знакомого лишь с тем или иным конкретным видом работ. Знание же всего производственного цикла на профессиональном уровне стало прерогативой агрономических и руководящих кадров. Поэтому пассивное отношение деревни к арендному подряду объяснялось не отсутствием желания трудиться или единоличными тенденциями, а в первую очередь простой неспособностью современной крестьянской семьи выполнить весь цикл необходимых работ.
В последнем, третьем разделе я выводил из сказанного три основные рекомендации. Во-первых, семейный и индивидуальный подряды следовало внедрять постепенно и осторожно. Попытки форсированного их насаждения неизбежно привели бы к результатам, напоминающим «сплошную коллективизацию». Навязанный работнику непосильный для него подряд породил бы не «чувство хозяина» и не «любовь к земле», а чувства противоположного свойства. Во-вторых, напрашивалась мысль об организации обучения самостоятельному хозяйствованию на арендном подряде всех тех, кто проявит к нему стремление, о создании сети специальных школ (вроде школ крестьянской молодежи 20-х годов). Наконец, в-третьих, мне представлялась очевидной предпочтительность коллективного (разных форм и масштабов) подряда, где возможно разделение труда, участие агрономических, зоотехнических или инженерных кадров, использование наличной (реально имеющейся, а не будущей малогабаритной) техники.
В заключение я отметил, что обязательным и важнейшим условием успешной перестройки колхозного и совхозного производства является предоставление подлинного самоуправления трудовым коллективам. Самоуправление — единственная альтернатива командно-мобилизационной системе управления, обнаружившей свою абсолютную несостоятельность. Задача времени, писал я, состоит в возрождении и развитии колхозов как кооперативных объединений, в перестройке их внутренней структуры на кооперативных началах. На этих же основаниях следовало перестраивать и совхозное производство.
По этой мысли, колхозы и совхозы должны были стать объединениями первичных коллективов (бригад, звеньев, семей и др.), работающих на подрядных, арендных, вообще хозрасчетных принципах, — своего рода кооперативами кооперативов. Постепенно они должны были объединяться с другими колхозами, совхозами и разного рода предприятиями в межхозяйственных кооперативах — производственных, сбытовых, снабженческих и др. Таким образом возникает кооперативная общественно-экономическая структура.
Все эти преобразования наряду с аналогичными изменениями в промышленности явились бы, по моему убеждению, непосредственным осуществлением ленинской идеи о социализме как строе цивилизованных кооператоров.
* * *
Каковы были результаты сделанных тогда предложений, мне неизвестно. Но мое участие в обсуждении проблем современного сельского хозяйства страны продолжалось. В мае 1990 года я оказался членом последней советской сельскохозяйственной делегации в США, возглавляемой А. А. Никоновым. Делегация посетила фермерские хозяйства и их кооперативные объединения, частные предприятия и крупные корпорации в штатах Айова и Калифорния, участвовала в научной конференции по проблемам сельского хозяйства в ДеМойне (центр штата Айова), была принята в Министерстве сельского хозяйства в Вашингтоне. В работе конференции принимали участие и профессора, и фермеры.
Фермеры с трибун не выступали, но в перерывах подходили к членам советской делегации с весьма доброжелательными советами, неизменно подчеркивая при этом главное, по их мнению, условие современного развития аграрного производства: хозяйство может быть частным, может быть коллективным, но оно должно быть крупным и обеспеченным современной техникой и современной агрономией. К сожалению, это исходное условие развития сельского хозяйства у нас с порога отбрасывалось в тех дискуссиях по аграрным проблемам, которые стали приобретать все больший размах и все большую остроту с осени 1989 года. Теперь это были уже дискуссии не о перестройке, а об общей аграрной реформе.
Именно тогда во всех СМИ заговорили об «архангельском мужике» Сивкове, который на землях, выделенных ему совхозом, с совхозной техникой, создал животноводческую ферму, которую успешно вел, как утверждалось, силами своей семьи. После 1991 года о Сивкове забыли, но в 1989–1990 годах он находился в центре либерального «агитпропа» как доказательство наличия в сельской среде фермерского потенциала. Других «маяков» фермерского движения, подобных Сивкову, не находилось. Тем не менее стала быстро нарастать демагогическая пропаганда «обвальной» (т. е. катастрофической) перестройки сельского хозяйства на частнособственнической основе.
На фоне общественных настроений, которые возникли к концу 1989 года, принятый правительством курс на «разгосударствление» выглядел еще довольно умеренным. Это понятие, строго не определенное, легло в основу работы созданной в начале 1990 года комиссии ЦК КПСС по вопросам аграрной реформы, формальным руководителем которой считался М. С. Горбачев (фактическим был Е. С. Строев). В августе 1990 года состоялась единственная встреча членов комиссии с М. С. Горбачевым. За несколько дней до этого А. А. Никонов настоятельно рекомендовал мне выступить в ходе ожидавшейся дискуссии с такой трактовкой «разгосударствления», которая помогла бы предотвратить или хотя бы смягчить разрушительные последствия необдуманных действий в этом направлении.
Текст моего непроизнесенного выступления «Об аграрной реформе» сохранился; ниже я привожу выдержки из него, которые дают представление о характере дискуссий того времени.
Направление аграрной реформы найдено — разгосударствление. На этой основе предполагается провести перестройку производственных отношений в деревне. В последнее время все больше внимания привлекает один из путей ее осуществления — приватизация собственности. Однако в понимании и толковании приватизации ясности нет. Чаще всего ее толкуют упрощенно и грубо — раздел всего в частную собственность, замена всех форм обобществленного производства индивидуальными, вплоть до перехода от крупного производства к мелкому. <...> Сама по себе приватизация совсем не исключает различных форм производства и их кооперации, вплоть до коллективного хозяйства. В принципе кооперативная (и в том числе колхозная) собственность представляют собой групповую разновидность частной собственности, хотя, конечно, при этом она приобретает существенно новое качество. Генетически и в нашей стране кооперативная собственность являлась частной (в деревне, как правило, семейной) до сталинской коллективизации. Кооперативы, включая колхозы, являлись добровольными и самодеятельными объединениями самостоятельных производителей-собственников, которые соединили свое хозяйственное имущество частично или полностью. Их вклады в общественное имущество носили паевой характер и оставались их собственностью — они могли взять свой пай при выходе из объединения или при его распаде. Решение вопроса о паевом капитале членов современных колхозов будет одним из наиболее важных и сложных в процессе приватизации колхозной собственности. <…>
Огосударствленная экономика и представляющая ее командно-административная система сохраняются в сельском хозяйстве постольку, поскольку над колхозами и совхозами продолжают довлеть государственные обязательства в реализации продукции, «диктатура» промышленности в снабжении средствами производства и т. д. Пока не проведено освобождение колхозов (а в пределах хозрасчета и совхозов) от прямого вмешательства любых органов управления, нельзя ожидать активной перестройки их производственной структуры, рыночной ориентации производства, а тем более содействия широкому выделению мелкогрупповых и семейно-индивидуальных форм хозяйствования. Пока этого не произошло, колхозные председатели и совхозные директора не превратятся из представителей бюрократического аппарата в представителей трудовых коллективов.
Разгосударствление экономики и ее переориентация на рынок предполагают предоставление подлинного самоуправления трудовым коллективам работников сельского хозяйства. В этом состоит, на мой взгляд, главное направление перестройки производственных отношений в колхозах и совхозах.
До тех пор, пока труженики сельского хозяйства не вступят в свои права и не станут сами решать, что, как и когда делать, — до тех пор реформа будет им спускаться сверху, а в ее осуществлении особенную роль будет выполнять аппарат управления с характерным пристрастием к команде и нажиму, а среди поборников реформы неизбежно появится немало горячих голов, призывающих сразу и в обязательном порядке «взять и все разделить».
Между тем опыт истории — опыт вполне практический — показывает со всей убедительностью, что попытки форсированного проведения сверху аграрной реформы приведут с неизбежностью к результатам, сопоставимым с результатами «сплошной коллективизации». Столыпин, как известно, просил для осуществления аграрной реформы 20 лет, а ведь он не останавливался перед силовыми приемами.
Речь идет о всеобъемлющей реформе аграрных отношений в стране. Она не может ограничиться «разовым» действием, например еще одним земельным законом, законом о приватизации или чем-то еще в этом роде. Реформа требует огромной созидательной работы на протяжении достаточно продолжительного времени, образующего своего рода переходный период, точнее, период осуществления реформы. Эта созидательная работа должна состоять и в налаживании производства современной техники для различных форм хозяйства (семейно-индивидуальных, мелкогрупповых, крупных, коллективных и др.), и в строительстве современной инфраструктуры (ее отсутствие во многом объясняет слабый интерес к аренде пустующих земель в Нечерноземье), и в организации обратной миграции из города в деревню той части населения, которая не утратила реального интереса к сельскохозяйственному труду, и в создании продуманной системы обучения самостоятельному хозяйствованию всех тех, кто проявит к этому стремление, и, разумеется, в решении огромного комплекса проблем жилищного и культурно-бытового строительства. <…>
* * *
Встреча с генсеком проходила совсем иначе, чем предполагал Никонов. Все началось с того, что собравшихся перед залом заседаний членов комиссии стал обходить заведующий сельхозотделом ЦК КПСС И. И. Скиба и с каждым в отдельности о чем-то обменялся двумя-тремя фразами. Дойдя до меня, он с доверительным видом сообщил, что мне дадут слово для выступления, если я готов выступить за введение частной собственности на землю и включение ее в товарный оборот. Услышав в ответ, что я против того и другого, Скиба сразу потерял ко мне интерес, отошел и тем же доверительным тоном повел разговор с кем-то другим…
На заседании выступавшие доказывали необходимость введения частной собственности на землю и всячески проявляли свое единодушие с генсеком, выразившим во вступительном слове сожаление, что нет у него такого орудия земельных реформ, каким располагал Столыпин, — землеустроительных комиссий. Их поддержал присутствовавший на встрече Н. П. Шмелев, горячо требовавший «перехода от слов к делу». При этом он позволял себе в нетерпении стучать кулаком по столу. (Как говорили потом знающие участники встречи: «Не иначе как по поручению генсека».) Лишь иронические, а часто и резковатые реплики В. А. Стародубцева противостояли организованному давлению на генсека, который соглашался с каждым (впрочем, не исключая и Стародубцева). Строев и Никонов в своих выступлениях вопроса о земле вообще не касались. Об организации фермерских хозяйств они говорили лишь как об эксперименте. Большинство присутствующих оставались пассивными слушателями. Первая и, повторяю, единственная встреча Комиссии с Горбачевым явно не удалась.
Конечно, Горбачева от слишком явных «реформаторских» высказываний и действий удерживала его должность. Генсек компартии по самому своему положению не мог быть носителем радикальной «капиталистической» идеологии. Он мог позволить себе лишь относительно «демократические» взгляды и как бы «уступал» давлению разного рода комиссий, совещаний, известных специалистов. Организация же нужных мнений и рекомендаций в аппарате ЦК КПСС, как мы видели, была отработана до совершенства.
Подтверждением сказанному может служить и недавно появившееся в «Независимой газете» интервью одного из ближайших к генсеку членов политбюро того времени, А. Н. Яковлева, с необычайной точностью описавшего особенности их деятельности: «Я говорил про обновление социализма, а сам знал, к чему дело идет»[1].
* * *
Некоторые высказывания генсека о Столыпине на встрече с Комиссией наталкивают на серьезные размышления и являются очень показательными для «перестроечных» настроений того времени. Над аграрной реформой с самого начала витал идеализированный, раскрашенный в светлые тона образ Столыпина, не предвещая ей ничего хорошего. Реформаторы либерального толка видели в Столыпине крупнейшего идеолога экономического обновления державы, положившего начало некоему плодотворному процессу, который необходимо продолжить теперь, в условиях будто бы «сходной ситуации». Столыпинская аграрная реформа стала изображаться прообразом горбачевской аграрной «перестройки». Начавшийся в 1988 году культ Столыпина достиг в 1990–1991 годы масштабов массовой идеологической кампании, апогеем которой можно считать появление в одной из центральных газет 12 мая 1991 года панегирика «Столыпин и Горбачев: две реформы “сверху”»[2].
Историки-профессионалы, прежде всего из среды шестидесятников, не могли не обратить внимание на бестактность подобных параллелей, поразивших всех нас своей несообразностью и полным противоречием всему тому, что провозглашалось целями и средствами «перестройки». В 1988 году завершил работу над рукописью своего последнего исследования Арон Яковлевич Аврех — крупнейший специалист по истории государственной политики России столыпинского времени[3]. Это была книга, специально посвященная теме «П. А. Столыпин и судьбы реформ в России». А. Я. Аврех обратился ко мне с просьбой стать редактором этой книги и написать к ней предисловие. Он успел сдать рукопись в Политиздат незадолго до своей смерти в декабре 1988 года. Автор застал лишь начало идеологической кампании по возвышению Столыпина и его аграрной реформы, но уже тогда смог оценить остроту и значение возникшей проблемы. В его книге было показано действительное содержание столыпинских реформ, их подчиненность помещичьим интересам и административно-принудительный характер их методов. Именно поэтому издание книги задержалось почти на три года[4], причем содержание подверглось грубому издательскому редактированию, многие тексты, не отвечающие новым идеологическим установкам, были изъяты. Я вынужден был отказаться от участия в издании настолько искаженной книги покойного автора. Мое предисловие было издательством отклонено.
Не менее печальной оказалась судьба последней работы Андрея Матвеевича Анфимова, выдающегося исследователя аграрной истории России, в особенности истории крестьянства конца XIX — начала XX века, одного из главных представителей «нового направления», подвергнутого в 1970-х годах идеологическому осуждению и разгрому. В 1991 году Анфимов закончил работу над книгой о столыпинской аграрной реформе «Реформа на крови». Это было очень точное название, поскольку реформа была вызвана первой русской революцией и проводилась после ее подавления. Издательства потребовали изменить название книги. Второе название было очень спокойным — «П. А. Столыпин и российское крестьянство», но рукопись ни одно издательство не приняло.
После кончины А. М. Анфимова коллегам удалось опубликовать особенно важный раздел его исследования, «Новые собственники», посвященный крестьянским хозяйствам, выделившимся из общины — по данным единственного массового обследования, проведенного в 1912 году[5]. Положение, в котором оказались «новые собственники», не дает никаких оснований для восторгов по поводу успехов столыпинской аграрной реформы. Издание книги состоялось в 2002 году[6] тиражом всего в 300 экземпляров, что оставляет ее недоступной широкому читателю.
Идеологическая нетерпимость новоявленных либерал-демократов не удивляет, ведь в большинстве своем они вышли из партноменклатуры. Поражает другое — их полное историческое невежество. В случае со столыпинской аграрной реформой это особенно бросается в глаза: забывают, что у ее истоков стоял Н. Х. Бунге, пытавшийся еще в 80-х годах XIX века начать постепенное выделение индивидуально-семейных хозяйств из общины — при поддержке со стороны государства, но без принуждения. Есть все основания полагать, что начавшаяся тогда реформа могла завершиться успешно: в то время было достаточно ресурсов, чтобы заложить основы новых социально-экономических структур в деревне, добиться интенсивной модернизации сельского хозяйства. Однако это обрекло бы дворянство на вытеснение из экономической жизни деревни, и предложения Н. Х. Бунге были отвергнуты. Началась полоса контрреформ: «Победоносцев над Россией простер совиные крыла».
О реформе, начатой в 80-х годах XIX века, вспомнили в 1904 году под давлением крестьянских волнений. Теперь ее пытались осуществить другие лица. Кстати, землеустроительные комиссии, о которых вдруг вспомнил генсек в августе 1990 года, были созданы еще до назначения Столыпина премьер-министром. Аграрная реформа, проводившаяся Столыпиным, опоздала. История не оставила для ее осуществления необходимого времени (оно было у Н. Х. Бунге). Но обо всем этом перестроечное руководство страны не имело ни малейшего представления.
Между тем перестройка приобретала все более радикальный и неуправляемый характер. На авансцену политической жизни выдвигается ельцинская группа, оказавшаяся во главе Верховного Совета РСФСР. Ее отличительной чертой был кавалерийский наскок и быстрота действий. Никаких обсуждений, особенно с участием инакомыслящих. Любая проблема решается в одно мгновение. В ноябре 1990 года Верховный Совет РСФСР (расстрелянный Ельциным 3–4 октября 1993 года) практически без обсуждения принял законы «О крестьянском (фермерском) хозяйстве» и «О земельной реформе». Реального значения эти законы не имели, да и предназначались лишь для демонстрации радикальности, в пику Горбачеву.
Комиссия ЦК КПСС по вопросам аграрной реформы по-прежнему существовала, хотя сколько-нибудь активная ее работа после пресловутой встречи в августе 1990 года стала невозможной. Никакого обсуждения ельцинских аграрных законов не получилось…
* * *
Сейчас, когда разрушительные реформы уже состоялись и в сельском хозяйстве, и в промышленности, когда многие люди в нашей стране должны бороться за выживание, мне как историку представляется важным сказать следующее. Как у сталинского руководства при проведении «сплошной коллективизации» не было права оправдываться ссылками на «новизну» хозяйственных форм, на «неизведанность путей», на «сопротивление классового врага», так и у руководства постсоветской аграрной реформы нет никаких оснований для подобных оправданий. Обращаясь к событиям тех времен, я спрашиваю себя: почему и как все это получилось? И нахожу лишь один ответ: мы все со слишком большим нетерпением ждали перемен, и когда они вдруг были объявлены и по видимости начаты, мы оказались к этому не готовы. И поэтому так доверились и так обманулись!
[1] Независимая газета. 2.12.2003
[2] См.: Неделя. 1991. № 19 (6–12 мая).
[3] Назову лишь основные работы этого автора: «Царизм и третьиюньская система» (М., 1966); «Столыпин и третья Дума» (М., 1968); «Распад третьиюньской системы» (М., 1985).
[4] См.: Аврех А. Я. П. А. Столыпин и судьбы реформ в России. М., 1991.
[5] Анфимов А. М. Новые собственники (из итогов столыпинской аграрной реформы) // Крестьяноведение. Теория. История. Современность: Ежегодник. 1996. М., 1996. С. 60–95.
[6] Анфимов А. М. П. А. Столыпин и российское крестьянство. М., 2002.