Опубликовано в журнале Отечественные записки, номер 4, 2003
[В. В. Берви-Флеровский]. Свобода слова, терпимость и наши законы о печати. СПб., 1869.
Обо всем этом говорить так грустно, что я бы никогда не раскрыл рта, если бы во мне опасение за будущность моей родины не действовало неумолимым стимулом[1].
Книга вышла в свет в 1869 году и приобрела огромную популярность: ее переиздали дважды в течение того же года, а затем в 1870-м и в 1872-м. С тех пор эта книга не была переиздана ни разу, ее стыдливо обходили молчанием в советские времена, вместе со своим автором она прочно забыта во времена нынешние. Быть бурно встреченным, но непонятым и вскоре забытым — такой виделась автору вся его судьба: «То, что я писал, производило нередко большой шум, но идея всегда без исключения оставалась незамеченной. Из-за этого я пил горькую чашу, с отчаянием в душе и без всякой надежды я погружался во мрак забвения»[2].
Глава I[3]
Фамилия неблагонадежного автора скрыта. — Взгляды автора чужды всем: он верит в силу разума. — Автор стремится изменить общество воздействием на его нравственность и для этого хочет убедить монархов в значимости свободы речи.
Ни в одном из изданий фамилия автора указана не была, так как к моменту публикации книги тот уже семь лет находился в ссылке под надзором полиции. Политические взгляды автора были равно неудобными как для царской власти, так и для советской: он хотел сохранить и упрочить русскую неограниченную монархию, но при этом кардинально переделать социальные отношения в России. Числящийся ныне в социальных утопистах, ученый, атеист и революционер поневоле, Василий Васильевич Берви всем сердцем верил в силу разума и во врожденную гармонию человеческой души. Он всю жизнь положил на то, чтобы добиться социальных перемен, — и был уверен, что сделать это можно бескровно, без революций и разрушений, только за счет нравственного и умственного совершенствования людей: «При том состоянии, в котором мы находимся, когда масса народа, безграмотная и незнающая, не может себя защищать, для нас важнее всего, чтобы в образованной части общества развивалось то благодатное нравственное настроение, которое располагает людей к умеренности и самообладанию и лишает их наклонности пользоваться своим положением и своими правами, если это будет отяготительно для их ближнего» (с. 185).
Чтобы постепенно сформировать естественное и правильное нравственное состояние общества, по его мнению, достаточно было немногого: дать людям возможность свободно высказывать и публиковать свои взгляды, потому что тогда станет возможно «сделать из прессы охранителя общественного спокойствия и регулятора развития» (с. 177). Создавая книгу о свободе слова, Берви ставил перед собой парадоксальную задачу: доказать всем, в том числе — и, быть может, прежде всего — властям предержащим, что свобода речи равно выгодна для всех, что она необходима для процветания общества даже в условиях неограниченной централизованной власти.
Глава II
Служебные успехи не прельщают надворного советника. — Научная карьера прерывается не начавшись. — Гражданская доблесть приводит в сумасшедший дом. — Две трети жизни в скитаниях.
Берви (1829–1918) родился в Рязани, в семье врача, детство и юность провел в Казани, затем, окончив университет в числе трех лучших студентов года, уехал в Петербург и был взят в министерство юстиции на должность младшего помощника столоначальника. К тридцати годам стал надворным советником и чиновником особых поручений, но, несмотря на успешную карьеру, далее служить не хотел, так как, по собственному признанию, возненавидел чиновничество: «Все, начиная от императора, мошенничали понемногу, и каждый старался придать себе вид справедливости и беспристрастия, ограждая себя разными оговорками, и в окончательном результате дело направлялось к тому, чтобы общими силами ограбить казну»[4].
Поэтому он с огромной радостью принял предложение Петербургского университета возглавить кафедру государственного и международного права. «Мне казалось, что я достигаю цели своей жизни… Теперь наступает решительный поворот в моей жизни»[5]. Решительный поворот наступил, но профессором он так и не стал: в 1861 году, когда Берви исполнилось 32 года, его благополучная жизнь прервалась навсегда и начался период опалы и бедности, длившийся 57 лет, до самой его смерти. Сначала за сбор подписей под «всеподданнейшим прошением» о помиловании студентов, участвовавших в волнениях, он был лишен права выехать за границу и «возбудил сомнение в традиционности его мыслей относительно служебного долга»[6], а вскоре за рассылку писем в защиту тринадцати тверских мировых посредников, выступавших против крестьянской реформы, был объявлен опасным для общества душевнобольным, посажен на восемь месяцев в сумасшедший дом, а затем сослан в Астрахань.
Так начался период скитаний: Астрахань, Казанская тюрьма, Сибирь, Томск, Вологда, Тверь, станция Любань Нижегородской губернии, Финляндия, Нижний Новгород, Архангельская губерния, Кострома, Кавказ, Женева и Лондон, Кострома, Крым, Кавказ и смерть в Юзовке. Все это время он, зарабатывая на жизнь чем придется (например, он работал служащим конторы золотопромышленника в Томске и бухгалтером в Крыму), очень много писал — на темы политики, экономики, социологии и философии; книги издавались либо без имени автора, либо подписанные псевдонимом «В. Флеровский». Его монография о положении рабочих заслужила доброжелательный отзыв Энгельса, благодаря чему Берви избежал абсолютного забвения. В качестве «социал-утописта» он был удостоен — под фамилией Флеровский — упоминания в энциклопедии, а также нескольких тоненьких книжек и диссертаций[7], в которых старательно обходили молчанием бoльшую часть его трудов и суть его убеждений.
Глава III
Компромисс между властями и сочинителями не удался. — Временные правила действовали 40 лет. — Контролировались печатные высказывания о христианстве, государственном устройстве, законах, действиях властей, семье, собственности, национальностях, сословиях и частных лицах. — Цензура предварительная и карательная. — Подлежали ли цензуре бесцензурные издания? — Провинциальной печати приходилось еще труднее.
Цензурная реформа шестидесятых[8], кодифицированная в Правилах о цензуре и печати от 6 апреля 1865 года, была вроде бы направлена на смягчение существовавшего положения. Составители Правил тщетно искали приемлемый компромисс между интересами властей, привыкших к возможности жестко контролировать печать, и возмущением образованной части общества. Недостаточность и несовершенство вводимых в законодательство изменений были ясны всем, поэтому новый цензурный закон был принят в качестве временного, хотя обсуждался и разрабатывался много лет, а продержался в действии до ноября 1905 года. На практике никакого облегчения литераторы и издатели не почувствовали — реформа оказалась неудачной.
Правила требовали не допускать в печати нарушений уважения к христианской вере, царствующему дому, нравственности и началам собственности и семейного союза, пресекать «направленные к колебанию общественного доверия отзывы» о принятых законах и о действиях властей. Предусмотрены были наказания за «воззвания, возбуждающие вражду в одной части населения государства против другой или в одном сословии против другого» и за «обнародование постановлений дворянских, городских и земских собраний» без специальных разрешений. Нельзя было оглашать в печати обстоятельства, которые могли повредить «чести, достоинству или доброму имени» государя и должностных лиц, что же касается частных лиц, то запрещались «оскорбительные отзывы», «выражающие или заключающие в себе злословие или брань, но без указания определенного позорящего обстоятельства».
Контролировали соблюдение этих правил два типа цензуры: предварительная и карательная. В первом случае ответственность за опубликованное целиком лежала на цензоре, по своему усмотрению правившем текст до публикации; во втором — сочинения публиковались без предварительной цензуры, а в случае нарушения законов о печати судебную ответственность за них нес автор и, при некоторых обстоятельствах, издатель или книготорговец. Основные послабления, введенные Правилами, заключались как раз в дозволении «бесцензурных изданий». От предварительной цензуры освобождались «повременные» (периодические) издания, оригинальные сочинения (объемом не менее 10 печатных листов) и переводные сочинения (объемом не менее 20 печатных листов) — но только издаваемые в двух столицах. Впрочем, даже для столиц говорить о наличии «бесцензурной печати» можно было только с множеством оговорок: во-первых, «бесцензурные издания» подлежали последующей карательной цензуре, а именно судебному преследованию в случае иска административных властей. Во-вторых, «отмена предварительной цензуры была в значительной мере условной: не рассматривалась рукопись, но издатели обязаны были предоставлять периодические и отдельные издания в корректуре одновременно с началом печатания тиража»[9], и власти имели право остановить или приостановить издание. Для провинциальной печати никаких послаблений предусмотрено не было: она была отдана во власть предварительной цензуры.
Итак, в тот момент, когда Берви создавал обсуждаемую книгу, и его личная судьба, и состояние российской печати, очень тесно связанные между собой, были весьма плачевны.
Глава IV
Предисловие и заголовки глав смотрятся лучше, чем собственно текст книги. — Предлагаемая Берви трактовка истории неубедительна. — Аргументация сводится к тому, что «в странах, где речь не свободна, постоянно делаются коренные реформы, и все-таки нет благоденствия, а в странах со свободной речью является благоденствие и без реформ». — Положительный пример дает Англия.
Книга начинается с оглавления. В соответствии с очень удобной для читателя, но почти утраченной ныне традицией заголовки глав представляют собой краткий конспект их содержания. Чтение оглавления произвело на меня большое впечатление: как мне показалось, книга действительно способна убедить, что благоденствие государств зависит исключительно от наличия в них свободы речи. Но когда был прочтен весь труд, оказалось, что аргументы и примеры, призванные доказать вынесенные в заголовки тезисы, часто представляются мне интересными, всегда — трогательными, но убедительными — почти никогда. Берви хорошо знал, как он хочет построить книгу: «Смелое, философское изложение может убедить лишь немногих, поэтому автор старался приводить только такие мысли, которые оправдываются историческими примерами, и тут же приводить эти примеры» (с. I), — но в полной мере выполнить задуманное не смог.
Первая часть книги посвящена истории: на примере XVIII века автор хочет доказать, что «государства, в которых свобода слова убивается окончательно, в самом скором времени доходят до азиатской бедности и азиатского варварства… там, где свобода слова стесняется только отчасти, порождается взаимная ненависть между различными слоями общества и всеобщее неудовольствие» (c. I–IV).
«Историей революционного периода конца XVIII и начала XIX века доказывается, что каждый раз, когда правительства хотели сделать или великое преступление или великую глупость, они прибегали к стеснению речи, что это стеснение равнялось для них самоубийству и что бедствие было бы устранено, если бы сохранилась свобода» (c. I–IV).
«Примерами из истории XIX века доказывается, каким образом народы, неспособные убедиться в необходимости свободного слова, увековечивали свои несчастья, а народ, который после сделанных ошибок убеждался в этой необходимости, обеспечил для себя спокойствие» (c. I–IV).
Так провозглашено в предисловии, в действительности же эта часть представляет собой довольно бессвязный конспект мировой истории, в котором все плачевные факты связываются с притеснением свободы речи, но эта связь кажется притянутой за уши. Вот типичный пример: «Чтобы вполне убедиться в том, что свобода печати, даваемая только отчасти и где государство оставляет за собой право тотчас же затянуть узду, нисколько не обеспечивает свободного развития, стоит только вспомнить историю подобной политики в Европе. Людовик XIV затянул узду во Франции и довел государство до совершенной нищеты, наследники его начали смотреть сквозь пальцы, цензура стала раздражать еще более, чем прежде, и вышла революция. Наполеон затянул узду и погубил себя. Первые Бурбоны то стесняли, то давали более свободы печати, и каждый из этих переходов только раздражал народ, наконец ввели цензуру и вызвали революцию… В Германии после пятнадцатого года затянули узду — вышли волнения тридцатых годов, после этого дали отчасти свободу, цензура стала раздражать еще более, и произошли революции 1848 года» (c. 187).
Единственным положительным примером, эксплуатируемым на протяжении всей книги, для Берви служит Англия, где благодаря свободному слову «каждое новое приобретение подвергалось самой строгой критике»: потому-то англичане отказались от «заносчивости» по отношению к другим государствам и достигли благоденствия за счет умной колониальной политики.
Глава V
Свободная пресса — единственное спасение. — «Правы ли были с эгоистической точки зрения государи и министры, не допускавшие свободы речи?» — В чем суть наслаждения женщиной?
Итак, властители неразумны и жадны, а народ невежествен, и это во все времена приводит к множеству бедствий. Единственным спасением может стать освобожденная пресса. Она «должна быть страшна всем, которые склонны злоупотреблять своими правами и своим положением, государственные люди должны бояться делать ошибки, имущественные и влиятельные классы народа притеснять его, но для этого пресса должна быть самостоятельна, ее существование не должно зависеть от неудовольствия, которое она возбуждает в том или ином лице» (с. 177). «Обличительная литература — это единственное средство, которое может указать государю, популярны ли назначаемые министрами чиновники или нет и как они распоряжаются на своих местах» (с. 248).
А между тем среди монархов, министров и крупных чиновников издавна закрепилось «убеждение… что распространение просвещения и в особенности политических идей приводит к ограничению власти государя и государственных людей и тем самым уменьшает размеры их счастья» (с. 3). Берви страстно и многословно доказывает, что монархи ошибочно понимают свое «личное счастие»: оно вовсе не в том, чтобы, подобно восточным деспотам, объявив себя богом или пророком, проводить время в обществе «грубых, глупых и раболепных невежд», наслаждаясь лишь «однообразной соблазнительной пляской и весьма мало музыкальным пением» гаремных женщин. Счастье властителя в чтении серьезных книг, умственной жизни «в среде самых образованных и всесторонне развитых людей» и любви, суть которой не в теле женщины, а в «возвышенном и прекрасном в ее умственных силах и чувствах». Счастье министра также возможно лишь при свободе речи, ведь только тогда он не будет «игрушкою произвола» и «прочное и самостоятельное положение сторицей вознаградит… за все неприятности от парламентских, журнальных нападок и карикатур».
Глава VI
Законы о печати не нужны вовсе. — «Почему коммунизм и социализм не опасны?» — «Коммунизм и социализм не могут порождать народных движений; откуда тут взялся ложный взгляд». — Обсуждение проблем национальностей, основ семейства, закона о клевете.
Вторая часть книги посвящена положению в России. Основная идея Берви в том, что законы о печати не нужны вовсе: для наказания провинившихся достаточно общего законодательства. Нет смысла ограничивать обсуждение чего-либо, так как при стеснении идеи все равно распространяются и при этом принимают характер «непрактических восторженных мечтаний». «Для распространения основательных идей нужно свободное разъяснение, а для распространения мечтаний достаточно одной готовности воспринимать их» (с. 12).
Производит впечатление рассуждение о том, почему для монархии не опасны коммунистические идеи (с. 211–214). Дело в том, что общество вовсе не делится на малочисленный имущий класс и огромное число рабочих пролетариев, которые готовы кинуться на первых и присвоить себе их достояние — оно состоит «из множества мелких групп с интересами весьма разнородными. Социальные и коммунистические учения могут возбуждать надежды только в одних фабричных, причем в тех, которые работают в больших заведениях, а они даже в самых больших городах составляют громадное меньшинство». В самом деле, «неужели дворник может надеяться получить дом своего хозяина, караульный при складе — право собственности на охраняемый им товар, землекопы, плотники, каменщики — на каналы, дороги и здания и т. д.!» Каждая из групп имеет свой отдельный интерес, связанный с конкуренцией внутри своей области, а «интерес всего общества состоит в том, чтобы всюду увеличивать конкуренцию, избавлять всех от разъединения, оглупления и давления и порождать этим дешевое и хорошее производство». Добрейший Берви писал книгу за 50 лет до революции, а умер через год после нее; остается загадкой, успел ли он осознать, что идеи коммунизма оказываются действенными даже не из-за надежды что-то получить для себя, но просто из-за желания отнять это у других.
Берви критикует формулировки законов, которые «слишком неопределенны для того, чтобы быть юридическими терминами»; он предупреждает об опасностях опрометчивых действий в многонациональном государстве, говорит о проблеме русификации; говоря об отношении к основам семейства, он приводит интереснейший пример Осетии и обсуждает, «можно ли оспаривать и защищать многоженство». Он вносит предложения о том, как должны быть устроены законы о клевете, которые, впрочем, не нужны вовсе, потому что «против распространения лжи и клеветы есть одно средство — это такое развитие общества, при котором ни один порядочный человек не будет слушать нелепых сплетен» (с. 240).
Глава VII
За 135 лет изменилось многое, но не все. — Выгодна ли свободная конкуренция для потребителя СМИ? — Свобода печати и законы рынка. — Философия Сталина по-прежнему актуальна. — Станет ли Интернет опорой для свободы речи?
Книга начинается так: «Идея свободы слова, несмотря на свою общеполезность, понимается, однако же, очень трудно; в людях слишком много мелких и робких чувств, которые мешают ясному и простому взгляду на дело» (с. I). Прошло 135 лет, и сейчас немногие решатся сознаться, что они против свободы слова: общество настолько убеждено в ее необходимости, что это смотрелось бы неприлично. Цензуры у нас нет, законы о печати несравненно более мягки, чем когда-то, — изменения кардинальные, и в этом, конечно, есть заслуга и забытого ныне Берви. Но стало ли в нас меньше мелких и робких чувств?
Берви, почитавший естественное развитие экономики и веривший в полезность коммерческой конкуренции для потребителя, не задумался о том, что случится при столкновении свободной речи с законами рынка. Ему не достало воображения, чтобы представить себе иные времена, когда исчезнет класс просвещенных людей, от рождения обладавших средствами для существования, каждый будет должен зарабатывать себе на жизнь, а издание и распространение книг и периодики станет дорогостоящим предприятием. В таких условиях средства массовой информации, пусть даже законодательно абсолютно свободные, пусть возглавляемые честными, думающими людьми, попадают в зависимость либо от законов сбыта (которые можно называть по-разному: например, рейтингом), либо от спонсоров.
В этом контексте удивительно актуально звучит адресованная Берви критика 1950-х годов, включающая цитату из философских трудов Сталина: «Как идеалист он не понимал… что “материальная жизнь общества, его бытие… является первичным, а его духовная жизнь — вторичным, производным, что материальная жизнь общества есть объективная реальность, существующая независимо от воли людей, а духовная жизнь общества есть отражение этой объективной реальности, отражение бытия”»[10].
Как Берви не смог предвидеть, какие коленца выкинет история, так, конечно, и мы сейчас не способны до конца представить себе, чтo ожидает массовую печать в дальнейшем. Бесспорно, многое изменит Интернет: став со временем общедоступным, он сделает общедоступной и любую информацию. Берви считал, что одной свободы достаточно для благоденствия, но ведь именно при свободном доступе выбор потребителя полностью зависит от его нравственного состояния и уровня образованности. Поэтому вниманием большей части общества по-прежнему несложно будет манипулировать тем, кто вложит значительные деньги в новые средства коммуникации.
Глава VIII
Контроль над словом отменить невозможно. — Свобода речи нуждается в законодательной поддержке и защите от разных форм давления. — Менее ли утопичны нынешние идеалы, чем мечты Берви?
Конфликт между административной или финансовой силой, стремящейся контролировать информацию, и определенной частью общества, желающей беспрепятственно влиять на мнение сограждан, неизбежен во все времена — даже в те, когда провозглашена полная свобода слова. Разнятся лишь цели, степень и средства контроля: например, можно ограничивать не распространение информации, но доступ к ней. Едва ли найдется власть, способная не на словах отказаться от подобного влияния, как бы нам этого ни хотелось.
Поэтому наиболее осмысленной представляется дискуссия не о надобности или ненадобности контроля, а о его форме и целях — в конечном счете, о создании продуманных, подробных, четких и общепонятных законодательных формул, определяющих, во что именно, как и с какой целью администрация вправе здесь вмешиваться. При этом необходим механизм, обеспечивающий реальное соблюдение подобного законодательства и защиту гражданского общества от любых не предусмотренных в нем форм давления. «Тюрьма вовсе не более тяжелое наказание, чем невозможность зарабатывать себе на хлеб» (с. 197), — писал Берви, проведший бoльшую часть жизни в опале и безденежье, а ведь существует и множество других методов воздействия — подкуп, шантаж, физическая расправа.
Впрочем, мечта о разумной и гарантированной законодательной поддержке свободы слова, по-видимому, не менее наивна и утопична, чем попытка Берви призвать власть к отмене законов о печати.
[1] [Берви-Флеровский В. В.] Свобода слова, терпимость и наши законы о печати. СПб., 1869. С. 185. Далее при ссылках на это издание указываются только номера страниц.
[2] Берви-Флеровский В. В. Записки революционера-мечтателя. М.; Л., 1929. С. 205.
[3] Я позволила себе скопировать из обсуждаемой книги способ структурирования текста: деление на главы с подзаголовками.
[4] Берви-Флеровский В. В. Три политические системы. СПб., 1897. С. 71.
[5] Берви-Флеровский В. В. Записки революционера-мечтателя. С. 63.
[6] Из архивных документов (цитируется по книге: Подоров Г. Экономические воззрения В. В. Берви-Флеровского. М., 1952).
[7] См.: Аптекман О. В. Василий Васильевич Берви-Флеровский. Л., 1925; Плакида М. М. Бесстрашный труженик. Сталино, 1960; Подоров Г. Указ. соч.; Рязанцев Т. С. Общественнополитические взгляды В. В. Флеровского. М., 1951.
[8] Исторические данные излагаются на основе законодательных записей (см: Полное собрание законов Российской империи II. Т. 40. Отд. 1. СПб., 1867. С. 396–406. Записи 41 988 и 41 990) и книги В. Г. Чернухи (Правительственная политика в отношении печати в 60–70-е годы XIX века. Л., 1989).
[9] Чернуха В. Г. Указ. соч. С. 68.
[10] Подоров Г. Указ. соч. С. 78.